последнего мига и… объявление о замене казни каторгой. Так молодой Достоевский ощутил на себе эксперимент: его жизнью поиграли и отпустили. Так кошка играет мышкой. Но мышка не имеет возможности описать свои ощущения, а человек способен: и описать, и осмыслить. Каторга добавила новый материал, и Достоевский сам взялся за эту психологическую задачу – экспериментировать над людьми. В художественной форме, конечно.
В самом таком подходе еще не было кардинально нового. В европейской литературе наступил период психологической прозы. Но писатели использовали метод наблюдения за другими, а Достоевский экспериментировал через себя. Он сам становился тем, кого потом выпускал на страницы своих книг.
Что чувствует убийца, решивший убить никчемную старушку? А тот, кто решился на самоубийства из гордыни? А заговорщик, готовый во имя всеобщего счастья, пожертвовать жизнями своих последователей? А что может толкнуть на отцеубийство? А на религиозное кощунство? А..?
Много грехов готовы породить человеки и за всем стоит некое таинство. Чтобы проникнуть до самых глубин мало расспросить преступников, надо самому прочувствовать желанный путь в пропасть.
Федор Михайлович шаг за шагом, не убоясь последствий, проводил эксперименты над собой: точил топор, взводил курок для суицида, разбивал икону, погружаясь в ту часть души и психики, что получило название «подполье». И так на протяжении десятилетий. Какая нервная система такое выдержит? Все должно было закончиться шизофренией или алкоголизмом. Организм Достоевского нашел иной путь сброса напряжения.
Его припадки выглядели эпилепсией. Но эпилепсия разрушает интеллект, а у Достоевского он не снижался. Он умер в полном сознании и умственном расцвете.
Что же дала экспериментальная работа Достоевского? Он прошел путь от неясной догадки о наличии двойничества в человеке (повесть «Двойник») к художественному осмыслению «подполья» в человеческом сознании. Позже ученые облекли их в научные дефиниции.
Сама же природа двойничества внешне проста: это сочетание дьявольского и божественного. Преступление есть победа дьявольского. Об этом расскажет любой подкованный священник. Для обуздания «темного» собственно и существует церковь с ее терапевтическим обрядами (молитвы, покаяние и пр.). Но Достоевский – не моралист. Он почувствовал в зле нечто такое, в чем не решился до конца признаться самому себе и загадал ответить окончательно в следующем романе «Житие великого грешника» на примере положительного Алеши Карамазова.
Достоевский осознал, что у Зла есть Идея! Причем великая! И это потрясло его. Он сказал о ней частично в «Братьях Карамазовых», и там же пытался развенчать ее. Насколько получилось убедительно – судить читателям.
_________
От чего отталкивался Достоевский?
Природа деконструкции, развала, энтропии – не есть примитивный негатив, а часть природы и законов мироздания. Без смерти нет жизни, без распада – обновления, без разрушения – созидания.
Зла и греха, безусловно, надо избегать, но, с другой стороны, если бы их не было, то из чего браться этике? Если б не было безобразного, то как развиваться эстетике – науке о прекрасном? Если бы не грех и преступление, то не появились бы великие романы «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы». И если б не было неправедного суда и казни, то вряд ли б возникли Евангелия. Получается, без дрожжей не получишь пышный каравай.
Эта тайна мучила Достоевского, ведь будучи религиозным человеком, он воспринимал мир как светлое творение Бога. Гностицизм был ему чужд, но… Но что делать, если для написания романа надо предварительно порешить старушку? И будем честны: ведь это сам Лев Николаевич толкнул Анну Каренину под поезд. Не дура же она, имея ребенка, идти на не прощаемый грех суицида. Но писатель понимал, что без такого финала роман не получит завершения. Хватит и того, что он пощадил Наташу Ростову, снизив драматургический уровень, превратив ее в рядовую домохозяйку. Но возвращение Анны к мужу или тихая жизнь с Вронским, и мирное старение было невозможным вариантом. А значит, без помощи зла не могло получиться добро в романе.
Как убийцу тянет на место преступления, так и Толстой окончил свои дни на железнодорожной станции. Из окна ему видны были злополучные рельсы…
Получается, Толстой и Достоевский – два великих «преступника» русской литературы. Такой ценой, порой, дается художественное величие.
Что нарушила Анна Каренина?
Вначале толстовского романа, когда на горизонте нарисовался гвардейский офицер из тех, кого принято называть «блестящим», и положил глаз на Анну, а та на него, все развертывалось обычным порядком. И дальше все должно было пойти так, как наставляла Анну одна из светских львиц и просто опытная женщина: тайный роман без обязательств, легкое шуршание в свете, которому нужен постоянный приток информации о пикантном, но не более того. Это называлось «быть в рамках приличия». (Тогда еще было понятие о приличиях. Аристократия!).
Но Толстой решил выбрать своей героини иной путь. Как психолог он любил эксперименты. Не такие острые, как ставил господин Достоевский, но вполне «естествоиспытательские». Тем более что ранее вышел роман Г. Флобера «Мадам Бовари», в котором все было поставлено верх на голову. (Такой сюжет мужчина придумать не мог, он был взят из жизни, и поразил писателя своей неординарностью). Женщина сама добивалась мужчин, и тратила на них большие деньги, настолько большие, что разорила свою семью.
Нарушение вековых принципов женского адюльтера кончилось для Эммы Бовари смертельной дозой мышьяка.
У Флобера получилась: «нет повести печальнее на свете, чем повесть о нарушенных канонах». И множество читателей ответили волной искреннего сочувствия героине, перекрываемого волной не менее искреннего возмущения безнравственным, а главное странным поведением героини.
Лев Толстой давно уже погружался в бездны женской психологии. К тому же, как человек критически воспринявший Библию, он не мог оставить без внимания тот факт, что все в мире началось с поступка Женщины. Толстой, похоже, интуитивно понимал, что библейская история продолжается в каждой семье, и в его тоже…
Ну, так что положено женщине? Какие красные флажки она не должна переступать, иначе мир начнет рушиться? Чтобы ответить на эти вопросы Толстой решил повторить казус с Эммой Бовари. В своем варианте, разумеется и на более широком социальном фоне. Настольно широким, что его двухтомное сочинение впору назвать «Аристократы». Но в таком случае могло затеряться главное ради чего он взялся за перо – рассмотреть выход за красную черту Анной Карениной.
Итак, до Флобера прерогативой мужчин было разорение из-за женщин. Роковые красавицы, все эти великолепные Манон Леско, толпами бродили по литературным страницам, вызывая страсть в мужских сердцах и сея разрушение. Наш Лесков в «Очарованном страннике» и «Леди Макбет Мценского уезда», и особенно Достоевский с Настасьей Филипповной, отдали талантливую дань сей традиции. Ничего не поделаешь: «Евин грех»! Но мадам Бовари оказалась поперек традиции, сама став жертвой роковой страсти.
Толстой погрузился в открывшуюся ему загадку надолго. Год за годом он следовал за своей героиней. Привыкал к ней, понемногу влюблялся в нее, возмущался ею, восхищался, испытывая все чувства стареющего Каренина, как если б ему самому изменила его жена Софья…
Господи! Что творила Анна! Вместо тайного, приятно щекочущего нервы романа сделала все, чтобы он стал явным для всех и мужа в первую голову. И позорное слово «адюльтер» ударило как гром из синего летнего неба. Это означало потерю репутации. А потеря репутации означала отлучение от света. И ради чего? Молодого человека? Да сколько их бродит, голодных самцов, вокруг! Разве умная Анна не могла понять разницу между романом, который ни к чему не мог привести, а потому должен быть без обязательств, и супружеской жизнью с любовником? Одно дело пылко бросаться в объятиях при встречах, но с непременным расставанием и вздохами: «Ах, как мне будет не хватать тебя!» и жизнью в браке, когда по завершении мига блаженства следует нечто вроде: «Не знаешь, когда вернут белье из прачечной?» Поэтому издавна в обществе было принято разделять любовь и супружескую жизнь. Женились чаще всего не ради любви. Что в крестьянском среде, что в аристократическом обществе брак оформляли во имя размножения. Были, конечно, исключения, когда одна сторона, чаще всего мужчина, имевший право безусловного выбора, оформлял отношения по любви. Это и было нормой. Анна же ломала не только рамки приличия, но и здравого смысла. Гены ветхозаветной Евы бушевали в ней вопреки разумным увещеваниям и вразумлениям со стороны. И предложенному компромиссу тоже.
Каренин, оправившись от позора, решил все же сделать шаг навстречу своей жене, которую он безусловно любил. Он согласился переждать связь жены, но с условием, чтобы больше не видеть в доме Вронского. Предложение более чем снисходительное к чувствам Анны. Но дня не прошло, как Вронский был в его доме! Оказывается, Анна послала за ним… Чудовищный поступок, после которого ничего не оставалось, как подать на развод с лишением ее материнских прав.
Если б это написал не Толстой, то можно было бы обвинить писателя в мужской мести: в желании выставить Анну форменной дурой. (Кстати, такой же – полной дурой предстает со страниц флоберовской повести и Эмма Бовари). Но, пожалуй, стоит поверить, что то был поступок самой Анны. И сам Толстой, говоря современным литературным слогом, обалдел от него.
А дальше пошло по наклонной. Незадавшаяся попытка размеренной супружеской жизни с Вронским. Отверженность. Безысходность, и исход в духе мадам Бовари.
Толстовский эксперимент, вроде бы, доказал художественную справедливость финала Флобера: там и там самоубийство, и обе оставляют после себя сиротами маленьких дочерей. Урок им – будущим женщинам! Полное фиаско при попытке выйти за пределы разумного!
Великие писатели остались мужчинами и каждый из них нес в себе частицу обманутых мужей, немудрено, что их героини, при всем к ним уважении, оказались у них проводницами греха, а потому были наказаны по полной. Зато мужчины в их романах в конечном счете доказали свое благородство: муж Эммы умер от горя, Вронский поехал погибать на войну, Каренин взял на воспитание внебрачную дочь….
В противовес замужеству Карениной Толстой тщательно выписал альтернативу - тихое семейное счастье Левина с Кити Щербацкой. Ох, Лев Николаевич: на деле и здесь не так все просто, в тихом омуте, знаете ли…
Ну и какой из всего этого следует вывод? В том-то и дело, что, несмотря на ясный финал, не получилось у великих писателей ничего с выводом-моралью! Проблема зависла…
Откликом на нее стала куча экранизаций, сотни театральных постановок и масса трактовок (мужских), которые разбавляли женщины-актрисы, защищая себя в образе Анны Карениной или Эммы Бовари. А, казалось бы, чего проще с дилеммой рационализм или безрассудство? Надо погрозить
