Как дед Афанасий волка голыми руками брал

                                                                                                            монолог

    Здорово, ребята! Садись, покурите, небось, уморились – пятый круг уже по деревне нарезаете, потеряли чего? Понятно, из ног глухоту выбиваете. Вы какие курите? Ох, ни хрена себе! Ну, у вас родители богатые, можно и с фильтром курить.

Я когда разбогатею, в следующей жизни, тоже буду козырные сигареты курить. А уж, какую я себе бабку-то заведу – ахните! В нашей деревне таких нет, даже и в пример привести некого. Видали горб у Матрены Сидельниковой? Вот у моей бабки такой же будет, только спереди, в форме груди. А ноги у неё будут… Да тише вы гогочите, еще пока прежняя старуха при силе, сейчас как начнет вас коромыслом охаживать – не будете знать куда бечь. За что? Узнаете тогда за что! Нечего меня, старого человека,  примерного семьянина фендиперсовыми старухами соблазнять.  

Бабке тут внучка слуховой аппарат подарила, слышать стала, язва, как пингвины гнездятся на Кольском полуострове. Теперь на кухне стаканом среди ночи не звякнешь, слух, как у летучий мыши – ультразвук  воспринимает. Раньше-то она кино смотрела – по губам читала, что артисты говорят. А какой иностранный, там же с озвучкой, по губам не разберешь, языки нужно знать – я ей переводил, дублировал, так сказать, иной раз так переведу – она слезами заливается. К примеру, он ей говорит: «Я без тебя жить не могу – ты моя песня!», а я ей: «Ты всю мою молодость заела! Прощай, бразильская шаболда!»  Уж там давно молчат, музыка играет, а я все перевожу, говорю: «Это голос за кадром». Теперь лафа кончилась.  Скука в нашем доме поселилась.
     
Ну, рассказывайте, что нового?  За грибами ходили? Нет грибов? А на рыбалку? И рыба не клюет? А на охоту?  И дичь перевелась. Теперь ничего не стало, зато в  старину всего было – пропасть. Иной раз на сенокосе в обед приляжешь отдохнуть, так зайцы замотают, как начнут играться, да через тебя прыгать – спасу нет. А траву-то косили за десять верст от деревни. Отлучишься домой, воротишься на покос – лось половину копны на рогах унес. В лес, бывало, зайдешь – ногу поставить не куда, кругом одни белые грибы, а ягод – как кумач на траве расстелили. Пойдешь в  по нужде в кусты, а там кабан спит. И побежали: кабан в одну сторону, а ты в другую. Лис бабы поленьями били. А что их было не бить, если они на двор заходили? Иная ловкая какая бабенка, запустит полено, как в городки и аккурат по наглой рыжей морде. Вот тебе и воротник на телогрейку.  Сомы в речке были с вот это бревно, на котором сидим, лошадь из воды вытащить не могла.

Уж сейчас не помню, какой год, то ли 37, то ли 39 – год неурожайный выдался, дожди залили. А у меня шурин был в лесниках под Суворовом. Пишет письмо: «Голодуем!» А у него детей было, у нас теперь столько собак на деревне нет, сколько он себе отпрысков наделал. А что раньше по осени, да опричь зимой в деревне делать? Телевизоров не было, книжек не читали – керосину не достанешь, как стемнело, детям подзатыльники раздал, чтобы спать шли по своим закуткам, кошке оплеуху –  мышей ловить, кобелю пинка, чтобы службу исправнее нёс  и на печку с бабой, а ночь-то длинная. Все-таки классные раньше печники были, ни разу я не слыхал, чтобы у кого-то печка развалилась, хотя доставалось ей бедной. Если мне не верите, отмотайте назад 9 месяцев от дня рождения ваших родителей и получится или зима, или осень, потому как в старину любили все делать основательно. Смотрели по телевизору, как львы любятся?  Трое суток к ряду, даже не перекур перерыв не делают. Он ей в порыве страсти все уши попрокусывает, она ему всю рожу до костей издерет, зато львята получаются – об лёд не истреплешь. Только глаза продерут уже думают, кого бы загрызть. Теперь такого нет – тыр, пыр и догорай моя лучина. В больнице родился и там же подох.

Поехал я шурина проведать, собрал гостинцев. А что собирать-то было, у самих ни хрена не было. Вы меня не путайте, тогда просто ни хрена не было, а сейчас вообще ни хрена нет – уловите разницу. Погрузил я на сани картошки три мешка, сала кусок, связку чеснока – двинулся в путь. А он, шурин, жил в лесу, на хуторе, туда не то что Макар телят не гонял, там леший-то и то, если был, от тоски повесился. Еду и представляю себе такую картину: сидят ребятишки мал-мала-меньше по лавкам от голоду опухшие и ложками по столу стучат, есть просят. Приезжаю, а у него целая терраса мясом завалена, (лося подстрелил) на плите чан стоит ведра на четыре и в нем тушенка варится – аромат, я слюной подавился. Закрома полные: и овса, и пшеницы, и гречки, мед ещё с царских времен стоит в амбаре.  Я, видя, как они «голодуют», помянул его маму, свою тещу, стало быть, веселым словом. А тот оправдывается, что с мясом-то у них проблем нет, а вот огурцы не уродились, поститься ему, видите ли, ничем. Он верующий был. Хотел я ему сена из саней принести. Если мясо жрать от пуза пять дней в неделю, два дня можно и ключевой воде посидеть, да не стал обижать: «Давай, – говорю, – меняться ты мне лосятины, а я тебе – огурчатины». На том и порешили.        

        Веселые времена были. За войну волков столько развелось, что стали по деревни белым днем ходить – всех собак пожрали, а которые псы уцелели, так их на ночь в дом прятали. Да. Издали тут закон, за волчицу – 250 рублей, а за волка – 150, стреляй – не хочу. Корова, для примера, 500 рублей стоила. Был у нас тут один ухарь по кличке Ржавый – волосы рыжие, борода и вовсе красная, весь в конопушках, короче не мужик, а пасхальное яйцо. Он, как прослышал про такие деньги и решил волков заготавливать в промышленном масштабе: запряг лошадь, взял молочного поросенка и поехал ночью в лес. В лесу привязал поросенка к дереву и давай сечь его хворостиной, тот, понятное дело, визжать. Не прошло и полчаса, как окружили Ржавого со всех сторон волки, только глазища их в темноте светятся. Чудно им, кто это их молочными поросятами подчивает. Один волк, видно, поглупее других оказался, вышел из-за елки и пошел в разведку. Тут Ржавый хлоп его из ружья и убил. Положил он ружье на сани и пошел за добычей. Перевесил на шее, понес. А лошадь, как почуяла волка, порвала от испуга вожжи и только её и видели. И сама убежала и ружье увезла. Вот тут-то и началась волчья потеха: и лошадь догнали, съели, и от мужика только пуговки от телогрейки оставили, и поросенком закусили.  

       Зима в тот год была, морозная, снежная, сугробы под самую крышу наметало, от яблонь из снега только одни макушки торчали. А этой дряни, как то смородина или малина и вовсе в снегу не видно было.

Сплю я ночью на печке, слышу, скотина на дворе беснуется: и корова мычит, и овцы блеют, птица дурниной орет – думаю, не иначе пожар. Я с печки кубарем, валенки обул и как был кальсонах на улицу выскочил, а сам на крышу смотрю, тихо все – ни огня, ни дыма. Решил я дом по кругу обойти, посмотреть, с чего это так живность беспокоится? А это волк – сучьей потрох, с сугроба на крышу двора прыгнул, прокопал солому, морду с передними лапами вниз опустил и гадает, куда ему лучше прыгнуть. На улице только одна задница с хвостом осталось. И он так видно, волнуется, хвостиком виль-виль, вправо-влево, вправо-влево. Не засунь морду в хлев, хрен бы он позволил бы к себе подкрасться, а так у него и нюх отбило и уши заложило. Мужицкий двор не мармеладная фабрика, иной раз и самого с души воротит.      

Что делать? Пока я домой за ружьем сбегаю, он уже вовнутрь заберется и как его тогда оттуда выкуривать? Он же за три минуты всех овец почикает, из кур и гусей фарш наделает и корове матку наизнанку вывернет. Схватил я его за хвост, да как заору: «Мать твою, перемать, в голову, в печень, в хвост, в ухо-горло-нос, и далее по все кабинетам, ты что творишь, зверина?!» Заорал я так, что сам испугался. Тут волк как дал мне в морду струей поноса, окатил всего с ног до головы. Скинул я его на землю, а сам назад попятился, запнулся за корыто с навозом и упал навзничь. Лежу и думаю: «Сейчас если волк на меня бросится, я его тем же угощу перед смертью». А он зашатался, как пьяный, зашел за угол дома, упал и подох. А на меня как напала трясучка, мать мне стакан самогонки налила, выпил кое-как, а стал закусывать – ложкой в рот не могу попасть.

           Отмылся я, переоделся, наступило утро. Тут я и вспомнил про деньги. А система какая была – это нужно в Одоев ехать, в заготконтору, там сдаешь волка и получаешь гроши. Пошел смотреть, какого пола мой трофей, на что хоть рассчитывать. Раскорячил я его – самец, яйца, как у маленькой тпру, сразу видно, садун был. Его небось волчица, стерва, на эту авантюру и подбила, дескать, без баранины и близко не подходи. А если принесешь бычка, то, как теперь в газетах пишут, воплощу все твои эротические фантазии. Не знаю, какие у него фантазии были, но подох он самой неприглядной смертью. Лежит он передо мной, пасть оскалил, клыки с палец, и весь в навозной жиже. Как такого сдавать? Да ещё ему за ночь крысы уши объели. Пошел я на конюшню за лошадью, а бабам приказал волка отмыть в корыте, придать ему, так сказать, товарный вид. Отмыть отмыли, а уши-то обратно не приделаешь. Не принимают моего волка в конторе, хоть плач: «Ты, –  говорят, – его дохлого на дороге нашел! Покажи, где у него след от пули!» Вот какие у нас законы! Если из ружья застрелил – герой Кубани, и орден тебе и свинарка на ночь, (фильм такой есть)  а убил голыми руками – не считается. «Можем, –  говорят,  – лишь за шкуру дать тебе на бутылку, а на премию и не рассчитывай!» Пошли вы с вашей бутылкой! Повез я волка опять домой. Везу и думаю: «Вот ведь несчастный зверь! А и его тоже отец с матерью растили, надежды на него возлагали, думали, может в начальники выбьется, а его даже за волка признавать не хотят». И жалко мне его стало до слез. Оттаял его возле печки и снял шкуру. Лет двадцать, наверное, я волчью шапку носил, думал и вовсе ей износу не будет, да бабка моя по весне повесила её сушить на улицу и галки с воронами из неё весь мех подергали себе на гнезда.  

        В старину всего было много: и рыбы, и дичи, и дураков. Скоро, видно, одни дураки только и останутся.

28. 10. 10 г.