Фрагменты. Единым куском

его обсыпало с утра сухой крупой событийной сутолоки, острые скрупулы забот искололи подушечки длинных мягких пальцев, вонзенных в холодные рваные карманы куртки, огромной и бесформенной; желтая сумятица дня; но вот, настает ночь, забытье – это летние томительные сутки, облака-спруты, кучевые, с прослойками чернильно-сиреневого; щупальца замедленных метаморфоз сияющей бугристой кожи облака; восприятие, вернее, его отрасль, гибкий побег восприятия, магматическая капля, становящаяся раскаленным бронзовым ключом, внедряется в наполеон слоистого сновидения, в тонкие дырчатые блины ярусов, они – словно бархатный сыр, ажурностью извилистых отверстий напоминающий пористый известняк; палаццо из фарфора материи снов, углубляемся в анфиладу зал; при более внимательном взгляде мы начинаем подозревать, что это – одна и та же комната; камин (или врата Иштар?), таблицы мозаичной инкрустации; меняются лишь оттенки их цветов, танцуя вокруг двух опорных средоточий: омлетно-яичного и прожилково-шпинатного зеленого; меняется непостижимо рельефный рисунок изразцов; внезапно понять: все это – Мавзолей, вывернутый наизнанку вглубь полости сна, его гигантское внутреннее пространство не поддается разумению; и в одной из комнат, самой дальней, тайной – Ленин, с собачьими, трагически окаймленными, глазами, с разрезанной и выпотрошенной черепной камерой; он ждет отбытия – белого, стройного, как дредноут, немыслимого, как музыка Бетховена, поезда

закат, дуга берега моря, светло, будто в госпитальной палате, круг погружается под прямую неестественно близкого горизонта; там, точно в утробе зеркала, возжигаются геометрические подводные дворцы, лиловым неоном (в него переплавился холодный свет); прозрачная спокойная толща нарастает и неизбежно скользит на нас

все изменится

***

отчего проступает нефтяным багрянцем, горько-соленым аккордом – омрачение? то пламенноснежно-белое – такое, что мглисто в глазах – Начало: раскалывается, дробится на пепельно-свинцовые остраконы бытийствующих; отчего прозрачно-совершенный пузырь нирваны покрывается снизу растущими черными сосудами сансары? он вынырнул из секундного, кристально-паутинного, бритвенно-острого забытья – здесь по-прежнему кругом любовный умирающий свет заката, тонкие фаллосы орудий, полуврытых в глинистую землю; по линии циклопически пространного горизонта – двойственная цепь гор: нижняя темная и верхняя отдаленная, призрачно-светлая – и утянут был в повторный омут; полет двух чудовищно далеких колесниц по венозно-сизому небосводу; индийское бугристое небо, холодное и страшное, будто циркумполярная тундра, превосходящее высотой и обширностью обычное небо на порядок, точно сам он резко сократился; двое мужских колесничих, одномерных, проволочно-колючих, схожих со знаком параграфа; они превращаются в двух существ женского рода, во фригийских колпаках; далее, происходит трансформация этих существ в два крыла у него за спиной, тяжелых, наполненных кровью, плотно свитых из сухожилий, как у Дюреровой Меланхолии; еще опускаемся; в сухом зеленовато-гноящемся полумраке – кварталы, прямоугольные матрицы, составленные из огромных домов (вдвое выше обычных, но с тем же числом этажей), безжизненно-симметрично истыканных квадратными прорезями необычайно маленьких окон, обесточенных, мертвенных; исчезновение в этом лабиринте некоего забытого друга; он до сих пор хранит слова своего капитана, командира батареи Псиглавцева: три наслаждения дарованы душе живой – поедание пищи; сон, ткущий воссоединение с будущим Отечеством; извержение семени, которое есть то же, что и порождение мыслей; так пользуйся ими, ибо других нет: ешь, мастурбируй, видь сны

***

квадратный бушлат, как некий лазурный шкаф; в предвечерней светлой тьме сутуло проскользнул он в парадное мимо композиции из трех жен, словно вписанной в ритмический круг-уроборос: баснословно юная; роскошно-лопающаяся-перезрелая; ведьмински-старая; они мягки, белесо-лунны и, кажется, клонированы, только запечатлены в трех возрастных стадиях; уставились на него с тяжким недоумением и легкой брезгливостью, впрочем, как все и всегда; возможно, напряженно ожидают – он в экстазе распахнется и увидят: он волосато-нагой, жалкий, вот обглоданный трубчатый початок, точь-в-точь розовая крыса; так, он уже давно отождествил себя с крысой; его тотем и фамильяр; кровавые набрякшие глаза, пусть в лице нет остроты и мелкоглазия, напротив, дебелая четвероугольность и глаза навыкате, промежутки меж яблоком (не до конца закатившимся) и нижним веком; он ненавидел в себе мудрую крысиную осмотрительность, вечную озабоченность; он уже в квартире, тотальное одиночество; шевеление моря крыс в подвале; а наверху, на чердачном полуэтаже – ацефалы; безголовые, покрытые серой длинной и редкой шерстью, узловатые и мощные, как воины-берсерки: ждут часа

и тут выскользнула из сцепления бессильных пальцев левой кисти трехлитровая банка с великолепным, подобным жидкому золоту, постным маслом; прованское, успела почему-то сверкнуть мысль; жесткий удар по обшитому горчично-желтым линолеумом бугристому бетону пола; он провалился в помрачение; в слепящем свете – какое-то другое, незнакомое помещение; он обездвижен, парализован, и перед ним – тот, ацефал, но не из тех, что прячутся в жутких полостях дома; это голый и огромный рельефный атлет; там, где должна вырастать шея – выпуклая костная пленка, плева, зеркально отшлифованная, гибкая; ниже; выпирающие, сквозящие, вибрирующие органы: два сердца, младшее левое и старшее, более крупное правое; две туннелеобразные аорты, чуть ли не прорывающие внешнюю кожу, две сети кровообращения (?); его кости, он уразумел, расписаны тонким лабиринтом иероглифических узоров

вернулся в себя; масло вытекает из осевшего корпуса банки, начавшего крениться, точно разрушенная башня; затем – струпья звездчатых осколков, они как огненные ледники, цепи резких льдистых пиков, вырастающие из пустынного пола