Звезды на дне стакана

наконец узнал их имена, всех трех. Но придумывал какие-то объяснения, оправдания. И ждал ее ответа...
  Следующая очередь была его. "Повернитесь, больной." Теперь она не отвела взгляд. Сделала укол, подала таблетки в стаканчике, другой - с водой. Достала из кармана и положила на тумбочку очередную чудо-мазь для ноги. "Спасибо..." "Пожалуйста. Выздоравливайте." Как будто все, как обычно. Она перешла к следующему. Он закрыл глаза. Знает она о том, что было ночью, или нет, он так и не понял. Утренний обход закончился, дверь, закрывшись, щелкнула. Он уснул.
  "Привет, герои!" Громкий веселый голос принадлежал старлею из соседней палаты. Везунчик, в рубашке родился, говорили про него. Уазик его подорвался на фугасе. Его выбросило в открытую по афганскому обыкновению дверь, и он, контуженный, пролетев по почти отвесному склону метров сорок, переломав чуть не все, что можно, остался жив. "Я в город. Надо кому-нибудь чего?" В руках его был блокнот, в который старлей записывал заказы. Он попросил купить самую большую и вкусную шоколадку. И чтобы обертка красивая. Желающие завязать знакомство с сестричками первым делом несли им шоколад...
  В течение дня она еще несколько раз заходила, но он ждал отбоя.
  Наконец, неспешно проползли короткие февральские сумерки. Отделение постепенно затихло. Он чуть надорвал обертку по склейке, засунул под нее сложенный вчетверо листок со стихотворением и, прихватив резиновый бинт, служивший эспандером, и полотенце, вышел в коридор.
  Она сидела за столом, похожая на нахохлившуюся белую птицу. Перед ней стояла большая толстая, повидавшая множество рук, книга и лежала тетрадь, конспект, наверно.
  Чайка... гусь... аист... лебедь... Какие еще есть белые птицы? Эти не подходили. Когда-то у него был белый волнистый попугайчик. Ручной, очень разговорчивый, но обидчивый. Когда он вот так же, как она сейчас, вернувшись со сборов, в последнюю перед экзаменом ночь штудировал учебник, Федя, соскучившись по общению, топтался по голове, плечам, потом спускался на стол и лез на книгу. Тогда он, щелкнув его по клюву, ладонью просто сдвигал его на край стола. Попугай поворачивался спиной и, встрепенувшись, прятал клюв в перья на груди. Обижался, значит.  Но ненадолго.
... Чего он вспомнил того попугая? В ней ничего общего с ним не было. Просто обычно она держала спину прямо, как пионерка-отличница. И писала так же, чуть склонив на бок голову. А сегодня...
  Услышав его прихрамывающие шаги, она повернула голову. Узнала. Теперь уже он шел как будто в лучах прожекторов. Неприятное ощущение. Как голый. И ни спрятаться, ни прикрыться.
  "Добрый вечер", - он впервые назвал ее по имени.
  "Добрый вечер. Вам что-то нужно?" - в голосе шевельнулись сочувственные нотки, отчего-то задевшие его.
  Он на своих двух ногах, спортсмен, хоть и бывший, похоже, чемпион, да он приседает без одышки и стонов полсотни раз за подход, он проходит по коридору за тренировку по километру, а вот только станет тепло и побежит, он мужчина, в конце концов!
  Он достал из кармана и положил перед ней  шоколадку с картинкой из сказки "Машенька и медведь". Из-под обертки выглядывал белый уголок...
  Она достала листок. Развернула его. Прочла двенадцать строк, написанных нарочито-разборчивым почерком. Пауза затянулась. "У меня почерк плохой, может быть, что-то непонятно," - торопливо, приглушая голос, проговорил он. "Нет, я все поняла." Она подняла на него глаза, а пальцы свернули листок в исходное состояние. Тогда он жизнерадостно, как ему показалось, улыбнулся, широко, как кукольный Буратино: "Может быть... чай попьем?"
  С сухим шелестом листок со стихом превратился в ее кулачке в комок. Она встала с прямой, как натянутая струна, спиной. Ее глаза, при разнице в росте, вдруг оказались на одном уровне с его. Он не умел читать по глазам. В женских разбираться не умел тем более.
  Она дала ему пощечину. Хорошую такую звонкую оплеуху, неожиданно весомую для худенькой тонкой ладошки. Он даже улыбку с физиономии убрать не успел.
  "Извините, я на работе."  В этот момент, действительно, на пульте загорелась лампочка с номером палаты и она, ушла, почти убежала. Оглушенный, он только проводил взглядом быстрые ее ноги, почти бесшумно удаляющиеся по коридору...
  Ответ был получен.

4.

У крови нет голоса. Она никуда не зовет.
Просто течет и течет,
Пульсирующими толчками.
А ты давишь и давишь на спусковой крючок.
Хватаешь его за ХБ и тащишь за камень.

А искры вспыхивают - из камня или из глаз,
Залитых потом со лба или злыми слезами.
И ты извергаешь сумятицу порванных фраз:
Держись, бля! Прорвемся!
Мать ждет тебя!.. где там... в Хабаровске... или в Рязани...

Ты знаешь, ты веришь: вертушка вот-вот... где-то рядом... вот-вот...
Ты тащишь последний рожок из пропитанной кровью штанины,
И видишь улыбкой застывшей его перекошенный рот,
И с воем звериным спускаешь рожок до пружины.

Потом открываешь глаза, тебя тащат, как куль, на спине.
Ты слышишь, как мелкие камешки катятся в пропасть...
"Трехсотый..." и кто-то, собою довольный вполне,
Хлопочет крылами со свистом, как вертолетная лопасть...

  Февраль пролетел. И март. Тренировки, он всерьез стал называть их так, доводя себя до изнеможения, из душного отделения переместились в госпитальный парк. "А девушки потом..." Надя, Надежда пропала сначала на несколько дней, пропустив очередное дежурство, потом появилась вдруг не в "свой" день, радостная, улыбающаяся. Обошла все палаты, попрощалась. Где со всеми сразу, с лежачими и тяжелыми - с каждым. "Поправляйтесь, мальчики..." Возле него задержалась, выложила из кармана тюбик с каким-то супердефицитным бальзамом, посмотрела прямо в глаза, протянула ручку,  ту самую. "Простите. Успеха Вам. Вы справитесь." Улыбнулась, и солнечный зайчик блеснул в ее зрачках. В дверях обернулась и помахала рукой, напоследок сжав ее в кулачок. "Но пассаран!" И исчезла, теперь уже насовсем.
  Вышла замуж за хирурга-майора и уехала с ним туда, где белое солнце, горы, война и много работы.
  Об этом рассказала бойкая на язык и вообще Ленка, ставшая его первой...
  Надя и этот неизвестный ему майор давно встречались, и все у них было решено. А он, видя ее неприступность и строгость, придумал ее себе. "Ничего нет невозможного для человека с интеллектом."  И с фантазией 20-летнего парня...

  Старлей, которого он в той стычке, или, как принято говорить, боестолкновении, утащил за большой валун, оскальзываясь на окровавленных камнях, бессознательного и оттого неподъемно тяжелого, отворачиваясь от секущих лицо каменных осколков и непрерывно стреляя, нашел его в госпитальном парке. Это было в конце апреля, когда снег почти сошел, почки набухли, и в еще прохладном воздухе нежно и тоскливо ощущался их горьковатый свежий аромат.
  Он выбрал для тренировок аллею подальше от глаз, упирающуюся в площадку со скамейками. Сидеть еще было прохладно, да и гулять тоже, поэтому здесь его никто не беспокоил. Здесь он третировал ногу, заставляя вспоминать все, что она прекрасно знала и умела, но сопротивлялась упорно, призывая боль на помощь. Здесь он, не стесняясь никого, скрежетал зубами, кусал губы, матерился и даже плакал от боли. Ему казалось временами, что сдвигов нет, что так все и останется. Вспоминался Паниковский - Гердт, убегающий с гусем подмышкой...
  "Здорово, ангел-хранитель..." Он поднял голову. Перед ним стоял старлей, но с капитанскими погонами на кителе, и протягивал руку. Он, как будто не веря, протянул свою. Крепко сжав ее, бывший взводный выдернул, поднял его со скамейки, на которой он переводил дух после "пробежки" и пытался хоть как-то представить свое будущее.
  Они обнялись. Потом сели. Взводный, они звали его просто Леха, чуть пониже его ростом, "рязанский хохол", потомственный офицер, отец его после той, Великой Отечественной, служил испытателем парашютов, с крупными, словно вырубленными чертами лица, певун и балагур, могущий травить анекдоты часами на любую тему, раскрыл чемоданчик-"дипломат" и достал армейскую флягу в выцветшем тканевом чехле. "Ты как, поддержишь, можно тебе?" "Леха, а я же думал ты того... всё... Тащу, матерюсь, и думаю: бля,  он же мне песню так и не переписал. Так обидно стало, и патронов нет ни хера, у тебя последний рожок вытянул да со злости весь до пружины и спустил за раз..." Леха с улыбкой, характерной, уголками рта, разливал в маленькие пиалки кричневую пахучую жидкость. "Коньяк. Комбат выделил. Сказал, будешь в Москве, заедь в Бурденко. Узнай, что с парнем, поддержи, если что... Нас двое тогда осталось. А мне срослось, что кровь в санбате нашлась моей группы, а то и до Кабула не доехал бы." "Леха, я...  да хрена ли говорить, рад я, что ты живой. Давай за пацанов..." Выпили залпом. Защипало в глазах. Зажмурясь, с силой провел большим и указательным пальцами по векам, задержавшись в уголках глаз у переносицы. Леха налил по второй. "Давай за встречу. Будем жить. И за них тоже." Стукнулись набитыми костяшками кулаков, чокнулись, вроде. Выпили. Мозг мягко затуманился. Как будто и полегчало. "Хороший коньяк." "А то. Комбату его канистрами возят. Говорит, армянский. Да какая, на фиг, разница..."
  "Леха, давай за твои звездочки." Старшими лейтенантами в Афгане становились довольно быстро. А дальше... Можно было надолго "зависнуть". Или из-за "чрезмерных" потерь, или "неоправданной жестокости", или сорвавшись по дисциплинарной линии. Для "ваньки-взводного", час назад вышедшего из боя, нахамить какому-нибудь проверяющему, прибывшему из "Союза ", выслушивая за бардак в расположении или пробелы в идейно-политическом воспитании личного состава, было как два пальца об асфальт... Нервная система выдерживала не у всех, люди не роботы... И, что греха таить, до капитанских погон можно было просто не дожить. Должность командира взвода частенько становилась вакантной и оставалась таковой подолгу.
  Их взвод терял меньше других, и заслуга в том была только его, Лехи. Он придумал грубую и по-солдатски циничную шутку. Говорил: "Я письма писать не люблю.", имея в виду, что командир должен был писать домой семьям погибших. Отец, заслуженный пенсионер, полковник в отставке, продолжал работать инспектором по парашютно-десантной подготовке. Он мог сделать так, чтобы сыну, мастеру спорта международного класса, члену сборной ВДВ по парашютному спорту, не довелось понюхать пороха, лазая по афганским горам. Но Леха свой выбор сделал сам. И звездочки свои выслужил честно. И письма писал редко...
  "Погоди, успеем. Есть повод поважнее." Леха снова полез в "дипломат". "Тьфу ты, про лимон забыл." Но вместо лимона достал маленькую красную коробочку. Построжев лицом, встал. Невольно следом поднялся  и он. Твердым командирским, чуть звенящим голосом, каким доводил боевую задачу, Леха отчеканил: "Сержант Григорьев, по поручению командования за образцовое выполнение интернационального долга, проявленные при этом мужество и героизм, спасение в бою командира подразделения вручаю Вам правительственную награду." И достал из коробочки орден Красной Звезды. Посмотрел на