рабы сидят с ними за одним столом.
Обед плавно перешел в ужин, за которым непрерывно шутили, смеялись и пили. В конце концов, уже затемно, нашедшие общий язык Ками с Каирой удалились в другую комнату, чтобы посплетничать вдоволь о своих женских делах; за белой ширмой темнели очертания их фигур, и то и дело доносилось приглушенное хихиканье.
— Я сперва подумал, что ты уже женкой обзавелся, а это, выходит, Банова телка, — усмехнулся вслед Калимак. — Когда сам? — подначил он, залпом опрокидывая в себя очередную кружку хмеля.
— Ты первый, — невозмутимо ответил Маура.
— Почему это я первый? Ты старше!
— А ты бабам больше нравишься.
— А, ну это да, это да. Хотя, смотря каким бабам. Если вспомнить твой богатый опыт…
— Заткнись, Каль.
— …И разнообразные вкусы… — продолжал тот, уворачиваясь от подзатыльника.
— Погоди-ка, что за вкусы такие? — не понял Ильмак, встревая в их шутливую перепалку.
— Все, светать скоро начнет, — Маура решительно поднялся из-за стола. — Давайте на боковую, а то завтра не добудишься вас.
— Да не гони ты, давай еще по одной, — запротестовал Калимак.
— А рыбка соленая осталась? — поддержал его брат, лениво почесывая живот.
Трапеза продолжалась, однако дальнейшие разговоры слились для меня в неразборчивый гул, и я уже вовсю клевал носом.
Продрав с похмелья глаза, я понял, что с ночи заснул прямо на полу, ибо все кровати были заняты. На постели Ками свернулись, прижавшись друг к другу под тонким одеялом, две женщины в светлых ночных рубахах; на узком ложе в передней комнате храпел Калимак, а его брат выводил еще более звонкие рулады на кровати Маура в его комнате, раскинув в стороны руки и ноги так, что места не осталось бы даже для собаки.
Самого хозяина я обнаружил на старой лавке у очага, где он крепко спал лицом вниз, положив под щеку согнутую в локте руку вместо подушки. Из всех нас раздеться накануне удосужились только жены.
Солнце уже ползло вверх на небосводе, когда пробудился Калимак, потягиваясь и шумно зевая во весь рот.
— Эх, хорошо погуляли!
— Слышь, увалень, собирайся, домой нам пора, — показался Ильмак, на ходу подтягивая штаны и приглаживая волосы. — До темноты надо успеть еще коней вывести и искупать.
Калимак присел у лавки, щекоча нос Маура кончиком пояса. Спящий лишь недовольно поморщился, отворачивая лицо.
— Вставай, разбойник, проводишь меня хоть, — он потряс хозяина за плечо, и тот наконец проснулся, щурясь от бившего прямо в глаза солнца.
* * *
Живот Ками рос не по дням, а по часам, и в самом начале весны она благополучно разродилась девочкой — крупной, здоровой, и орущей так, что закладывало уши.
Вот только тот факт, что родился первенец женского пола, вызвал большое разочарование и у меня, и у повитух, сразу переставших слишком усердно хлопотать над младенцем, и у самой роженицы, которая, едва оправившись после родов, заплакала, от стыда закрыв лицо руками:
— Ой, горе-то какое… И отец гневаться будет, убыток-то какой теперь…
— Ничего, девка, родишь ты мальчишку, вот следующего и родишь, простит отец, назад примет, — утешала ее старая повитуха, гладя по голове. — Да и не одного родишь, а тройню целую богатырей, одного за другим, да всем на радость…
Маура, так и не признавший разумными наши деревенские традиции, хмуро застыл у порога.
— Я что, единственный здесь, кто рад рождению этого ребенка?
Ответом ему было молчание, и тогда он, вздохнув, взял на руки орущий сверток и стал его укачивать.
Я стоял рядом, неловко переминаясь с ноги на ногу. Я не знал, как вести себя с новорожденной, и у меня не было того естественного подхода к детям, которым обладал мой хозяин. Поэтому, когда он протянул девочку мне, я поколебался перед тем, как взять ее.
Как только я обхватил сверток руками, успокоившийся было младенец вновь заорал со страшной силой, удивительной для столь тщедушного существа. Я со страхом смотрел на красное сморщенное личико, не зная, чего мне еще ожидать.
— Поддерживай ее головку, вот так, — попытался помочь мне Маура. — И ослабь немного руки, ты же ребенка держишь, а не мешок с репой.
В конце концов он забрал у меня девочку и отнес к ее матери, уже немного отдохнувшей и пришедшей в себя. Материнский инстинкт проснулся, и та, смирившись, все же приняла свою дочь, едва взяв на руки крошечное тельце, и начала ласково ей что-то наговаривать, приложив к груди.
— Ну, слава небесам, — с облегчением произнес мой хозяин. — Наконец-то нормальная реакция.
— Спасибо вам, дорогие, — тепло сказал Маура, протягивая троим повитухам дары за их услуги. — И простите, одарить вас, как должно, нечем. Вот к следующему разу уже обживемся.
— Что вы, что вы, господин хороший, — ахали те, с радостью принимая горшочки с золотистым маслом и густым медом, узелки с вкусными сухарями, круглые караваи хлеба и большой мешок красных яблок. — Щедрые дары, господин, дай вам небеса здоровья, благоденствия, лет долгих, урожаев обильных! — раскланиваясь до земли и рассыпаясь в добрых пожеланиях, они удалились, и вскоре со двора донеслись их веселые песни, которыми они возвещали о рождении новой жизни.
— Нет, я рад, конечно, хозяин… Но это ведь не мальчик…
Два дня спустя мы сидели на завалинке у стены дома, и он укачивал завернутую в пеленки крошку на руках, пока ее мать отдыхала.
— Это не мальчик, — подтвердил он. — Это — чудо. Ты уже придумал, как ее назвать?
— Да что вы, — удивленно поднял я глаза. — Это же вам оставлено. Хозяева дают имена всем детям рабов по своему выбору… Заведено так.
— Ты это серьезно? — нахмурился Маура, но тут же что-то вспомнил и махнул рукой. — Ах да… Ведь и в Зараке так было… Я совсем забыл. Какой-то идиотский обычай.
— Но вы же ее без имени не оставите? — не поверил я.
— Ну нет, конечно! — сказал он расстроенно, вставая с бревна вместе с ребенком на руках. — Ладно… ладно… — протянул он, задумавшись. — Пусть будет Эль-Нор. Как тебе?
— Эль-Нор? Похоже на имена чужаков…
— Если хочешь, я дам ей обычное имя.
— Нет, хозяин… Мне это нравится. Очень красиво звучит.
— Хорошо. Пойдем, спросим у Ками, что она думает.
— Зачем?
— Затем, что это ее дочь, разрази меня молния! — прижав к груди Эль-Нор, он гневно зашагал к дому.
Ками не возражала против такого имени, и, казалось, не из-за страха перечить хозяину, а потому, что оно действительно пришлось ей по душе. На том и порешили.
А я даже не догадывался, почему Маура пришло в голову именно так назвать родившуюся девочку, и как много это, должно быть, для него значило [1].
* * *
Наступила хорошая пора, продолжавшаяся месяца три. С раннего утра я работал в поле наряду с остальными парнями из окрестных имений. В первые недели после родов жены, когда меня целыми днями не было дома, Маура помогал ей во всем, купал Эль-Нор и пеленал ее, и шел к ней ночью, когда она плакала, чтобы дать молодой матери отдохнуть.
Вопреки моим увещеваниям, с началом сенокоса Маура так же выходил на работу ни свет ни заря, в оставшееся время еще успевая переделать кучу дел по хозяйству.
Как-то после полудня, когда все жарче припекало солнце, мы двинулись назад с полей. Идущий впереди мужик вдруг остановился, наклонившись. Остальные тоже сгруппировались, заслонив от меня то, что привлекло их внимание. Протиснувшись сквозь небольшую толпу, я узнал в лежащем посреди песчаной тропинки своего хозяина. Он едва пришел в сознание, когда присевший рядом мужик похлопал его по щекам и потряс за плечи. Я тут же подбежал, приподнимая его голову и тревожно воскликнув:
— Что с вами?!
— Воды… — попросил он потрескавшимися губами.
— У кого-нибудь есть вода? — обернулся я к стоявшим вокруг.
По рядам прошел шорох, и кто-то передал потертую флягу.
Маура пил жадными глотками, потом вытер пыльный лоб и сам, покачиваясь, поднялся на ноги.
— Спасибо, — он вернул флягу ее владельцу, и, не желая больше привлекать к себе внимания, направился к нашему имению.
Остальные рабочие, посудачив еще немного, тоже разбрелись по домам, толпа быстро рассосалась.
Я нагнал Маура на тропинке, озабоченно вглядываясь в его лицо, покрытое серой дорожной пылью с влажными бороздками от пота.
— Вам, наверное, не стоило на такой жаре работать… — сокрушенно покачал головой я. — Да и вообще, может, не надо вам на сенокос выходить…
— Я сам решу, что мне сто́ит, а что нет, — бросил он на ходу, не поворачиваясь ко мне.
Однако после того случая он все же немного умерил свою деятельность, и все больше занимался работой по дому, которой тоже хватало.
Мне было достаточно того, что он рядом, пусть даже и изменившийся, и раздраженный, то и дело срывающийся на меня по пустякам; но это был он, и я по-прежнему, как мог, старался, чтобы он ни в чем не знал нужды и отказа.
В один из дней он выудил из давно заброшенного в угол дорожного мешка увесистый сверток с кожаными свитками, очевидно, взятыми им напоследок из Карнин-гула.
Он работал над ними, почти не переставая, и на мой вопрос, что в них, ответил коротко: «учебные задания». Когда я проходил мимо маленькой каморки, он даже не поднимал головы, чтобы взглянуть на меня. Я дивился тому, как у него рука не устанет писать столько часов подряд, пока не вспомнил о той любопытной его особенности, уже виденной мной в Карнин-гуле при состязании на палках, и впервые замеченной еще в пору моего радостного детства, когда он остро заточенным ножом выстругивал для меня деревянную лошадку. В тот раз я неожиданно понял, что строгает он левой рукой, тогда как все, кого я знал, включая и меня, привычно пользовались правой.
— Ой, как это у вас получается?! — воскликнул я тогда.
— Что, строгать? Я тебя научу. Только, конечно, с таким острым ножом тебе пока рановато обращаться.
— Нет, как вы левой рукой так хорошо умеете? — возбужденно перебил я.
— А что в этом такого? — не понял он. — Обеими строгать можно, какая разница? Вот, смотри.
И он как ни в чем не бывало взял нож уже в правую руку и продолжил свое занятие. Похоже, ему и правда было невдомек, почему меня это так поразило; и он не подозревал, насколько трудным может быть одинаковое владение обеими руками для тех, кто его окружал. Когда же мы впервые очутились в Карнин-гуле, я удивился еще больше — постепенно я стал замечать, что эта способность хозяина вовсе не являлась уникальной, а была присуща всем тамошним обитателям, как, впрочем, и Аргону [2]. И я мысленно добавил еще одно странное совпадение в свой длинный список.
Так и теперь, Маура просто брал заостренную палочку в другую кисть, хоть и искалеченную, и продолжал труд. Поочередно давая отдых обеим рукам, он способен был заполнять казавшиеся бесконечными коричневатые ленты, свисавшие со стола; это, похоже, стало его островком отрешенности, своего рода успокоительным ритуалом. И я уже не решался вывести его из этого состояния, прервать заколдованный круг. Может быть, сделай я это, все было бы по-другому.
Но я лишь интересовался, не голоден ли он, и, получив отрицательное движение головой, удалялся. Я не знал, что еще у него спросить; отчуждение между нами росло, заполняя собой пространство так, что казалось, сам воздух тяжелел и становилось трудно дышать.
Иногда я приходил с поля затемно и устало валился на кровать, успевая
