Знаю одного мужика, все его зовут Мишаня, хоть ему уже и за полтинник годков перевалило, из-за несерьёзности его отношения к жизни и большой любви к байству не приобрёл он к имени своему отчества, так и остался Мишаней; хотя это его не коробило, даже этим гордился. Любит он попотчевать слушателей небылицами и байками, одна фантастичнее другой. Так и говорит: приходите ко мне, сегодня баять буду; или: зовите, я ужо расстараюсь.
Вот собрались мы как-то компанией. Как говорится, сладко выпили да вкусно закусили, наступил тот момент откровения душ, когда тянет с кем-то поделиться близким, сокровенным, никому прежде не поведанным. Перебрали старое да новое; пофантазировали вволю и байки вспомнили про чёрные гробики да кресты кладбищенские. Неожиданно возник вакуум воспоминаний: а делиться и рассказывать нечего; всё вспомнили одновременно о Мишане, мол, давненько его, пустобрёха, не слушали. «А не послать ли нам гонца?» Послали. Да не с пустыми руками, дали кой-чего горячительного, чтобы его растормозить да растормошить, ежели он, как это обычно с ним бывает, находится в некоей душевной экзальтации. Другими словами, кайфует в Нирване. Просили передать на словах приглашение. Не удивительно, что Мишаня для понту поломался, - в его внутренней вселенной это называется набить цену. Набил цену и принял приглашение.
Опущу момент Мишаниного вхождения в состояние нашей компании, лишнее. Перейду к главному. Как у любого индивидуума, есть у Мишани отличительная черта: если уж он собрался травить байки, то делает это с превеликим удовольствием и всегда так начинает, чтобы поразить слушателя с первой фразы. Согласитесь, вряд ли найдётся опытный рассказчик, умеющий завладеть вниманием аудитории с первого слова. А Мишаня, чёрт языкастый, он сразу одной стрелой нас в самые уши поразил без контрольных выстрелов в сердце, что расскажет нам историю, как он к царю ходил.
Мы поначалу ему не поверили, ведь Мишаню дальше нашего города и ближних весей захочешь, не выгонишь, никаким калачом медовым не выманишь. Знали, на примере одного мужичка из северных территорий, тот-де тоже в путь-дорогу собрался, наметил себе цель: встретиться с Царём. Весь мир следил за его путешествием, в курсе, что вышло из его затеи. На полпути бедолагу скрутили верные кмети да клевреты с подручными того, к кому он шёл, вернули домой, на окна решётки навесили и запретили не то что думать о новых походах куда-либо, а вообще забыть, что есть на свете Царь и не торить к нему дорогу. Уходя, кмети да клевреты угостили того северного мужика от щедрости души своей каждый крепкими лекарствами, чтобы спал он крепким сном, а ежели внезапно проснётся, то чтобы ничегошеньки не помнил и был как малое дитя, глупым и наивным.
На примере с Мишаней, приключилось всё иначе. Вот его байка, записана на диктофон с его уст. Позже записали на бумагу с небольшими исправлениями и чисткой от матерных слов. Очень уж любит Мишаня народный лексикон, говорит, так, дескать, рассказ приобретает живость изложения и подвижность слога, красивее становится и слушателям сильнее запоминается.
Начал он так: «Не поверите, мужики, но я ходил к Царю. Далеко к нему идти. Не в соседний ларёк за пивом мальца послать. Но пошёл. Зачем? Поначалу сам не понял, для чего в путь отправился. А когда отшагал да отмерял не одну сотню вёрст ногами, догадался: очень мне его жаль стало. Почему? Что же тут непонятно? Давно он на троне сидит не слезая. Вот я и решил, пойду к нему, брошусь в ноги, попрошу слёзно, чтобы он с трона встал. Ноги размял. Походил не по кремлёвским плитуартам между ёлочек голубых среди своих кметей да клевретов в окружении верной гвардии. Вышел за красные кирпичные стены. С народом поговорил по душам, узнал ихние чаянья да желания, а не от своих советников об ентом узнал. Они-то ему наговорят, наврут с три короба, а народ-то ему правду-матку скажет в глаза без лишних церемоний. Не стесняясь. Какие тут стеснения и церемонии, когда он и так во дворце на троне сидишь! Сложат лучшие представители народа два и три, результат назовут правильный. А друзья ему шепчут без устали в уши, дуют всякие небылицы, вот у него глаз замыливается и слух теряется. Перестает Царь видеть все в верном свете».
И я пошёл. Долго шёл? Конечно, денег на самолёты да поезда где взять. Все финансы семье оставил. В пути люди сердешные куском хлеба поделятся и чашу водицы ключевой испить дадут. И иду. Где пехом. Где на перекладных. Люди добрые сжалятся да и подвезут, глядишь, на ночлег оставят. Как узнают наутро цель моего похода, еды дадут и наказ, чтобы я, значит, передал его по назначению самому Царю из уст своих, как говорится, в царские уши. Когда пришёл в кремль? Осенью. Ранней. Ещё солнышко светило да пригревало.
Как сейчас помню, пришёл на площадь, все её зовут Красивой, то есть красной. А она и есть красивая, то есть - красная! Вся булыжником гранитным выложена. Ни травинки между ними не растёт, ни соринки нет – видно ночами невидимые дворники с супернаномётлами из научного дворца Сколького выметают весь сор и вывозят его на наносупертележках за пределы Прудового кольца.
Но это я увлёкся и отвлёкся.
Итак, стою это я посреди Красивой площади. Весь в пыли от пройденных дорог, пропитан октановыми числами выхлопных газов легковых автомобилей и грузовиков. Одежда сияет от света звёзд, светивших ночами, когда лежал на циновке невдалеке от обочины, когда мимо проносились табуны лошадей, упрятанные под капоты железных быстро-колёсных повозок, лежал на циновке и думал о своём путешествии, как оно проходит и каким образом закончится. Совсем не хотелось мне быть упрятанным в какой-нибудь дом-храм душевного совершенствования, как тот бедолага из северной республики, где по слухам и летом выпадает снег, но научились выращивать овощи и даже арбузы с дынями.
И вот несказанно мне повезло: стою на площади, глазею по сторонам, пялюсь на каждого встречного и поперечного, боюсь ненароком, как бы кого своим прямым беззастенчивым рассматриванием не обидеть. Ан не тут-то, блин комом, было! Не я один стою посреди всего этого пространственного излишества и глазею-пялюсь по сторонам и на окружающих; таких как я толпы множественные бродят. И иностранцев многие сборища и сограждане мои милые шляются скучающими парами и развлечения находют, какие могут. Проще говоря, толщина кошелька определяет, скучать им или веселиться.
Ну, что сказать, конечно, моя мандибула – узнал позже, что этим красивым словом называют нижнюю челюсть – отвисла! Отвисла – это ещё скромно сказано! Язык вывалился, и слюна потекла ручьём весенним изо рта по подбородку да на гранитный булыжник Красивой площади. Едва не забыл о цели своего многодневного и многострадального путешествия, зачем мерил ногами, сбитыми в кровь расстояния асфальтовых дорог, закрученных иногда покруче петель Мёбиуса.
Смотрю на стену кремлёвскую. Красна, кирпич-то красный пустили на постройку. Смотрю-гляжу, каким макаром внутрь кремля пробраться, чтобы увидеться с Царём. Скользит взгляд по кирпичам, пока не наткнулся на башню. Какую? Да не на Останкинскую, конечно, ёжики-творожники! Кремлёвскую! Забыл, как ейную называть верно. Смотрю, глазам не верю, ворота открыты. Народ шарахается туда-сюда, и будочка с постовым стоит. И сам постовой такой весь нарядный, будто его с ёлки новогодней сняли. Ажно смотреть приятно. Подхожу к нему твердо и замираю от нерешительности тотчас. Забыл нахрен все слова, какие знал и какие ещё узнать предстоит. Он смотрит строго, бровки свёл к переносице, глаза добрые-добрые так и улыбаются. Спрашивает постовой, мол, чего тебе, болезный, надобно. Робость мою сразу быдто рукой сняло. Говорю ему, как думаю твёрдо и категорично, а у самого руки-ноги от тремору вибрируют: «Надобно мне, служивый-постовой, к самому главному попасть на приём». Он мне: «Сегодня не приёмный день. Отдыхает от трудов праведных самый главный. В теннис играет на курорте черноморском. Плавает-ныряет в тёплые воды в костюме аквалангистском». Я ему так издалека: «Как же мне поступить-то, милый, мол, пёрся сюда хрен знает откуда». Он заинтересованно: «Зачем пёрся-то?» «Как зачем, - удивляюсь, – поговорить с ним, с самым старшим. Передать ему кой-чего». Служивый-постовой напрягается: «Кой-чего – это чего? Покажи-ка быстренько!» И хватается за трубку телефонную и за кобуру. Коленки мои вдвойне задрожали, локотки вибрируют, в животе вместо бабочек жуки летают, наружу с воздухом из афедрона просятся, голова распухла от самых, что ни на есть тревожных и безрадостных предположений. «Стой! – кричу ему, - погоди, не звони! На словах ему просили передать!» Служивый-постовой смягчается, расслабляется, улыбается, стоечку вальяжную принимает: «Сразу надо было сказать, что словами передают ему пожелания, а то, что-либо другое, материальное, надо проверять, вдруг ему напакостить хотят». Я ажно удивился: «Это кто же ему напакостить хочет?» Он мне в ответ: «Желающих много, если все оне выстроятся в очередь, до самого Черного моря линия из желающих в несколько рядов будет».
«Вона как оно, думаю, желающих-то пообщаться с самым главным как разнесло-разнежило, ажно в очередь выстроились, и до самого моря. И не жаль им времени в очереди тратить. Стоять и не надеяться, что аудиенции с самим главным дождутся!»
«Ну, так что, - пытаю служивого, - пустишь меня к самому главному?» Служивый-постовой думает пару минут и говорит: «А иди-ка ты, дядечка добрый, иди и передай Царю всё, что тебя просили передать». Берёт трубку телефонную и что-то в неё говорит; вроде, как и по-русски, а слова все непонятные и звучат невнятно. Что-то ему ответили. Он машет рукой, указывает направление, говорит: «Иди, добрый дядечка, тебя возле во-он того дворца под крышей позолотой крытой встретят». «Кто?» – спрашиваю и чую, как робость снова мною овладевает, и страсть аж, как по мелкой нужде хочется, траву-мураву зелёную влагой оросить. «Кто надо, тот и встретит, - важно так отвечает он и фуражечку на голове поправляет и глазками начинает по сторонам рыскать. – Иди, - подгоняет меня».
Я и поскакал к дворцу под крышей, крытой позолотой. Иду, прикидываю виртуальные одуванчики к носу и думу гадаю, кто меня встретит и что меня там ожидает. Был бы гадалкой с развитым предчувствием, может, чего бы и почуял такое внепространственное и неприятное. А так иду, насвистываю мелодию. Да знаю-знаю, что свистеть в доме к потере денег, но я-то свистел на улице! Ась? Понимаю, мог и свободу потерять, но не потерял же! Иду по дорожке, плиточка к плиточке, узоры дивные, цветные, глазу приятна пестрота изображения. Ноги сами несут от радости, что почти, что цели своей добился.
Да так мне вольготно и хорошо стало на душе, что были бы крылья, воспарил бы к небу. Но туда пока рано, есть дела на земле важные.
Иду и дивлюсь, спешат мне навстречу люди все деловые, в костюмах с отливом, обгоняют ещё деловитее, все с папками в руках да с портфелями; у кого папка тощая, у кого – толстая; у кого портфельчик худенький, будто кабанчик некормленый, а у кого и распухший, будто от перекорму поросёнок. От всего этого просто
|