Крылья Мастера/Ангел Маргариты

Обязательно! Сейчас такие протезы делают… – говорил Слезкова, для наглядности болтая обрубком ноги, – никто не заметит!
Булгаков вспомнил его на операционном столе, при смерти, трясущегося, с липким, холодным потом на лице. Слава богу всё обошлось, человеку сохранили жизнь. Только зачем? А чтобы, мучился дальше, думал Булгаков, и волна жалости к самому себе, мудрому и дальновидному, поднималась в нём такой тоской, что впору было бежать вешаться в холодной нужнике, где накануне повесился капитан Глиняный из Ростова-на-Дону, у которого нашли рак лёгких в последней стадии.
Всем остальным предстояло вернуться на фронт и они завидовали счастливчику, который поедет домой, в свой любимый Красноярск, и будет наслаждаться обычной, повседневной жизнью, в которой нет ужасов войны, а есть красивые, мягкие женщины, холодная водочка и сибирские пельмени с медвежатиной. Лихорадка его отпустила, и он был заметно оживленней других.
Аполлон Кочнев, пехотный штабс-капитан, выздоравливающий после сквозного штыкового ранения плевральной полости, был особенно уныл и печален тем, что быстро шёл на поправку. В тот момент, когда он сказал, разливая коньяк:
– А наша доля, господа, умереть за отечество!
Булгаков снова «провалился» и даже, кажется, увидел короткий сон. Будто Тася готовит его любимые творожные шарики и бросает их ещё горячими через стол лунному лакею, который в свою очередь ловит их с ловкостью собаки и глотает, не жуя. И так у них ловко и дружно получалось, словно они знакомы были друг с другом всю жизнь. «Вернулся» он с сильным чувством ревности и ясно, и чётко уловил, что Аполлону Кочневу ответили:
– Ну и поделом…
И все нехорошо рассмеялись.
Если бы Булгаков знал, что увидел сон в руку, то благодушие его моментально испарилось и он бы пошёл разбираться с любимой женой Тасей, лежащей в соседней палате, но он ничегошеньки не понял, а в голове ничегошеньки не щёлкнуло, хотя чувство ревности в нём осталось и сочилось по капле, как яд кураре.
– А вы почему не пьете, доктор? – спросил поручик Семён Маловажный, раненый в голову шрапнелью под Белостоком и получивший безобразный шрам и пожизненный тик левой щеки.
– Я? – очнулся Булгаков и только тогда понял, что прижёг себе большой палец левой руки папиросой, но не почувствовал боли. – Наливайте! Наливайте, господа! – Вздрогнул он, как лось на водопое.
Перед ним всё чаще и чаще вставали вопросы мироздания, и порой ему казалось, что кто-то копается у него в голове, как могильный червь.
Коньяк был настоящим грузинским, пился легко, как сладкое вино. Как моя жизнь, подумал Булгаков, вспомнил, что его жизнь отныне ему не принадлежит, а что ею управляют каких-то два странных типа, лунные человеки, которые ему так и не представились, но своё готовы урвать любым способом. Слава богу, я от них избавился. Он суеверно смотрел в тёмное окно, за которым брезжил рассвет, лунные человеков там не было.
– Ах, извините! – подскочил он, услышав, как его окликнули: то ли наяву, то ли во сне, и выбежал, ставя ноги, как ходули, его мотало, пока он нёсся до палаты, в которой лежала Тася.
После аборта, который он сделал ей накануне, у неё начались осложнения, и теперь он успешно боролся с её циститом: после двухразового промывания новомодного сульфаниламидом и перорального приёма, Тася быстро пошла на поправку. И ему казалось, что опасность миновала.
Однако в палате её не оказалось, и он нашёл её напротив, в туалете, стоящую согнувшись и держащуюся одной рукой за подоконник, второй – за низ живота.
Он сразу всё сообразил. Подхватил её, лёгкую и желанную, и понёс в операционную, кляня себя на чём свет стоит.
– Я пошла в туалет… – доверительно шептала она, глядя ему прямо в глаз… – что-то плюхнуло, и я закричала от страха. – А ты всё не приходил и не приходил… – Голос её становился всё слабее и слабее.
Вот этот крик он и услышал.
– Эй! – крикнул Булгаков. – Кто-нибудь! Эй!..
Он совсем забыл о Филиппе Филипповиче.
– Всё будет нормально! – твердил он убеждённо. – Всё будет нормально!
На самом деле, он не знал, что предпринять, надо было срочно посмотреть в пособие по хирургической гинекологии. Впрочем, этот вопрос мучил его совсем недолго. Бог весть откуда выскочивший Филипп Филиппович со словами: «Ты уже своё дело сделал!», вытолкал его взашей: «Иди делай обход!», и кликнул операционную медсестру Надежду Любимовну.
Филипп Филиппович уже старый для того, чтобы что-то понимать, подумал Булгаков, и эгоизм молодости взял в нём верх.
Шёл восьмой час утра. Булгаков поплёлся к себе, укололся и, как сомнамбул, подался по палатам. В голове была пустота, словно у колокола с перепою.
В десятом часу Филипп Филиппович вышел, мокрый, как мышь, с удовольствием повёл бабскими плечами:
– Слава богу, ты вовремя среагировал. Дай закурить!
– А что было? – спросил Булгаков глуповато, хотя, конечно, всё понимал, как собака Тузик у Африканыча из дворницкой.
– Попис мопис… – ответил Филипп Филиппович, нетактично воротя морду в сторону.
– Что за «попис мопис»? – удивился Булгаков, изображая наивность.
– Обильное кровотечение! – прямо ему в лицо буркнул Филипп Филиппович.
– Откуда?! – вырвалось у Булгакова.
Ведь я всё делал правильно, по инструкции, с ужасом подумал он, испытывая слабость в коленках.
Филипп Филиппович странно посмотрел на него:
– Ты понимаешь, что такое «там» найти артерию, которая порвалась?
– Понимаю… – обречённо промямлил Булгаков.
– Ничего ты не понимаешь! – попенял Филипп Филиппович с превосходством практикующего хирурга. – Больше так не делайте, любезный, больше абортов она не переживёт!
– Больше не будет, – зарёкся Булгаков и почувствовал, как мышцы на его лице деревенеют.
Это был её второй аборт. Первый она сделала ещё до их семейной жизни, в далеком тринадцатом. Он старался об этом забыть, но гадская память раз за разом выталкивала его, как баул с грязным бельём, и трясла прилюдно перед совестью, отчего на душе становилось мерзко и пакостно. Если бы он предал самого себя, это ещё можно было простить, но он предал Тасю.
– Ну это вам виднее, – снисходительно сказал Филипп Филиппович. – Иди домой. Она будет спать до вечера. Я пригляжу.
– Я в ординаторской лягу… – промямлил Булгаков, тушуясь до невозможности.
– Как хочешь, – пожал бабскими плечами Филипп Филиппович. – И перестань трескать морфий!
– А я и не трескаю, – похолодел Булгаков и ссутулился.
– Я в три раза старше тебя и всё вижу, под коленкой у тебя дорожка. Высохнешь, как мумия, и подохнешь года через три.
– А откуда вы знаете?.. – через силу спросил он, не смея поднять взгляда.
– У меня вот так же дочь ушла… – с осуждением посмотрел на него Филипп Филиппович. – Уж как мы с женой ни бились, а ничего сделать не смогли. А тебе повезёт, – предрёк Филипп Филиппович, – ты взрослый, дай бог, конечно, жена поправится, и уезжайте. Откуда ты?
– Из Киева… – буркнул Булгаков, надувшись как мышь на крупу.
– Ну вот. В свой родной Киев. А такая жизнь… – Филипп Филиппович стоически мотнул глазами по стенам больницы, – не для тебя, природа у тебя другая. Не знаю, какая, но другая. Не станешь ты настоящим врачом, не дано тебе. Здесь нужно зачерстветь, а ты не черствеешь, вот тебя и корёжит. Беги! Чем раньше, тем лучше!
– Это всё от её… – неожиданно для себя расчувствовался Булгаков, благодарный за то, что Филипп Филиппович единственный дал ему в жизни дельный совет.
– От кого?.. – Филипп Филиппович брезгливо посмотрел вначале на него, потом – на дверь операционной, полагая, что речь идёт о жене Булгакова и сейчас он услышит очередную мерзкую душевную исповедь.
Но Булгаков его удивил:
– От литературы… – сказал он.
– От чего?.. – обомлел Филипп Филиппович.
– От литературы… – повторил Булгаков без выражения, как на исповеди.
– А… – крайне тактично сообразил Филипп Филиппович. – Из нашего брата всегда Чехов лезет. Извини, я не знал, что ты пишешь.
– Да так… – Булгаков вспомнил все потуги по этой части, и ему стало стыдно за свою самонадеянность.
Что я делаю здесь, в этой пустыне? – задал он себе вопрос, имея в виду, что рогоносец Чехов хоть прозябал в прекрасном месте, правда, одиноко и наплевательски к своей судьбе, но зато стал знаменитым. Булгаков давно испугался этого разрыва: мимолетности жизни и монументальности литературы. Слишком разные весовые категории, соотношение не в мою пользу, подумал он, я ведь ещё молод.
– Тогда тем более, – посоветовал Филипп Филиппович, – тогда не изменяй себе! – Это плохо кончается.
Очевидно, он вспомнил свою дочь, и глаза у него помертвели, как у леща на кукане.
– Я уже всё понял, – сконфуженно пробормотал Булгаков и поплёлся в ординаторскую, упал на кушетку, успев подумать, что юность окончательно и безвозвратно прошла и что он моментально сделался стариком и теперь вечно будет таким, как Филипп Филиппович с бесформенными, бабскими плечами, умными и никчёмными разговорами о спирте и медицине. Разве это жизнь? – подумал он и с этой мыслью провалился в тяжёлый, мертвенный сон.
А если бы сразу же сказала, продолжал думать он во сне, и не тянула бы резину, то ничего этого не было бы, всё обошлось бы малой кровью. Он посмотрел во сне на свои руки, которые совсем недавно были в густой кашеобразной массе того, что осталось от его ребёнка, и испытал тяжёлое чувство вины с той страшной, ясной логикой, которая может быть только во сне: вначале ты отрываешь ему ножку, например правую, и вытягиваешь её, а она маленькая, как у куклы, потом точно так же – левую, потом – тельце, пупок тянется, режешь, на две, три части, потом – руки, тоже, как у куколки, и последнее – давишь голову, чтобы она прошла без проблем. Самое главное, послед зачистить так, чтобы кровотечения не было.
Родился бы идиот, снилось ему дальше, хотя он страшно лукавил: во-первых, не такой уж я морфинист, стал оправдываться он, а только начал, а во-вторых, я просто не хочу иметь детей, всю жизнь мешать будут. Почему – он не знал и неподдельно ужаснулся: в свете второго аборта моей любимой жене не стоит доверять мне, сделал он вывод. Не будет мне прощения, покаялся он, впадая в противоположную крайность, не будет! И заплакал навзрыд, безутешно и чисто, как не родившийся ребёнок.

***
Через неделю в момент ночного бдения над листом бумаги, он сообразил наконец, разбудил Тасю и сказал прочувствованно без щелчка в голове:
– Ты прости меня… идиота…
– Да простила, простила… – в сердцах бросила она, загораживаясь от света. – Давно простила… – и повернулась на другой бок.
– Я не об этом… – потянул он её за плечо.
Она снова, морщась, посмотрела на него, что он ещё выкинет в три часа ночи?
– Я стану знаменитым, очень знаменитым… – произнёс он мечтательно, глядя сквозь неё куда-то в пустоту.
Мысль о том, что ему обязательно помогут, будоражила его.
– Дай-то бог, – согласилась она, по-матерински терпеливо глядя на него и полагая, что этим всё и кончится и можно будет спать дальше.
Круги у неё под глазами всё ещё не прошли, и выглядела она уставшей.
– Надо придумать что-то такое, что оправдало бы меня в глазах моих читателей, – сказал он, как сумасшедший, намекая на лунных человеков.
Его белые, как лист бумаги, глаза не предвещали ничего хорошего, однако, с