Случай на станции Кречетовка. Глава VIII

подобрали дружков непутевого сыночка — Урусова и Моряка (фамилию которого мало кто знал). Попутно охарактеризовала приятелей как самых забубенных бездельников и хулиганов, ставших уже спиваться, естественно, умолчала о собственной неприглядной роли в деградации молодчиков.
      Роман Денисович тихонечко поддакивал, находил нужные слова, но тем самым еще сильней распалял откровенность женщины.
      Ничего в этом мире нельзя скрыть с глаз и от ушей вылезшего из норки вездесущего мещанина. Такой человечек все видит и примечает, а нередко и упорно выслеживает, трясясь со страха быть застигнутым за столь неприглядным занятием. Вот этих узколобых соглядатаев и опасался Альберт Арнольд в агентурной работе. На первый взгляд опытному агенту не сложно заметить и пресечь слежку, но разве уследишь за серым воробьем или полевой мышью, скользнет... и нет в помине. Да не тут дело — глазки зорки и памятливы… Горе тогда человеку неосмотрительному...
      И Устинья сообщила инженеру чуть не полушепотом, даже с некоторым испугом, но не потому, что это тайна с за семью печатями, а так как боялась громко упоминать имя человека, который, по мнению людей, укокошил Семена Машкова. Речь зашла о Василии Конюхове.
      Один сосед урки углядел, как полусогнутого Лошака в окружении до зубов вооруженных красноармейцев пополудни вывели с подворья и, как мешок с дерьмом, бросили в кузов военной полуторки. Грузовичок, а следом синий «воронок», газанув, спешно покинули безлюдный проулок в надежде уйти незамеченными.
      Вот так — тайное становится явным... Через полчаса уже вся Кречетовка судачила, что повязали вероятного убийцу Семена Машкова. Сенсация дня... Рядовые граждане справедливо, по-человечески боялись уголовника и обрадовались, что избавились от тлетворного соседства. Даже Устинья оказалась довольна, опять, чисто по-бабски — мелочно и своекорыстно. Покорные Конюхову бандюги не всегда честно расплачивались с шинкаркой, а случалось, угрожая, оставляли с носом.
      Ширяев намеренно прикинулся туповатым, уточнил — а почему сама Устинья считает Лошака убийцей снабженца...
      Ответ оказался примитивным, но не лишенный логики:
      — Ну даешь... инженер называется, ничего не понимаешь, интеллигенция... Ведь Лошака арестовывали солдаты с винтовками как опасного преступника, а шпану и подзаборную шваль — забирает милиция. Неужели такому грамотею не ясно...
      Да тут и дураку разжевывать нечего — Конюхов в лапах НКВД. В момент погорел завербованный еще до войны острожник — взяли тепленького. Видать, наловчилась гэбэшная братия... Не влезь Арнольд с несуразной прихотью, поживал бы Лошак спокойно до тех пор, пока рак на горе свистнет. Впрочем, судьба бродяги заведомо предопределена — так и так арестовали бы, вопрос только, как скоро... На деле получилось даже слишком быстро.
      Альберт с досадой смекнул, что допустил грубую ошибку, когда велел уркагану проследить за розыском по делу Машкова. Не стоило предвосхищать событий, пусть шло своим чередом — не сегодня, так завтра стало бы ясно, кто занимается расследованием. И вот прокол... По-видимому, лошаковские «бакланы» по неопытности подставились, дали себя схватить, ну и, как пить дать, сразу же раскололись. Через них органы оперативно вышли на Конюхова. Вот и наука, вот и доверяй потом хваленой воровской смекалке. А впрочем, смешно сравнивать самодеятельность тупорылой уличной шпаны, лузгающей семечки, с отработанной выучкой кадровых оперативников НКВД.
      «И теперь — зачем оправдываюсь, коль сам виноват... Если затеялся, то следовало дать четкие пошаговые инструкции, предупредить о возможных осложнениях, о вероятной засаде... — Ширяев стиснул зубы, злясь на себя, — на случай поимки снабдить молодчиков вразумительным оправданием. Да уж, сшил на скорую руку и на живую нитку — спешил, гнал, торопился, только ради чего?»
      Мелькнула ужасающе каверзная мысль, уж не загнал ли он себя окончательно в угол: «Недавние поступки, начиная с расправы над снабженцем, в корне безрассудны, как говорят русские: «забрел в полную кугу...» — разведчик усилием воли подавил отчаянье. — Но нет, паниковать не стоит... Лучше нужно спокойно думать, размышлять…»
      И первое, что пришло в голову, — не сдаст ли Лошак его самого, едва окажется на цугундере... Сумет ли старый уркаган поводить следователей за нос, запутать, «втюхать» придуманную Альбертом легенду о лейтенанте-особисте, о проводимой секретной операции. Сумеет ли наплести эту лажу, желательно правдоподобней...
      Правда, теперь бредни об особисте представляется полной мурой, «детским лепетом на лужайке». Какой дурак купится на эти россказни? Хотя, как сказать, смотря на то, кто станет допрашивать... Бог даст, с первого раза мужик не расколется, выложит заготовленную Альбертом небылицу, наведет тень на плетень... Если сочтут байку заслуживающей внимания, то начнут проверять. Если да, то на проверку с поправкой на межведомственную волокиту уйдет не меньше суток. А уж потом чекисты окончательно добьют Лошака, методы у них универсальные, старик, не стерпев боли, выложит правду-матку. Диверсантов дед, наверное, уже сдал. Так, впрочем, и задумывалось — время на поиски и ликвидацию лазутчиков работает на Альберта. Судьба тех заблудших парней вовсе не волновала кадрового разведчика, одним словом, пушечное мясо — туда изменникам и дорога. Диверсанты сделали неблагодарную работу, реализовав пусть даже маниакальную задумку. Вот и свершилась нужная позарез его самолюбию месть. А Лошака придется как можно быстрей устранить, еще до того, как из него станут вить веревки. Завтра старик умрет — в планах Альберта Арнольда не рассматривалось дальнейшее существование Василия Конюхова.
      А теперь предстоит заболтать Устинью, чтобы женщина не смогла толком объяснить (коли что), в чем состоял специфический интерес Ширяева к обыкновенной шинкарке сегодня вечером. На какой потаенной струне сыграть, какие скрытые позывы всколыхнуть, да и водятся ли такие эмоции в душе Устиньи...
      На чем в общении с мужчиной женщина акцентирует интерес и внимание? Что заставит забыть, отбросить малозначимые детали недавнего разговора, а то и подавляющую часть той беседы? И наоборот — этот эпизод останется надолго, врежется в память, в самую подкорку головного мозга... Понять бы то, чему женская душа сопричастна по природе, что для нее насущное, что не забывается и не вытесняется из сознания даже по прошествию времени... Вот задача чисто психологического плана. Но Альберту, читавшего Зигмунда Фрейда, не стоило труда сообразить, за ниточку какого природного инстинкта стоит подергать, а соответственно, подобрать мотив, который заставит забыть разговор об аресте Лошака...
      Собственно, это хрестоматийная истина, которую разведчик вывел еще смолоду, не погружаясь в заумные труды психоаналитиков. Женская психика крепко завязана на трех вещах: инстинкт самосохранения, материнская жертвенность и либидо — бессознательное стремление к сексуальному поведению, сексуальная потребность. Да, да... вот тут Фрейд и еврейская наука, конечно, правы... По теории выходило, что либидо — не только сексуальное влечение, а главная жизненная энергия каждого индивида, основа мотивации поступков и даже смысла жизни человека. Таким образом, половозрелая женщина, прежде всего самка — сучка, жаждущая спаривания (за редким исключением, но это отдельный разговор). И тема плотской любви, а уж факт возможного соития, совокупления пересилит остальные потребности — возбудит плоть, взбудоражит мозг женщины, парализует воображение. А если к тому же возникнут чисто физиологические позывы — коль «потечет», то она не скоро успокоится, будет думать об этом, будет часто возвращаться в памяти к волнительным воспоминаниям.
      Роман Денисович взялся рассказывать шинкарке, как отправил жену в эвакуацию, как убеждал, уговаривал уехать из Кречетовки, с каким надрывом и тоской Татьяна собиралась, как горевала, будто уже к нему и не вернется. И как супруги расстались на перроне, и как он шел следом за вагоном, и как неотрывно смотрел на исчезающие вдали огни пассажирского состава.
      Теперь вот остался один — один, одинешенек... Живет, как казанская сирота, без радости и отрады. И как скучно тягучими вечерами, и как пусто на душе и тоскливо... И места себе не находит, и все окружающее поперек сердца... Возможно, Ширяев и преувеличивал, хотя... лукавил самую малость, по правде было не сладко, ох, как муторно стало с отъездом жены.
      Устинья — сердобольная душа, наивно клюнула на эту наживку. Печально жалостливый рассказ Ширяева размягчил, растравил бабье сердце. Подсев к нему поближе, Устинья посетовала на собственную горестную судьбину, на беспросветную жизнь... Выходило, что женщина давно обретается без мужика — сгинул на заработках в начале тридцатых. Бьется баба, как рыба об лед, без твердой опоры и смысла в существовании. Одним словом, уготована ей вовеки судьба безутешной вдовы и нет никакой отрады и даже поблажки. Ох, как приходится тяжко, а ведь и не старая еще Устинья... всего-навсего сорок восемь лет.
      И Роман Денисович пожалел безутешную вдову ласковым словом. Якобы рано женщине хоронить себя, коли бы не война, давно бы нашла себе справного муженька и жила бы себе в радость и удовольствие. Мол, какие ее лета курам на смех... Тут и пословица «Сорок пять — баба ягодка опять» пришлась кстати. И, раззадорившись, добавил, смущая собеседницу:
      — Женщина ты видная, красивая, справная, хозяйственная — и чего мужики нос задирают?.. Не будь женатым, серьезно бы посватался... А там глядишь... детишек нарожали бы, у нас с Танюшкой ничего не получалось, — Ширяев знал, что подло говорит, но чутье подсказывало — делает все правильно. — Ты, Устинья, клад, а не женщина, уверен, скоро найдешь долгожданное счастье. Бог правду видит, знаю, пренепременно поможет...
      Да, похоже, получилось, что Роман Денисович подобрал к Устинье нужный ключик.
      А та уже распрямилась, приосанилась, воспряла духом. Щеки зарделись, взгляд стал томным, влажным, груди заколыхались, тело пыхнуло жаром. И понятно уже, что там надумала хитрюга, — ребенку ясно… Устинья, жеманно улыбаясь, без околичностей, предложила Роману Денисовичу выпить по стаканчику винца. И уже было направилась за графинчиком и снедью.
      А Ширяев подумал тогда (вовсе не радостно), что бабенка завелась с пол-оборота и уже готова раздвинуть ноги. Да, видимо, не рассчитал, поспешил и перегнул палку… Нужно немедля давать задний ход, иначе «в***дишься по полное не хочу», как говорят шоферы. Сославшись на то, что начальник уже заждался, а инженер, как-никак, человек подневольный, Роман Денисович грешным делом поспешил ретироваться. А то еще чуть-чуть, и вожделеющая мегера, чего доброго, возьмет и изнасилует...
      Но проделал отступление Ширяев чинно и гладко, обходительно используя только благородные (в понимании торговки) слова. Прикинувшись простофилей, даже чуть влюбленным олухом, назначил Устинье встречу, свиданье на завтрашний вечер. Хотя знал наверняка, что не придет. Однако, если быть честным, пышная грудь Устиньи с