отвратительным грязным животным перед этим светлым существом, опустился коленями в Пепельно-Переулочную грязь и сотворил для сиротки вдруг из воздуха нежную ромашку.
Девочка засмеялась, и в ту же минуту Абигор ощутил запах смерти. Он не был приторным, как в прошлый раз, какой-то легкий, но очень горький, как будто бы смесь седеющей к зимнему сезону земли, да умирающий, ссыхающийся дуб, помноженный на прелую листву…
Абигор понял и прикрыл глаза. Теперь смерть стояла к нему ближе, чем прежде.
-Ты опять? – в ужасе вскричал Абигор на языке стали и яда, которые предательски уносили славные и невинные жизни с одинаковой легкостью.
-А как же! – весело согласилась Смерть, отвечая ему на том же языке храбрецов и гордецов, что не желали склонять голов и шли в бой до последней капли крови.
-Не тронь ее…- взмолился Абигор, как молили трусы и подлецы, столкнувшиеся с непреодолимыми испытаниями.
-А я хочу! – Смерть рассмеялась и ее смех разорвал пространство и снова выбросил Абигора в реальность.
А белокурый ангел умирал в грязи Пепельного проулка и в глазах – еще минуту назад светлых, оставалось бесконечное ничто.
Вернувшись домой, Абигор взглянул в зеркало и совсем не узнал себя. Его ли это губы? Его ли это глаза? Его ли бледность и его ли черты? Впрочем, в одном он был уверен теперь точно – следующая смерть будет его собственной. За годы он не сделал никого важнее себя, пытаясь искупить грех своей силы в бесконечных работах и добродетели.
***
Тогда Абигор стал набирать себе учеников и стал сближаться с обществом. Он принимал посетителей охотнее, лечил и гадал, ворожил, ставил амулеты, варил зелья и передавал свои знания, с тревогой вглядываясь в лица учеников, ища в них признаки переходящей в мир мертвых жизни.
Но лица были розовы, а глаза, зачастую, бестолковы – Абигор успокаивался и прожигал свою жизнь, год от года чувствуя, как кончается его время, как приветливее год от года становится ночь, как все шире улыбается и будто бы подмигивает ему луна.
Абигор стал игроком, пристрастился к теплым южным винам и полюбил толпу. Он шутил по поводу и без, забавлялся, плясал, и не боялся косых взглядов. А потом наступило утро, когда Абигор взглянул в зеркало и не увидел себя – вместо его лица было совсем чужое, застывшее маской…
Тогда он призвал Ронове – своего самого близкого, и, пожалуй, лучшего ученика, обретшего когда-то свою магию в истоке природы – в земле.
-Сядь, - непривычно тихо заговорил Абигор, когда Ронове предстал перед ним, - я говорю с тобой сейчас как наставник говорит с учеником, а не как друг, каким я был тебе прежде.
Ронове проникся и покорился. В почтении, которого он давно ждал, в восхищении, которого уже не ожидал от взбалмошного своего наставника, он воззрился на Абигора и приготовился слушать.
-Я ухожу, - сообщил Абигор, - ухожу туда, где ты не сможешь меня увидеть, где вообще нельзя ходить смертным. Моя сила забирает долги и приходит время платить за нее. Я хочу, чтобы ты выслушал меня…
-Я слушаю тебя, наставник! – глаза Ронове были широки.
-Если ты считаешь, что я жил беспутно – это твое право. Я считаю, что главное для человека именно жить, а как – отвечать лишь ему. И я, видят боги, жил, Ронове! Я платил и нес свои тяжести, и я имел право так жить. Если есть вещи, о которых я сожалею, они не здесь, они глубоко во мне – в несказанных когда-то словах, в несделанных открытиях…даже сейчас, ощущая приход смерти, я чувствую не страх, а досаду. Мир будет жить, а я нет. будут говорить и смеяться люди, будут перевороты и будет война, будет мир, будет слава и будет любовь. А меня уже не будет. Я не оставил своего следа – мне посчастливилось и не повезло в этом, но я жил, а значит – конец мой определен. Прощай, мой ученик, мой друг.
Абигор протянул ему руку и Ронове, пронзенный такой серьезной и неожиданной речью, спешно пожал ее, но Абигор уже уходил.
Смерть держала его за горло своей железной рукой и спрашивала на языке всех искусств и материй, всех чувств и мыслей:
-Готов ли ты заплатить за свою жизнь?..
-Готов, - ответил Абигор на том же языке царей и рабов, которые умирали в одинаковых грехах и святостях.
Ронове стоял на коленях у тела своего, как он теперь точно знал, наставника, обожаемого кумира, и рыдал. Это были настоящие слезы, и настоящее горе. Единственное, что отвлекало его от погружения в полную скорбь – запах горелых пергаментов и чернил.
«На улице, что ли?..»-недоумевал Ронове и горькие слезы катились по его живому лицу.
