Слово о Сафари Глава 2

понимает не словами, а иными путями, Сталин всё равно будет оставаться великим человеком.
На Адольфа, прежде никогда не слышавшего такого Воронца, эти слова произвели удивительное действие. Как в каком-нибудь романе Достоевского он вскочил с места и кинулся пожимать Пашке руку, в упоении приговаривая:
– А ведь верно! В этом всё дело! Я сам это как-то всегда чувствовал, только сказать не мог!
Пашка смотрел на него с некоторой оторопью, чужие восторги всегда вызывали в нашем лидере самую большую настороженность – то, что легко возносится, через день будет так же легко умаляться.
Живя в самом центре посёлка, мы, тем не менее, продолжали вести закрытый образ жизни.  Ни одному симеонскому мужику по-прежнему не удалось ни с кем из нас выпить, но, благодаря привычке это уже мало кого раздражало, наоборот, для многих замужних женщин мы уже были примером показательного поведения. Наиболее любопытные симеонцы сами стали доискиваться нашего внимания. Брали книги, видеокассеты, заказывали что-нибудь сшить или связать, записавшиеся дачники просили показать планы будущих дач и так далее. Однако Пашка был непоколебим: для большего сближения с аборигенами ещё слишком рано, пусть докажут свои симпатии не словами, а делом, тогда и мы сделаем шаг вперёд.
    Его пожелание не пропало даром. Среди дачников нашлась энергичная особа Дуся Шестижен. С восторгом смотрела на наши столь непривычные для симеонцев семейные отношения, а когда услышала сетования Севрюгина на нехватку хорошего механика, то на следующий день привела своего непутёвого муженька: вот механик, который вам нужен.
    Вся непутёвость Шестижена-мужа заключалась в том, что из своих сорока с небольшим он двадцать лет провёл в морях. Все попытки жены свести его на берег неизменно кончались тем, что он ругался с очередным своим сухопутным начальством и возвращался на судно. Но руки у мужика действительно были золотые, и как всякий мастер, он хорошо знал себе цену, поэтому и с нами особенно не церемонился.
    – Ну и что вы можете мне предложить такого, чтобы я захотел сойти на берег?
    – Видите ли, Николай Фомич, – вкрадчиво начал наш великий и ужасный Гудвин, сиречь Пашка Воронцов. – У нас к технике отношение своеобразное. Мы, например, считаем, что человечество уже проскочило свой технический расцвет. Управлять кнопками и роботами – тупиковый путь. Поэтому нам нужен такой человек, который мог бы вернуться к старым технологиям, не исключено даже в ХIX или ХVIII век, чтобы отыскать там необходимый оптимум ручного и механического труда. Если вас это может заинтересовать, то ради бога.
    Вот так запросто предоставить человеку возможность пересмотреть все технические достижения человечества – да тут капитулировали бы куда более стойкие умы, чем мозги обыкновенного стармеха. Уже через две недели, поняв, что мы действительно можем загрузить его кулибинскую голову по полной программе, он уволился из пароходства и принёс нам свою трудовую книжку: нате, берите меня со всеми потрохами. Его потроха представляли собой мастерскую в просторном гараже, с полудюжиной всевозможных станков и приспособлений. Отныне Пашке оставалось только пожелать, и все нужные агрегаты от ветряного и водного электрогенератора до телеги-самосвала появлялись как по щучьему веленью. Заминка вышла лишь с трудовой книжкой – в садовом товариществе должность главного механика предусмотрена не была. Поэтому Шестижен для вида устроился сторожем в зверосовхоз, а в дневное время сидел в своём гараже, выполняя наши заказы. Единственный сын Шестиженов служил в армии на Урале, в посёлке его ждала невеста, и родители хотели сделать всё для того, чтобы их чадо осталось после армии на острове, тоже вступив в нашу непьющую компанию. Таким было шестое сафарийское семейство: с недостаточной образованностью – один техникум на двоих, – но с большим энтузиазмом и доверием.
    К концу года у нас, в дополнение к якутскому деду неожиданно объявился новый приживал. Им стал дембель Вася Генералов. Ему бывшему детдомовцу после армейской службы в Лазурном просто некуда было податься. Сначала он поступил к нам подёнщиком, чтобы заработать хоть какие-то деньги на дорогу. На ночлег его определили в баню, к якутскому деду. Прошло полтора месяца, и мы с удивлением обнаружили, что Вася по-прежнему живёт и работает с нами. Кроме сверхранимости и вспыльчивости, всеми остальными качествами детдомовец обладал в весьма умеренной дозе. Аполлоныч даже как-то поколотил солдатика, когда тот слишком по свойски принялся огрызаться нашим женщинам.
– Зачем нам такой неадекватный кадр? – говорил Севрюгин.
– Первая же тысяча километров по материку закончится для него элементарной колонией, – отвечал Пашка, забыв про свои принципы образованности и семейственности.
Поэтому и позволяли Васе по вечерам беспрепятственно присутствовать в наших домах, надеялись снизить его мнительность и неадекватность и к лету выпустить в мир более приспособленным к жизни человеком.
    Ещё одним кандидатом в сафарийцы под самый Новый год стал Заремба. Не понадобилось даже приглашать – он сам напросился. Просто не мог найти другого предлога почаще заходить в гости. Да и Шестижен помог. Если уж такой бродяжка к нам прибился, то и третьему по весу симеонскому начальнику (после председателя сельсовета и директора рыбзавода) вовсе не зазорно.
    Любопытная складывалась ситуация: начальник напрашивался в подчинение к своим подчинённым. Не удивлялся лишь Пашка. Пара персональных бесед с Зарембой – и все шероховатости устранены. Чтобы симеонцы не болтали лишнее, мы зачислили директора зверосовхоза в качестве дачника. Такой расклад прекрасно устроил и Зарембу. Отныне он мог уже на законном основании посещать по вечерам наш Командорский дом, то бишь Воронцовско-Чухновскую хату, которая и в самом деле постепенно превращалась в главный культурный центр острова.
    Быстро росли сафарийские библиотека и видеотека, женщины создавали первые модели сафарийской одежды, а интерьер обогащался весьма необычной мебелью принципиально собственноручного изготовления. Осуществлена была мечта Жанны: куплено пианино и при нём открыта музыкально-французская студия аж на пять учеников, куда кроме наших трёх школьников стали ходить двое мальчишек Зарембы. Да и по вечерам за общим столом говорилось о поэзии и философии больше, чем о ценах и магазинных дефицитах.
    Генеральный смотр сафарийских сил прошёл на Новый год. Задача казалась невыполнимой: собрать вместе 16 взрослых и 8 детей и провести новогоднюю ночь так, чтобы отсутствие на столе ящика водки никто не заметил. Похоже было на смотрины, устроенные нам в своё время Воронцовыми, только на сей раз блеснуть собиралась вся учредительская зграя. Готовились как к самому серьёзному своему экзамену, и, в общем-то, так оно на самом деле и было. Лето, когда мы первенствовали по части примитивного вкалывания, уже подзабылось, и необходимо было резким рывком вновь уйти в отрыв хотя бы по части светских развлечений, чтобы у новобранцев зажглись глаза и захотелось хоть на полступеньки приблизиться к нашим сафарийским стандартам.
    И вот пробило девять часов вечера, и в Командорский дом начали стягиваться Шестижены и Зарембы, Адольфовичи и приживалы. Всех их встречали бокалы с шампанским, кофе, сладкий стол и новогодняя премиальная лотерея. Вадим весь ноябрь рыскал по владивостокам и находкам, освобождая бюджет от двух тысяч рублей – и для всех 24 сафарийцев был приготовлен отдельный презент: от простенького чайного сервиза до цветного телевизора. Тянули жребий дети, и они же больше всех радовались и своим, и родительским выигрышам.
    В соседней комнате работал телевизор, но смотрел его, записывая новогодний «Огонек», лишь видеомагнитофон Зарембы. Сафарийский же видик крутил продукцию «Сафари-фильма»: голливудский триллер с издевательским аполлоновским текстом. Публика хохотала так, что едва не прозевала сам Новый год.
    Потом малышей отправили на боковую и продолжили без них. Пашка, как иллюзионист, доставал из рукава всё новые и новые развлечения. То показывал наши общие старые фотографии, то раскручивал гостей на любимый анекдот, карточный фокус или хоровое пение. Народ был удивлен и польщён вниманием к себе всегда сдержанного и отстранённого Воронца, и захваченный его обаянием послушно плыл по нужному руслу, боясь, как и старая гвардия только одного: «не соответствовать».
    Наконец где-то в третьем часу на столе появилась и водка, но главная её функция «скорее к нужному настроению» была уже и так достигнута, поэтому к ней отнеслись как к очередному блюду, которое стоит раз для полного букета попробовать и только. Якутский дед, правда, свою привычную порцию взял и даже пьяненько повыступал, но это прозвучало таким диссонансом общей атмосфере, что ни Шестижен, ни солдатик не рискнули последовать его примеру.
    Таким был наш Новый год с последовательным насыщением развлекательных и желудочных потребностей. Этакий неформальный ритуал посвящения в сафарийское братство, после которого человек должен был сам себе сказать либо: «Отлично, хочу еще», либо: «И только-то», забрать свой взнос и удалиться из наших рядов. Другого Сафари у нас для него не было.
    К чести новичков общие старания зграи были оценены ими по гамбургскому счёту. Шестижены, вообще до возвращения сына пригласили к себе на постой Адольфовичей. Да и амбициозная жена Зарембы тоже не осталась в долгу, попросив себе какую-нибудь сафарийскую работу на дом, и немедленно была вовлечена женщинами в общие пошивочно-вязальные заботы.   
    После Нового года, дабы снизить напряжение от большой жилищной скученности мы все по очереди съездили в Минск, распродавать наши дачи и мебель. Первыми на школьные каникулы поехали я и Жаннет со своими чадами. При пересадке в Хабаровске мы на шесть часов застряли в аэропорту, и тогда я узнал немало, как сейчас говорят, эксклюзивной информации о детстве нашего главного командора. Жаннет почему-то была очень сердита на мужа, а тут ещё раздражение от тягостной задержки самолета.
– Он никого никогда не любил и любить не может, – внезапно вырвалось у неё, когда Катерина и Дрюня на время оставили нас одних.
– Ну конечно у человека было тяжёлое детство, – попробовал пошутить я.
– А ты знаешь – да, – серьёзно согласилась она и рассказала, что с тринадцати до шестнадцати лет у Пашки совсем не было голоса, обычная подростковая мутация наградила его на три года ужасным фальцетом, из-за которого он полностью выпал из рядов своих сверстников.
Дальше мы восемь часов летели до Москвы, и я усиленно соображал, как всё это могло происходить с нашим боссом, чтобы, уже в Домодедово, поджидая багаж, снова вернуться к прежнему разговору.
– Так ведь это ему только на пользу пошло: в полной изоляции прочитал все энциклопедии и выстроил как надо своё мировоззрение, от которого мы сейчас так балдеем.
– Ты думаешь, почему он на всю жизнь окрысился на кино и литературу? – перевела на другое Жаннет. – Потому что все эти три года ждал, что к нему обязательно подойдёт какая-нибудь романтическая