Настроение

края…
-Там сломан мост! – насмешливо заметил ему один из мрачных советников. Он прекрасно угадывал настроение Короля. Если Король сделал замечание, значит, нужно этого человека подтопить со своей стороны, нельзя идти против Короля.
-Если в него вложиться, починить один раз и хорошо, то можно сэкономить почти треть от всех затрат на перевозки. Я посчитал… - Роберт улыбался, веря, что сейчас его оценят, поймут и, может быть, заметят ту весну, что вдруг ощутил он.
-А почему вы раньше этого не посчитали? – ехидно осведомился Форн.
-А почему ваш край в голоде, когда вы подавали такие замечательные отчеты? – Роберта неприятно качнуло, но он улыбался назло Форну, совету и самому Королю.
-Вы безумны! – Форн с презрением отвернулся.
-А я тоже помню, - подал голос еще один советник из числа осторожных.
-И я.
-И я… - последовали голоса.
Роберт с изумлением оглядел их. Получается, они все помнили, но никто не потрудился спросить? Не поднял этого вопроса? Трусость? Нежелание высовываться?
-Вы бредите… - Форн побелел. – Вы все бредите! Вы лучше меня знаете, как плесень пожирает зерно.
-Стало быть, вы неправильно хранили хлеб? – уточнили у Форна.
-Вы вредили?
-Или вы идиот?
король, услышав последнее предположение, вздрогнул и взбесился:
-Вредитель! В моем совете нет идиотов! Арестовать! Арестовать вредителя!
Форну даже слова не дали сказать и грубо увели покорные стражники.  Король же взглянул на Роберта и мрачно ответствовал:
-Как смеете вы улыбаться в ту минуту, когда в нашем совете нашелся предатель?
Роберт хотел сказать, что не улыбается, но с ужасом осознал, что его улыбка застыла будто бы маской и он, пораженный внезапным уничтожением Форна, и всей этой возней даже забыл перестать улыбаться – так велик был его ужас.
И пусть это было даже гримасой, а не улыбкой, Король воспринял это иначе и подозрительно теперь смотрел на своего советника, угасающего на глазах.
-Вы завтра придете в совет со всеми бумагами вашего контроля! – приказал Король, и тон его не отличался никаким сомнением.
***
Роберт выходил из дома счастливым, а вернулся разбитым, постаревшим, униженным и раздавленным. Весенний воздух обжигал его, словно крюком пропарывал легкие и кружил, не давая дышать спокойно.
Весеннее солнце слепило и заставляло глаза слезиться.
Улицы были слишком шумными и слишком людными. От нечаянного хорошего настроения не осталось даже ошметков.
Ничего не напоминало больше Роберту о том, что он когда-то был счастлив. Мог быть счастлив.
Марии не было. Оскорбленная дочь покинула дом отца следом за ним, понимая, что никто больше не реагирует на ее драму. И только старый слуга – мрачный, непроницаемый, сочувственно, а не удивленно встретил своего хозяина.
Помогая ему раздеваться, старый слуга ворчал:
-Вы как ребенок, видят боги! Улыбаться – это удел юных и влюбленных. Ну еще дураков. А вам-то, господин, это зачем? Умный человек не будет улыбаться, ему страшно жить. Он не будет радоваться, когда его земля находится в угрозах.
-Так она…вечно, - попытался заметить какой-то ослабевший и совсем разбитый Роберт.
-Всему свое время, господин. Хорошее настроение у зрелого и ответственного человека – это дурной тон и плохой признак! Зрелый человек знает будущее – оно мрачно, знает и настоящее – в нем тяжесть. Он не тратит силы на хорошее настроение и внутренне готовится к худшему. Все остальное – удел юнцов и дураков! Слышите?
-Так ведь весна… - Роберт слабел. Он рухнул на подушки с облегчением, которого давно уже не знал.
-Время голода и холода! Трудное время. Ненавижу весну, - слуга накрыл господина одеялом и торопливо вышел, ворча еще что-то об умных людях, которые умеют себя вести в ответственном обществе.
Роберт же задремал почти мгновенно. Это был болезненный сон – как в лихорадку. Какая-то смута образов, где какой-то страшный и черный гнал его по липким весенним лужам, и Роберт увязал в снегах. И ветра были, и холод, и страшный лед.
А потом вдруг полегчало. Солнце не стало жечь, а согрело, ветра ласково стали обдувать Роберта, будто бы кокетничали.
«Весна!» - с облегчением пронеслось в мыслях Роберта, и он окончательно провалился в сон, из которого уже никогда не поднялся.