скарлатинный свет изнанки; сумеречно-акватический, бликующе-льдисто-ртутный март; склон девяностых годов, горящая искусственным фосфором свобода; надругательство; ветер
взглядопроницаемая бесцветная глина морозной водки, ее конфлюэнция с разномастными матерчатыми квадратами контрабандных вин: палевый, зеленый милитарный (пахнущий, однако, серым) и урановый багровый; плывет, плывет, уплывает – пятно огнистого ацетона на внешней коже глаза; то есть, обоих глаз; шатает; была плохая новость, пил мрачно, свинцово; играло тяжкое что-то, симфо-рок, кубический мотив возвращения; вибрации такого колорита, будто бесконечные поля морской капусты, гибкие тентакулы каких-то тварей
сначала сон был исчерна-синим, индиговым; его содержание арабской каллиграфией испещряло лоснящийся цилиндрический бок сновидения; но смысл раскрошился, словно старый табак, и улетел (возгонка); далее, все вливалось в продолжение той истории, которую, оказывается, он всегда знал, потому что это – та история, История, где она, с ее лампочными, гранитными пылающими яблоками глаз; где граница меж пространствами, умопостигаемыми, прошита жесткой металлической сеткой, грубой капроновой паутиной; тенета вертикальны, или горизонтальны, притом закручены в невозможные, эшеровские спирали – как бутыль Клейна
вопль во сне; если же спросить после, спустя пылинку времени от истаявшего пробуждения, тончайшей волосяной пучиной отрезавшего щуплое бодрствование от немыслимо нечеловеческой истины – что вызвало такой дикий, гомерический страх? нет, не знаю
потом был закатный кубок
***
не было этого, этих звезд; паразитные токи в меморийных контурах; все – кардинально иное; но, боги, в кого же он превратился
имя; до пробуждения, прочитывается назойливо-тягомотно, раздражает – сигарообразно-вытянутое, как подводная лодка, буквы «Л» и «М»; желтое: топленое масло, тягучий ликер; вновь и вновь ткется из непроглядной сумеречной тревоги, звенящей в куриной слепоте; частично покрывая страницы сна, оно мозолит поле внутренних сновидческих глаз, опять и опять отпечатываясь в юго-восточном углу пестрой онейрической мандалы, иногда в сердцевине; зловещий знак
тьма составлена из точек света
спичка; чирк; акт соития булавочной головки с гранью инертного надгробия коробка; взрывается сферическая капля солнца; неуловимая метаморфоза – и ровный, синий ореол; взбрык боли, она скорчилась, извиваясь; остается меркуриальный дым, серебряный скрипящий пепел; так истаивает память сновидений; так истлевает человек
ледяной кофе; утро и вечер рабочего дня; они несоизмеримы качеством, фактурой; разность плотностей воздушной среды, плотностей внутренней среды; тяжкое – и легкое, разреженное; но кто был тот идиот, который убедил его, что мир утром и мир вечером – это один и тот же мир?
крюкообразные обглоданные пьяницы, по-своему безукоризненные; они всех счастливее – полжизни проводят в Аду, но полжизни – в Раю; подходит, задыхаясь от воздуха, к учреждению, кирпичный, крысиного оттенка, параллелепипед; длинный ряд ядовито-поганково освещенных окон, триумф энергосбережения; мозг есть обратное подобие половых органов; у него давным-давно импотенция, закупорка сосудов мысли и желания
вспомнил аппендикс к давешнему кошмару – геометрический трезубец, чернильный, на внутренней стороне десен, аллегория рисунка корней зуба; бритва, «перерезай одну из проток»; гибкое, тонкое лезвие, насаживается на палочку; густая, как тушь, сладость битумной крови во рту
там был еще олень без рогов, похожий на черного льва, теплый и шершавый
он спешит домой; рев скорбной красной глубокой глотки, фиолетово-сизый вой сирен; пожар, драгоценная полупрозрачно-золотая стена пламени
потом у него нашли болезнь; оперение выпирающих ребер, трубчатые крылья имперского орла, под синюшной простыней; жидкое, только жидкое
нет, это было; когда-то бесконечно давно; ночью вышел и посмотрел вверх; холодом потрескивают торжественные доспехи войска свежих звезд на черном зеркале парадного плаца неба; письмена на фирмаменте, ближе к горизонту, в прямоугольных картушах, огненных, как берлинская лазурь; изречения, монолитно сплавившие несочетаемое: стиль чистокровного аттикизма с лабиринтоподобной меандрической азиатчиной
прочесть и потерять покой
***
спустя двое суток после того, как в одиночестве, под картечью ледяного дождя, закопал отца в промерзшую землю, он разыскал в интернете массажисток-сестер; баклажанная брюнетка и платиновая блондинка; теперь, когда умерли все, когда попутно решительно выяснилось, что отец, как и мать, принадлежал к той породе людей, которой предназначена солярная смерть, смерть крови, сосудов, сердца, не к тем, чья смерть – сатурнова плоть раковой опухоли; так вот, теперь он ощутил, будто распластан, растянут, расплющен, размазан на тонкой плите хирургического льда над неким бездонным и зловонным дегтевым болотом; а в нем – полости пыточных мастерских, смутные высокие силуэты чертей, гимнастически-гибких и безмолвных; порой, в провалах в усталый полусон – туннели целых кусков иных его жизней, его и, в то же время, не его, набитые гармонически ранжированными событиями; багровый, как полоснуть бритвой пустого заката, после затонувшего солнца, Эреб, возможно, вспахивает песок сознания; тут в книжке, подаренной ему когда-то, географической, радужно-мелованной, прохладная бумага, маргиналия – бегемотик Западной Сахары, предутренне-нежный тон вкуснейшего кусочка политической мозаики; беззащитность, он понял с ужасом, его позвоночник обнажился, точно освежеванный; режущая тоска, такая, что перехватывает горло
обратно он едет в такси, длинными бесконечными дорогами, декабрьский мучительный вечер; рдеющие фигурные паутины на панели управления освещают черноту салона, как уголья в печи; недавнее кладбище, по иронии, проплывает, правда, невидимое в похожей на холодную воду теплой тьме; она, тьма, размечена синеватыми фурункулами огней; массаж, это его страсть, оголенность тугого тела, он на коленях и девичий палец в заднем проходе; это была кадмейская, пиррова победа, он знал, что все куплено за свежие, капустно хрустящие деньги; индиговое покрывало с оранжевыми звездами в глубине; полиамория, но его никто не любит и не полюбит, и не надо; в сущности, он – малакия, бессильный; в очередном обрушении в забытье – повторяющиеся полеты в пасмурном воздухе на гигантском плаще, с бешеной неторопливостью; как патока; прозрачные тела, желеобразные пульсирующие потроха; их имена – Глафира и Эсмеральда; итак, вечернее такси; юный еще, декабрьский снег, еще однослойный, слегка расплавленный и чуть подмороженный; газовая туманность оттепельной ночи; густые скелеты пирамидальных тополей заламывают черные руки; он ощущает себя мясной жертвой старой этрусской казни, великолепного обряда nupta cadavera, привязанной к любовному трупу; задохнувшись, он выходит из машины и, покачиваясь, оглядывается по сторонам; фиолетово-пурпурное двойное гало круглой рекламы – аптека – фантомно вспухает, меняясь в цвете, белея, краснея, всасывает пространство
***
глубже, довершаем разложение. Запрещено – в сновидении видеть ладони; в алую многочленистую сколопендру превращаются кисть и лучевая кость, она ускользает, он что-то такое читал в детстве про Геца фон Берлихингена; лысый череп растрескивается; он захлебнулся – не в то горло во сне – избытком лепрозной слюны, горько-фиолетовой; стекловатными искрами зазудела непроглядная трубчатость гортани, оргазмически тяжелое наслаждение кашля, удовлетворяющего глоточную чесотку
а снился – мост, вдали – разветвление Москвы-реки и Водоотводного канала, статуя гиганта на острие острова; зеркально-голубая осень, он стоит посреди моста и смотрит на истукана; смещается точка обзора, и уже в медно-зеленоватом сумрачном воздухе нагой и стройный исполин – нет, не Родосский – внизу под ним буссольными иглами проплывают чудовищные веретенообразные пироскафы, короткие дымы их котлов не достигают плешивой головы императора, оцепленной змеевидной диадемой; и это не Петр, это в иных слоях миров копии, не имеющие сходства с фальшивым оригиналом; ведь Брахма, его волна, разбивается радужными вселенными, облипающими мономолекулярно темную подложку, чувственные, очерченные миры составляют гибкую поверхность без толщины; подповерхностное – безумные смеси.
каковы же перспективы?
идамы. Мысленные божества. Сплетения изогнутых линий, творящих объемы. Триумфальные соцветия и многорукие фигуры богов, рождаемые хищным мощным мозгом
