Произведение «Пир саранчи» автора Фройнд Наталья - Литературный сайт Fabulae (страница 2 из 3)

перерубленная – это всё равно икона. Просто у неё была такая трудная судьба. Дед был слишком умён, чтобы не знать или не понимать, что будет раскулачен. За день до того, как пришли комитетчики, бабушка вынесла 2 ведра золотых и серебряных монет царской чеканки, золотую и серебряную посуду, подсвечники, оклады с икон. Одно ведро и кое-какие вещи она высыпала в колодец во дворе (сверху всё было закрыто слоем песка), остальное было высыпано в речку за садом и привалено
камнями. Ещё много лет спустя ребятишки вытаскивали из речки серебряные рубли, пятёрки и золотые червонцы царской чеканки. Икона, о которой ты говоришь, была самая старая и скромно украшенная. Чеканное серебряное поле было позолочено, а в отверстия для головы и рук вставлены части, выполненные резьбой по слоновой кости. У Богородицы были сапфировые глаза. Бабушка и представить себе не могла, что кто-нибудь поднимет руку на икону. Однако, один из комитетчиков, желая показать, что и «сам чёрт ему не брат» (а скорее всего как раз близкий родственник), с размаху ударил шашкой по образам. Всю жизнь бабушка хранила потом раненую икону. Позже, в более спокойные времена, пыталась отдать в реставрацию, но никто не взялся. Да, кстати, в станице Казанской-Богородской была большая красивая церковь, постороенная на пожертвования станичников и поселян в честь Казанской Божьей Матери. Была она трёхглавая с богатым внутренним убраством. Так вот, после коллективизации верх церкви был снесён, а иконы и другие украшения сломаны и сожжены на каменной паперти, я сама этому свидетель. После в бывшей церкви организовали склад для хранения колхозного зерна, а потом на зиму ставили всякие сельскохозяйственные механизмы. Да, всякое благополучие кончилось в 1928 году. Как ты знаешь, Советы начали безжалостно уничтожать крепкие хозяйства, заявив всему миру, что всё это нажито нечестным путём, путём эксплуатации бедноты. Все шолоховские описания этого периода не тянут и на тысячную долю действительности, поверь мне. Я уже училась в школе и хорошо помню это время.
В один из осенних дней, помню день был тёплым, солнечным, во двор вошла комиссия – человек 12-14. Они прошли в дом (один из них, как я уже рассказывала, помахал для убедительности шашкой) и приказали нам всем выйти, взяв с собой кое-что из одежды и еды. Прадеда и прабабушку тоже вытолкали во двор, сопровождая действия грубой бранью, и велели искать жильё в другом месте. Один из комитетчиков сказал, что нам запрещено выезжать из станицы до особого распоряжения. Моим родителям с нами – детьми (со мной – четверо) было разрешено пока остаться в доме, в самой маленькой комнате, потому что мой отец – твой дедушка был участником и инвалидом гражданской войны. Однако, на завтра отобрали всё и у нас. За одну ночь мама сумела перенести кое-что к своим родителям, а на нас надела всё, что было возможно, обула в валенки, и в голенища натолкала летние туфельки, кое-какие ценные вещи. Сторож, которого поставили комитетчики, смотрел на всё это по-человечески и даже помогал маме. Мы оставались в доме ещё 2 или 3 дня. За это время двор был завален вещами других раскулаченных. Сюда же согнали и животных, которых никто не поил и не кормил. Коровы были не доены и мычали непрерывно. Я до сих пор помню быка, бегавшего с налитыми кровью глазами по двору. За рога его зацепилась длинная тюлевая штора, которая от порывов ветра билась о бока. Всё это страшно вспоминать, невозможно описать и не дай Бог кому-нибудь ещё раз пережить.
Всё конфискованное постепенно разворовывалось, шло прахом.
Зимой 1929 года все оставшиеся в живых раскулаченные вместе с маленькими детьми и древними стариками были усажены в сани и длинным обозом вывезены на берег Аральского моря без запасов еды, многие без зимней одежды. Они были брошены на снегу и ветру, а обоз вернулся в станицу.
Изо льда и снега мужчины делали укрытия, из ближнего аула казахи выделили старые юрты, кошмы, кое-какую пищу – они сами были бедны, да к тому же помощь раскулаченным была запрещена под страхом смерти.
Трагедия продолжалась. Однажды утром не обнаружили стариков, а подойдя к проруби увидели сложенную аккуратно одежду и обувь. Все старики ночью бросились в прорубь и погибли. Они просто не смогли больше жить и отягощать собою более молодых. Среди этих людей – стариков были мой прадед в возрасте 112 лет и прабабушка в возрасте 102 лет. В эту же зиму умерли почти все дети. Аральское море – могила наших предков.
Дед же мой (тот который был и умён и хитёр) выжил и рассказал обо всём этом нам, вернувшись из ссылки. Родовое гнездо было совершенно разорено. Остался только дом, в половине которого поместили поликлинику, а в другой половине аптеку. Надворные же постройки, включая и колодец, сравняли с землёй. От богатой, хорошо обжитой и процветающей усадьбы не осталось почти ничего, как после нашествия саранчи... – мама склонила свою великолепную благородную голову, и я видела только как коротко подрагивал жёсткий локон-антена. Потом, помолчав, она добавила – Пир САРАНЧИ – это уже было...

Это стало навязчивой идеей – увидеть город сверху. Откуда пришла эта мысль, он не знал и сам, однако настойчиво пытался представить себе серовато-жёлтую выжженную степь с лёгкими тенями облаков, потом нестройные улочки пригорода, и крупнее – ровные, но недлинные улицы и проспекты города. Сознание как-бы раздвоилось, и он видел всё это другим, чужим зрением.Вспоминалось, как с лёгкой душой садился в самолёт и летел в отпуск. Все хлопоты позади, а впереди только море... Самолёт отрывался от земли и большой город оставался внизу, а душу рвали противоречивые чувства близкой свободы и оставленного берега. От счастья, что всё это есть что-то трепетало внутри готовое прорваться наружу то ли слезами, то ли вздохом. Да, было море и был берег. Было к чему стремиться и куда возвращаться... Говорят, 40 лет – это уже зрелость, когда человек знает чего хочет и как к этому прийти.Ах, нет, это было в другие времена. Тогда всё было ясно и понятно. Когда же это было? Как давно это было!..

- Ё-моё, тяжёлая зараза. Сколько ж она весит? – при свете пламени «вечного огня» он никак не мог приноровиться поднять решетчатую звезду, которая собственно и служила обрамленьем огня. Нет, она не была закреплена, потому что в те времена, когда создавался мемориал «Вечная слава» никому и в голову не могла прийти мысль, что кто-нибудь захочет её отсюда унести. – Мысль и вправду бредовая, да вещь уж больно полезная, - подумал он, напрягаясь всем телом. Ему таки удалось взвалить её на тележку, которую днём раньше увёл из магазина, где подрабатывал теперь грузчиком. Тележка была крепкая, металлическая, на таких возят в мясных отделах неразделанные туши. Он всё продумал заранее, подготовился, сразу решил, что сделает всё один, чтобы не делиться потом ни с кем. Он привёз с собой две толстые плоские доски, чтобы удобно было съехать с невысоких ступенек от мемориала в аллею. Когда этот рубеж был преодолён, он оставил доски на месте. Зачем тащить их с собой?
Везти было недалеко, до гаража – метров триста. Вот ещё чуть-чуть по аллее, потом через дорогу, по тотуару и во двор, мимо длинного ряда гаражей до своего с большими облупившимися воротами. Всё удалось необыкновенно гладко, никто не встретился ему по дороге. И не то чтобы он кого-то опасался, нет – мешать бы никто не стал, просто было немного неловко если вдруг кто знакомый увидит... С другой стороны и на это наплевать. Люди, которые были важны для него, остались в прошлом, траектории их жизненных орбит больше никак не пересекались. А здесь, в гаражах он был просто Толик-шрам - прозвище такое... После той ужасной аварии он почти год провалялся в разных больницах. Постепенно всё срослось, зарубцевалось, он даже не прихрамывал, только багрово-синеватый шрам, проходящий ото лба через сломанный нос и дальше по щеке до подбородка остался на память. Пока он болел в стране отбушевали инфляции, приватизации и ликвидации. Закрылся завод, на котором он последние десять лет работал инженером ПТО. Короче, вышел он из больницы, как только что родился. Ни работы, ни семьи ( с этим ещё и до аварии сложности были, а пока он таким неудачным образом отлучился, жена устроилась поудобнее, каким-то хитроумным способом переоформив на себя квартиру). Машина восстановлению не подлежала, вот и остался ему гараж. Гаражная жизнь – в своё время в ней были свои прелести. Для непосвещённых скажем так – гаражи – это государство в государстве. Жизнь там кипела зимой и летом, разве что летом ещё более активно, чем зимой. Там всем было абсолютно наплевать кто ты и что ты в другой, не гаражной, официальной жизни. Это было своеобразное мужское братство или содружество, где ты никому ничего не был должен, где тебя, как в детстве, окликали по имени, здоровались, подавая друг-другу слегка обтёртые промасленной тряпкой руки, где можно было узнать абсолютно всё – от состояния здоровья президента Соединённых Штатов после покушения до правильных сроков посева свеклы или моркови. Там были свои Кулибины, перебиравшие старые моторы и вдыхавшие жизнь в совершенно уже безнадёжные «телеги». - - Ах, нет, теперь уж не то – Толик-шрам коротко вздохнул и отворил большую дверь. На утро у него была договорённость с приёмщиком из «Цветмета», тот обещал подъехать на грузовике и забрать звезду. От одного воспоминания об этом толстом нахальном кавказце в кожаной жилетке у Толика вспотели ладони. Он ненавидел его и боялся. Боялся, что приёмщик опять обманет его, заплатив не ту сумму, которую обещал. Это уже было, когда Толик привёз ему кусок самолётного крыла, украденный с могилы лётчика.
- Не видищь ты, да? Крило болшая, а вэс – тьфу... Алюминь – щто ты хочищь? – и заплатил гроши. Для ненависти же были другие причины – этот приёмщик явно не видел в Толике человека. Он отсчитывал деньги намеренно самыми мелкими купюрами и бросал так, что они непременно разлетались в разные стороны. Ему доставляло удовольствие следить, как Толик ползает на корачках, собирая бумажки. Вообще-то он уже приучил себя не обращать на такие мелочи внимания. У него была цель – ещё раз испытать чувство отлёта, увидеть город с высоты, бросить всё и улететь, как будто в отпуск, а там - будь что будет. Если приёмщик отдаст то,что обещал, то Толику оставалось только продать гараж – этого хватит на билет в один конец. Он собирал деньги давно, предусмотрительно превращая их в доллары и благополучно переживая «обвалы», как называли падения курса рубля в народе. Он жил на то, что зарабатывал в магазине, а приработок (так он называл про себя результаты своего сотрудничества с приёмщиком «Цветмета») откладывал на билет. Он жил обособленно, почти не