что в гражданской классовой борьбе можно обойтись без физического уничтожения противников».
И снова горестно вздохнув, Фиолетовый пробурчал:
- Подвела Николая Васильевича его сестренка Леночка, ох как подвела! И надо ей было в двадцать четвертом выскочить замуж за троцкиста-американца Макса Истмэна. Он и ленинское "Письмо к съезду" из рук Надежды Константиновны получил и о нем в массах растрезвонил; он и книжки против товарища Сталина строчил - и какие книжки! В тридцать седьмом, например, в Штатах вышел его опус "Конец социализма в России". Ну разве так можно? До Макса с Леночкой рука пролетарьята так и не дотянулась, а вот до Николая Васильевича... Да-а-а, были дела в прокуратуре, а у нас так - делишки...
И в третий раз, но уже сочувственно вздохнув, Фиолетовый заключил:
- К тому же "завет" ваш уже написан("Завет!" - Legado! - последняя книга А. Алехина, изданная в 1946 г. - прим. автора). Окромя того, не вы ли, Александр Александрович, очень красиво изрекли: "Цель человеческой жизни и смысл счастья заключается в том, чтобы сделать максимум того, что человек может дать"? Вы, мне кажется, свой максимум дали: стали первым, прославились, удовлетворив свое непомерное честолюбие - довольно с вас. Однако в партии вашей жизни, милейший чемпион мира, вы стоите на проигрыш. Не мне вам объяснять, как мелкие промахи ведут к накоплению позиционных слабостей, те, в свою очередь, к материальным потерям, и вот он - мат королю... Помянем Бальзака в третий раз: ваша "человеческая комедия" окончена.
Стало тихо.
Память Маэстро, по странной своей прихоти, перенесла его в просторный бар огромного круизного парохода "Президент Гарфилд", на котором он в тридцать третьем году совершил вместе с Грейс и любимой сиамской кошкой по кличке Чесс (англ. шахматы - прим. автора) кругосветное путешествие, заслужив впоследствии от журналистов прозвище "шахматный Магеллан". Пол в баре - вспомнилось Маэстро - был выложен крупными белыми и голубыми квадратными плитками. Чемпион, забыв о ждавших его у трапа представителях местной шахматной общественности и русской колонии Шанхая, вслепую разыгрывал неудачно сложившуюся для него партию против Артура Дейка на турнире тридцать второго года в Пасадене: фланговый скачок коня на аш-пять... Маэстро прыгнул с воображаемой клетки эф-шесть...Потом отход белого слона... потом маневры ладьями, размен одной пары, решающее вторжение белой ладьи на е-семь, гибель пешки эф, централизация черного коня - Маэстро вновь "скакнул" на е-четыре ... За этими прыжками его и застала корреспондентка местной русской газеты - кажется, "Шанхайской зари". Это была маленькая худенькая дамочка лет тридцати с умильной фамилией Крузенштерн-Петерец - дочь погибшего в германскую войну ротмистра первого Заамурского полка и то ли внучка, то ли правнучка знаменитого адмирала Ивана Крузенштерна... Спустя четверть часа, в катере, отвозившем Маэстро с Грейс и округлившей в ужасе покрасневшие глаза кошкой в порт, дамочка с кокетливой непосредственностью призналась, что сочла прыгавшего в баре Маэстро сумасшедшим. "Вы вздрогнули, когда я напомнила вам, что катер вот-вот отчалит. И глаза у вас были такие странные - невидящие, пустые..." - бойко тараторила словоохотливая мадам Юстина, или Юстиния - так, кажется, ее звали...
"Вот и она нашла мои глаза "пустыми", - с обидой подумал Маэстро. - Ни та худенькая журналистка, ни недобрый однокашник Георгий не поняли, не захотели понять, что моё царство - от шахмат, не от мира сего...". Чемпион неожиданно вспомнил, как Грейс нежно гладила его, страдавшего от похмелья, по лысеющей голове в номере шанхайской гостиницы, где они и голубоглазая любимица Чесс провели затворниками трое последних суток их пребывания в "Дальневосточном Вавилоне". "My poor, poor, poor Alex" (Мой бедный, бедный, бедный Алекс - прим. автора), - приговаривала Грейс, произнося эти почти шекспировские слова с характерным "рыкающим" американским акцентом, и Маэстро становилось так хорошо, так покойно на душе, как это бывало с ним только в детстве на даче у бабушки Анны Александровны в Покровском... И еще - ему становилось невыразимо жаль себя...
"В сущности все эти шахматы — сумасшествие, - с горечью подумал Маэстро. - Род психоза. Денно и нощно изучать условные движения каких-то деревяшек... Разве не болезнь — замкнуться в 64 квадратах и из-за них уже ничего не видеть: ни семьи, ни природы, ни литературы, ни искусства, ни всего этого сложного и непредсказуемого мира...В самом деле, разве я не сумасшедший?..Впрочем, помнится, один великий шахматист - Чигорин - как-то за рюмкой водки возразил на подобные сентенции: "Почему сумасшествие играть в шахматы, а не играть на рояле или сидеть в канцелярии? Вся эта философия - от проигранной партии..."
- Не могу представить, что после смерти от меня ничего не останется, - очнувшись от размышлений и воспоминаний о Шанхае и Покровском-Глебове, изменившимся голосом вдруг пробормотал Маэстро. Он бросил взгляд на раскрытую книгу стихов Маргарет Созерн "Стихи изгнанья", снова, как в дебюте партии с Фиолетовым, поднес томик к близоруким глазам. Перед ними запрыгала, заизвивалась подобно змее пророческая строчка:
'Это судьба всех, кто живет в изгнании'
Маэстро захлопнул книгу и положил ее на прежнее место. "Вот и "настал конец, предел Божьему прощению," - подумал он бунинскими словами и впервые за всю игру посмотрел на доску. - В юности мне казалось, что, попав за доской в тяжелое положение, я всегда найду неожиданный ход, которым добьюсь по крайней мере ничьей. Эта иллюзия до сих пор преследует меня".
- В самом деле, пора завершать партию, - твердо сказал Маэстро. - Я устал, мучительно устал от кочевой жизни, вечной борьбы за первенство, за кусок хлеба. Мечтаю о спокойствии и уединении на каком-нибудь необитаемом острове. Мечтаю быть меценатом, вроде грустного князя Сан-Донато.
Сны, которые иногда снились Маэстро, он, слава Богу, забывал. За исключением, немногих, причем один, относительно недавний, не давал ему покоя. Как-то, после турнира в испанском Хихоне, ему приснился остров в тропиках - такой он видел зимой 33-го года с борта "Президента Гарфилда", шедшего курсом на Манилу: по существу это был торчащий из бирюзовой воды вулкан, чей огромный, залитый щедрым солнцем конус, окаймленный морской пеной, мирно зарос кокосовыми пальмами. Порывы ветра сгибали гибкие стволы и проделывали изумрудные просеки в этом волнующемся море тропической зелени. Но ветер стихал, и просеки пропадали, чтобы через мгновение возродиться в других местах.
"Окраина земли,
Безлюдные пустынные прибрежья,
До полюса открытый океан..." - слышались ему, спящему, чеканные бунинские строки.
И вот во сне Маэстро поселился на запомнившемся ему островке Филиппинского архипелага. Здесь для него с Грейс американская фирма построила небольшой, но уютный белокаменный дом - "в колониальном стиле". И случилось так, что в гости к сыну-чемпиону приехали его родители - во снах нелепости случаются сплошь и рядом. Маэстро помчался на "Майбахе" по извилистой белой и пыльной дороге к пристани, но путь казался бесконечным: выложенная белыми как мел камешками дорога петляла среди рощ и лужаек, а солнце тем временем медленно погружалось в океан. Уже в сумерках, он увидел Анисью Ивановну и Александра Ивановича, спокойно сидевших на лавочке и молчаливо улыбавшихся. Они любовались просторами океана, лениво и бесшумно катящего огромные валы. "Простите, что заставил вас ждать", - пробормотал сын. "Ничего страшного, Саша, - тихо ответила мать, - мы знали, что ты придешь". Отец, обычно говорливый, так и не сказал ни слова.
"Бабушка говорила, - вспомнил Маэстро, - что ежели приснится усопший родитель, - надо идти в храм и помянуть его."
- ... Вот вы и стихами заговорили, - осклабился Фиолетовый, возвращая собеседника к реальности. - "Мецената - Сан-Донато". Насколько я знаю, в ложе вы тосковали по белым снегам России. "Я тоскую по русским полям...", - спел он музыкальную фразу из танго Петра Лещенко.
- Говорят, там всё осоветилось, - мрачно прошептал Маэстро, - даже снег.
Чемпион залпом осушил бокал, потом закрыл глаза.
Ему представилось, будто он - воздушный ас времен Первой войны. Его аэроплан с радужными кругами на плоскостях неторопливо набирает высоту. Внизу раскинулись темные и светлые квадраты полей. Маэстро отлично видит, как застыли, ожидая его приказа войска: окопавшаяся пехота, укрывшаяся в ложбинах кавалерия, рассредоточенные батареи, готовые открыть губительный огонь по противнику. А там, вдали, почти на линии горизонта затаился сам противник, ощетинившийся изгородями из колючей проволоки и время от времени поливавший ничейные поля пулеметными очередями.
Набрав высоту, Маэстро приблизился к месту проведения главной наступательной операции, которое на карте было ограничено по вертикали буквами е и аш, а по горизонтали цифрами пять и восемь. Перед ним в лучах закатного солнца раскинулась четвертая часть огромного поля сражения. Войска в этой четверти словно ожили и превратились: одни в старомодно одетых людей, другие в животных, третьи...то ли в воздушные корабли, то ли в тяжеловесные башни: 'шахматные люди' - монаршьи особы, рядовые пехотинцы, лихие наездники, бравые господа офицеры, на глазах преображавшиеся в демонического вида епископов, - поманили его к себе, слоны радостно захлопали ушами, кони призывно заржали, в ладьях поставили паруса, а на башнях взвились яркие флаги!
Маэстро, одетый в элегантную кожаную тужурку, в шлеме, больших летных очках, с белым шарфом, повязанным на шее, - ему всегда нравилась форма военных авиаторов - легко и стремительно, совсем как в юности, приблизился к своей армии. Подобно ястребу он принялся описывать круги над черно-белыми полями, пытаясь вспомнить, куда следовало нанести очередной удар, чтобы превратить в руины позицию противника. После портвейна окончание комбинации, задуманной и почти осуществленной Маэстро, почему-то ускользнуло из памяти, но он чувствовал - решение где-то рядом, совсем близко. Опыт и логика борьбы подсказывали, что без новой жертвы не обойтись. И вдруг (о, это пресловутое "вдруг"!) его озарило: он увидел типичную отвлекающую жертву "бешеной" ладьи! Ну, конечно, же: мощный корабль вторгается в расположение противника и смело принимает на себя смертельные удары врага!
- Ладья аш-шесть!!
По приказу властителя тьмы слон яростно вонзает бивни в борт жертвенной ладьи, она гибнет, но, подчиняясь мысли Маэстро, царственная белокурая воительница тут же берет штурмом 'туру' черных. (Ферзь бьет на жэ-шесть!). Тогда смуглая, закутанная в черное валькирия молниеносно бросается на помощь своему удрученному прапорщику-венценосцу, попутно защищая кровожадного чернопольного слона.
- Ферзь эф-восемь, - монотонно произнес Фиолетовый, и его голос, словно донесшийся из другого мира, прозвучал обреченно.
Театр военных действий вырос в размерах, и мирно пасшийся в квадрате цэ-три белоснежный жеребец вдруг заржал, прыгнул и буквально смел с доски
