«И Он сказал им: идите. И они, выйдя, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде…»
Евангелия от Матфея 8 32
Что вас сказать по поводу Сашки Лапшина? Мужик – богатырь был когда-то, 45 лет отроду, три войны: одна афганская и две чеченских, ордена, медали, две контузии и нищенская пенсия по инвалидности. Он бы и сейчас пахал, как вол, но случился с ним инсульт и теперь ему нельзя надрываться. Воду домой из колодца и то носит в двух руках по полведра с несколькими перекурами. Словом, укатали Сивку крутые горки.
Мы сидим у него в саду за сколоченным из досок столом, пьем водку и любуемся природой. Водку Сашки пить тоже нельзя, но он выпивает, правда, уже не так, как раньше. В прежние времена он её пил, как воду и не брала она его. Бывало, на свадьбе гуляет, ни одного тоста не пропустит и всё, как огурец. Потом ещё всех товарищей по домам разведёт. Сейчас этого уже нет: осталось от человека только одна оболочка.
– Хорошо тут летом: и грибы, и ягоды, и рыбалка. Благодать. Дачников тех же, как на собаке блох. А вот наступит осень да особенно зима, тогда хоть ложись да помирай от тоски: грязь, сырость, дорог нету, на всю деревню три фонаря. Сдохнешь – никто и не спохватиться. – Сашка как-то грустно посмотрел в сторону деревенского кладбища. Над ним повис малиновый шар солнца. Вечерело. Воздух заголубел, сладко пахло свежескошенной травой. – Наливай! – скомандовал он, – Только мне полстопки. Мать заругается. Жалко мне её. Сердце кровью обливается. Я на последнюю войну только ради неё и поехал. Думал по легкому деньжат срубить, да купить ей дом, чтобы хоть человек под старость пожил по-человечески: с АГВе, с теплым туалетом, с ванной, али она не заслужила того? Ни хрена не вышло. «Боевые» половину зажилили, часть пролечил, а те, что давали клоками по пять, по десять тысяч, ну и разлетались они на разные мелочи: холодильник, микроволновка и прочие глупости. Хотя, если по совести разобраться – все нужно: мы ведь живем – каменный век, голь, нищета, серость, куда не плюнь одни заплаты да прорехи. Вся Россия на подпорках держится. – Лапшин говорил тихим и спокойным голосом, будто читал с листа, поглаживая время от времени рукой вьющиеся крупными кольцами темно-русые волосы. Я молчал. Сашкина история была мне хорошо известна, впрочем, она не была уникальна, а будто под копирку списана с тысячей подобных откровений уже неоднократно мной и виденных и слышанных. Было просто нестерпимо обидно за него, за его мать, за Родину.
– Я тут пристрастился аудиокниги слушать. Покупать их, конечно, дорого – мне племянник их с интернета качает и на диски режет. Хорошая вещь. Почти всю русскую классику переслушал. Вечером, по осени мать печку затопит, делать нечего. «Ну, – говорит, – сынок, заводи постановку». Слушали мы как-то с ней Чехова «Мужики» рассказ называется – это же сто лет назад было, а так все явственно перед глазами встает, словно сам это все видел. Всё то же самое: грязь, нищета, пьянство, безысходность, но тогда хоть народ в деревне был. А теперь на деревню и вовсе плюнули: хотите – живите, хотите – подохните. Свиньи мы. Только, кричим, евреи, евреи, кругом одни евреи! Ага, евреи сюда приехали и наши поля березами засажали, а перед каждым домом помойку сделали. А ты знаешь, что свинья по своему внутреннему строению самая близкая к человеку тварь?
Я утвердительно кивнул.
– Более того, она может мутировать прямо на глазах. Домашний поросенок попадает в дикую среду и у него даже строение черепа меняется, делается как у кабана и наоборот, кабан, может стать домашним поросенком. Вот так и человек, благодаря своей природной подлости под любую власть подстраивается. «Не надо прогибаться под изменчивый мир» поет Макаревич. А что ж ты-то прогнулся, вертишься как пес, у царского стола и не гнушаешься подачки от власти, которая по миллиону в год твоего народа хоронит? Или не твоего? – Лапшин поискал глазами Макаревича и не найдя, сплюнул и погладил благородно седеющую бороду. – Не знаю, прав я или нет, но будут выборы, проголосую за коммунистов и не потому, что я люблю их, просто графу «против всех» из бюллетеней убрали. Сейчас предложат тебе: одноглазого циклопа, Кощея Бессмертного и кладбищенского упыря, а ты должен определиться, кто тебе милее всех, ближе по духу, а то, что они все опостыли давным-давно, такой мысли власти даже не допускают. Свиньи. Подлые свиньи. Я бы, стыдно сказать, вообще бы за Сталина проголосовал или даже за Гитлера, только затем, чтобы этим ублюдкам дорвавшимся до власти досадить, чтобы они призадумались хоть немного, что не все коту масленица и что народное терпение не саженями мереное, чтобы хоть кто-нибудь предложил этим свиньям экскурсию по мясокомбинату. Вот ты улыбаешься, а смех-то хреновый. Вот до какого я градуса ненависти дошел! Ты видел когда-нибудь, как поросята свиноматку сосут? Особенно, когда их отдельно от матери держат и приносят только кормить. Пустит их свинарь в закуту, и они бегут со всех ног, визжат, дерутся, друг через друга перескакивают. Вот это и есть предвыборная суета. А последнему поросенку достается всегда сиська возле жопы. Это оппозиция. А самая первая свинья – это Горбачев Михаил Сергеевич. Басня такая есть у дедушки Крылова «Свинья под дубом», вот он ей и руководствовался, когда своим рылом стал подкапывать корни системы, которая его вскормила и вырастила. Почему? Все эти «благородные порывы» уже потом придумали, тут надо в корень смотреть – прежде всего, потому что свинья. Интересно ему было поэкспериментировать. Потом пришел хряк Ельцин. Обидно ему стало, что корни под дубом без него стали подкапывать, а ему сиську возле жопы выделили, а с ним и прочие свиньи набежали. Глянули, на дуб, а желудей-то на нем больше нет, а раз желудей нет то, стало быть, дуб плохой: «Давай его, вообще, свалим, чего он место под солнцем занимает, раз кокосы на нем не растут». Конечно, дуб свалить у свиней кишка тонка, но корни оголили, обгрызли, и засохло дерево. Вот тебе и весь краткий курс новейшей российской истории в духе передачи в «Мире животных»: свиньи, крысы, выхухоли, хорьки, попугаи и прочая непотребная живность в человеческом обличии. Тебе бы хоть одну зиму тут перезимовать и тоже бы стал философом от тоски и безнадеги.
Я никогда не думал, что Лапшин пристрастится к философии и к русской классике, сколько я его знал – книг он особенно не жаловал. Его страстью всегда были охота, рыбалка, война, но, видимо, жизнь повернулась так, что ему стал мучительно нужен свет извне, который бы правдиво высветил происходящие, хотя бы на примерах давно минувших дней. А этот свет могли дать только книги. Можно переписать историю, но нельзя переписать Чехова. Можно запретить, но не переписать.
– Тебе не холодно? – спросил Сашка
– Какой холод?! – удивился я, – Если даже ночью 24 градуса, спать хоть в погребе ложись.
– А у меня после инсульта сосуды ни к черту, до пояса потею, а ноги с руками мерзнут, впору валенки обувай. А ты от деревни совсем отбился, но хоть молодец, морду от старых товарищей не воротишь, не делаешь вид, что не признал. Вот она, друг, Россия настоящая, а не та, что по телеку показывает заседание свинофермы. А чтобы не стать свиньёй, ты приезжай почаще, хотя бы праху предков поклониться, причастись русским духом, а его бесы ох как боятся.
Мне хотелось сказать Сашке, что и для меня он этот дух умирающей деревни стал нестерпим, что он выворачивает наизнанку мне душу, что подобные визиты для меня самоистязание, что потом мне долго по ночам снятся дома с покосившимися крышами, поросшие бурьяном сады и такая тоска на меня нападает, хоть вешайся. Но я ничего это не сказал. Впрочем, так, наверное, и должно быть. Должна у человека болеть душа. Это только у свиней, где корыто – там и родина. А мы пока что живы, Слава Богу, не хлебом единым.
25. 08. 11 г.
