Теория спящего Бога

как всегда, – не до конца. Ползешь, заденешь за какую-нибудь железку, мина или нет? и холодным потом обливаешься, кто его знает, как она установлена с натяжением или на удар. Доползли. Ребята что надо. Свое дело знают. А в деревне – никого... пусто! Разделение как раз по фронту и прошло. Даже в штабе дивизии не догадывались. Но тогда об этом, ясное дело, никто не знал. Я, конечно, связного в штаб с запиской, мол, так и так, противник отступил в «неизвестном направлении, преследую», то бишь веду разведку по всем правилам – по уставу, не зря его в меня вдалбливали, как сегодня Кенто – «Отче наш...», а сам с ребятами вперед, догонять. Двадцать километров пехом и еще один под огнем, потому что они лупили со страха во все стороны и по всему, что движется. А про перину полковник через неделю вспомнил. Генерал, оказывается, проверяющим был, ну и влепил «неуд» за халатность – противника, мол, проворонил, а я, естественно – крайний, ублажатель, и загремел в штрафняк. Хорошее было время, вначале «оно» только раз в месяц щелкало. Щелкнет, и воюй дальше, это уж потом... потом идешь, например, километр, другой – и никого, трофей одни... – Сержант прищелкнул языком и выдохнул из себя воздух. – Да... потом...
– Да, потом... – неожиданно для себя посетовал Он, потому что у него тоже было, что вспоминать: Крым и пса, и Он подумал, что если выберется, непременно найдет его. Теперь Он был уверен, что выберется, не мог Он не выбраться, потому что его ждал пес. О жене Он старался не думать.
– Свинство все это! – тихо выругался Ван-Вэй. – Какое сегодня число?
О чем он мечтал? Возродить сотую династию в Поднебесной. Назло всему, что случилось на этой планете. Поди разберись. Может быть, Китай слишком большой для подобных экспериментов, а прекрасная Ло заждалась? Слишком далекая страна, если только туда агенты Мангун-Кале еще не добрались, а если и добрались, то теперь уже все равно.
– Четвертое, – уверенно сообщил Сержант. – Точно четвертое, четвертое июня. На улице лето. – И засмеялся удачной шутке.
Клипса по кличке Мясо искурил сигарету и даже остаток табака растер в ладонях. Ван-Вэй только потянул носом и сглотнул слюну. А Кенто-добряк хлопнул его по плечу и понимающе подмигнул:
– Уж теперь-то на свободе накуримся!
– Не выйдет у нас ничего, – вдруг произнес Ван-Вэй, и голос у него впервые прозвучал почти что уверенно.
Теперь каждый из них мечтал почти в открытую – не могли удержаться, словно малые дети. Им казалось, что от этого все сложится так, как они задумали.
– Почему? – спросил Мексиканец.
И все насторожились. Поп, как настоящий бригадир, даже не стал спрашивать, а только слушал.
– Потому что для любого китайца цифра четыре – роковая цифра, – пояснил Ван-Вэй, – разве не ясно?!
– Да брось ты! – сказал Сержант. – Где наша не пропадала.
– Не повезет нам, – обреченно сказал Ван-Вэй и замолчал, потому что уважал Попа-бригадира.
– Ну, а что ты еще знаешь? – спросил Он, пытаясь отвлечь от дурных разговоров и не думать, что кто-то из них глупо проболтается и что когда-то они с Сержантом воевали по обе стороны фронта и шарили по великой европейской равнине. Но это было так давно и с тех пор столько всего перемешалось, что врагов здесь на Земле у тебя нет и, вероятно, никогда не будет, если только то, что там, наверху, произошло, – не их общий враг.
– Да вот, в общем-то, идешь рядом с человеком или в строю – а потом «бац-ц!!!» и пусто, только вихрь крутится.
– Что ж, вот так «бац-ц» и все? – спросил Он, чтобы только спросить, потому что слышал множество подобных историй, и все они были одинаковы, или почти одинаковы: опустевшие бары, куда боялись забегать, опустевшие города, куда боялись забредать.
– Вихрь-то, ясно, – за телом тянется, – вроде как на тепло реагирует, а зеркальный эффект – вроде видишь себя со стороны... а молочная пелена? Она уже потом появилась и походила на самый безобидный туман, только вначале почему-то сеном пахло, и никто из этой пелены никогда не выбирался. И всего больше этой дряни-плесени стлалось по лесам, загоняя людей в горы, чтобы тянуться следом, потом уже я видел ее гниющую. Или силиконовые болота – эка невидаль, скажете вы теперь, но тогда-то, тогда-то... Вначале мы не умели с ней бороться. Это потом выдумали отвердители. Прилетит вертушка и выльет тонну дряни тебе на голову, воняло, но ты спасен, можешь хоть танцевать. Эти силиконовые болота как бы сами по себе пропали. Но тот, кто их прошел, никогда не забудет. Я прошел их дважды. В самом начале от испуга, как и все убегал босиком, и в конце войны, но это была ерунда, у нас даже служба соответствующая была, как химзащита.
Он и сам слишком хорошо все помнил. У каждого взвода были свои маленькие тайны, как выжить. Очень многое зависело от командира, его опыта. Ему-то самому, можно считать, еще повезло, как, впрочем, каждому из бригады. Но здесь, на заводе, его опыт не имел никакого значения. Все они «избранные», как твердил Мексиканец, и клал по три раза в день поклоны на Мекку – даже между станками, даже возле параши. А он в этом деле дока – каждый знает, доказательств не требуется, потому что на всякий случай молился все богам подряд.
– Даже хуже – иногда и звука не было. Вначале в казарме прятались, думали, поможет. Привязывались. Ха-ха... Паника, конечно, и все такое. А потом по целым отделениям пропадать начали. Поди разберись. Идут в столовую, и вдруг «бац-ц!!!, бац-ц!!!», и полроты нету... И главное – никакой системы, только не для пангинов и петралонов, конечно. Один Ганс только оттуда вернулся, но не имени, ничего не помнил и под себя мочился. Вот кому по-настоящему повезло, потому что его сразу списали и отправили в желтый дом.
– Значит, у вас то же самое было, – согласился Он, хотя, конечно, у каждого по-своему. В конце войны у них самих корабли походили на «летучего голландца» – половины расчетов не хватало, обеды готовили главный механик и комендор. Кое-как доползли до Гибралтара, чтобы приткнуться к Европе. Союзники, прячущиеся в великой горе среди обезьян, предложив остаться, – у самих наполовину казармы пустовали – брызнули наконец солярки в танки, и они поплыли, выполняя приказ, но в Дарданеллах их все равно накрыло оранжевой зарей – всех, кто на палубе, как языком слизало. Дальше – только ночным морем, без отличительных огней, до славного белокаменного Севастополя, чтобы потом маршировать через Инкерман, Балаклаву и Джанкой в сводных бригадах. Во славу генералов. Во славу родины. Отечества! Теперь об этом никто не помнит. Некому помнить. Только когда это с ними начало происходить, то все казалось настолько естественным, даже доморощенным, обрусевшим, что подобные события на западе воспринимались как фантастические фильмы или кара славянам.
– Вначале это, вроде, как в сумерках происходило, вроде, как тени. Утром двоих-троих не досчитывались. Ну поиск, конечно. Жандармерия – ясное дело, своего не упустит. Допросы. Кое-кого на гауптвахту. Полковник за печень хватается... боров неопаленный...
– Секретное оружие? – спросил Он, представляя картину, так и не изжив в себе злорадства оттого, что им, оказывается, приписывали то, на что они не были способны. То, что потом заставило объединиться все человечество.
Две трети кампании Он провел в окопах, одну треть – в госпитале – чему был страшно удивлен, потому что тогда уже уверовал в свое бессмертие. Теперь о его сомнениях напоминает только ноющая боль в руке. Но ведь у него и после этого были все основания верить в себя, хотя Совет Спасения и посчитал его достойным рабом завода Мангун-Кале.
– А то что еще... Возьми да выложи. Очкариков-экстрасенсов понаприкатило. Меня вызывают и спрашивают: «Что вы, господин сержант, видели и где в тот момент находились?» Ужас, смех, да и только. Ясное дело, я им все и выложил. Мол, ничего, ни сном, ни духом, сидел в сортире, пардон, одно место подтирал и ведать ничего не ведаю. Не буду же я выкладывать, что мы к мадам Шере нарядились да закатили такой пир... А они вежливо: «Скажите, господин сержант, а вы случаем головокружением не страдали, или там ознобом, рвоты, пардон, не испытывали? Сны у вас как, не навязчивые, а в детстве вы ононом не баловались, юбку прислуге не задирали?» Вроде, я как Фрейда не читал и с современным психоанализом не знаком. У меня этого дерьма в кабинете отца – от сих до сих – фолианты!
Да, подумал, едва слушая Он, ничего не испытываешь, кроме собственного ничтожества и страха до самых печенок, но и это не помогает, потому что страх для нас перестал быть защитой, и значит, что-то там Вверху сломалось в глобальном масштабе, и все полетело в тартарары.
А Сержант продолжал:
– Я им, походным котелкам, все выложил. У меня после литра самодельного дерьма не то что головокружение – вся комиссия боком смотрелась, и ничего. Сундук наш, маразматик старый, аж весь затрясся. Ясное дело, часть расформировали как шизофреническую – «подверженную массовому гипнозу». Они ведь поначалу думали, что сумеют все объяснить. Ха-ха! Но я до этого успел под трибунал загреметь, и влепили мне три года. Какие три года, три недели хотя бы выдержать в этой конюшне. А полковник наш, мать его...
Но в этот момент в главной альпере засвистели. Поп, сунув в рот свисток, продублировал цехового викария. Все задвигались.
Пальцеходящие пангины на эстакаде запрыгали, как мартышки, и игра началась. В динамики троекратно проиграли несколько тактов гимна заводов горы Мангун-Кале.
– ... а полковник... – засмеялся Хуго-немец прямо в ухо, – ей-богу... даже жаль – свихнулся! Кто его теперь будет держать – не санаторий!
Все ему было нипочем, словно вчерашнему студенту, образчику урбанизированного нигилизма, не верящего ни в Бога, ни в дьявола, не испытывающего ни страха, ни слабости в коленках, ни перед очевидным Великим нашествием (интересно, сколько оно продлится?), ни перед петралонами.
И Он, выдержав секунду этой самой слабости перед рывком и испытывая противную пустоту в желудке, успел подумать, что, в общем-то, полагаться не на кого, кроме Пайса и Попа, что любой из бригады предаст с легкостью, как только переменятся обстоятельства, конечно, только не Поп... но Поп обречен... обречен... и думать об это не хотелось. Печать смерти уже лежала на нем.
– Готов? – одними губами спросил Поп, пряча инструмент и педантично и тщательно вытирая паклей руки.
Честный, прямой Поп. Даже чересчур честный и чересчур прямой. Без тени шуточек и с чисто английским юмором. Умеющий держать бригаду в кулаке. Косой с проседью чуб, и незарастающий щетиной розовый шрам на левой щеке.
Он кивнул:
– Готов!
Поднялся вместе со всеми, ухватившись за свою цепь и, не давая ей натянуться, пристроился за Мексиканцем.
– ... говорят, он на вахте, в этих самых… колодцы чистит, – радостно добавил Хуго, – ... я его еще, сукина сына, подержу за задницу, чтоб ему...
– Верно... – согласился Он, уже думая о другом, – пошли они все к такой-то матери...
Они вышли из своего сектора и вступили в общий коридор. В звоне цепей, его собственная перестала быть такой ненавистной.
Бар-Кохба, главный и извечный враг, перед которым все всегда расступались, как перед чумой, прокричал, выходя из пищеблока, где они вечно возились в куче гнилых овощей:
– Привет Пайсу!
Он давно забыл, что на поверхности был рядовым