Когда Папа поднялся в свой кабинет из тира, Брейвик уже сидел на своем месте, и встал, чтобы вручить боссу текст его предстоящего выступления. Его, так же как и Кристин, не коснулись изменения, творящиеся с людьми вокруг. Это очень обрадовало понтифика. Хоть еще один человек есть, с которым возможен нормальный разговор. Брейвик в предупредительной позе ждал, пока Папа бегло просматривал его творчество, чтоб в случае чего дать комментарии или внести изменения. Но потребность во всем этом не возникла. Папа положил листок на стол, тяжело опустился в кресло и пристально посмотрел на Брейвика. Тот опустил глаза. «Зачем мне прислали этого нового? Ведь и старый вполне справлялся. Кстати, что же мне сказала при уходе Кристин? С одной стороны это как бы было мне настолько знакомо, что я и не обратил внимание, а с другой что-то, что заронило в меня... сам не пойму что... . И какого хрена мне еще одного соглядатая навязали?! Одного что ли мало, официального? Что, эти жидо-пиндосы перестали мне доверять?! И это после стольких лет безупречной службы?! Я то надеялся, что в своем Новом Мировом Порядке единственной Мировой Церковью они сделают Католичество... . Но теперь у меня все больше и больше сомнений в этом возникает..., и появление нового контролера моих действий..., это все к тому же! Скоты они, все таки. И я ловлю себя на мысли, что мне уже почти не хочется жить в создаваемом ими мироустройстве... . Так что же мне все таки сказала Кристин? Не могу вспомнить... . И меня это все более и более беспокоит!». «Падре,» - вывел его из задумчивости Брейвик – «пора идти на выступление. Народ собрался». «Народ?» - переспросил Папа, перед этим ему показалось, что голос секретаря звучал, как будто они с ним сидели в глубоком колодце. «Да, падре, народ,» - подтвердил Брейвик, и его губы слегка растянулись. Это была то ли дежурная улыбка вежливости, то ли насмешка. Затем он опять потупился, как будто ему стало стыдно. Папа встал. Он чувствовал, что его словно уносит какой-то волной, но чистая она была морская, или грязная канализационная, было не ясно. Аналогично дело обстояло и с конечной точкой этого полета. «Пусть зловонная, но хоть бы вытащила меня из всех этих навалившихся передряг! Чтоб я завтра проснулся беззаботный, как Марвин Химейер в своем экскаваторе. А избавиться от налипшего дерьма можно и в душе! Да с меня и всегда была – как с гуся вода.»
Он медленно преодолевал путь до места выступления, как на эшафот, кожей чувствуя, что сейчас что-то должно произойти, что волна с большой долей вероятности может и не быть столь уж смрадной, но с легкостью размажет его об прибрежные валуны. «Какую же религию они хотят сделать единственной мировой? Иудаизм, что ли? Вряд ли. Это у них элитная религия. Быдло, рабов они до нее не допустят. Что же тогда? Православие они уже ликвидировали. Ислам возвышать опасно. Они могут потерять над ним контроль. Какую-то секту новую создадут, скомпилировав все мистические учения? В общем скоты они. Скоты! Скоты! Обманули меня!». Он вспомнил, как началась его «карьера» в этом «учреждении»: его - молодого еще падре в маленьком польском городке – вызвал к себе понятно кто и показал фотографии, на которых будущий Папа маструбировал в ванной на портрет Мерлин Монро. Так дальнейший жизненный путь его был предрешен, но сам он видел в этом и некоторые плюсы.
Во-первых, без «этой» организации он максимум мог бы дослужился до епископа всея Польши. Про папство и думать было нечего. Во-вторых, то, что он делал, в принципе, не противоречило его совести. Он испытывал брезгливое отвращение к Православию, а также к другим псевдо-религиям и неполноценным народам. И чья-то попытка причесать, упорядочить мир, создать единое государство, единое правительство, поставить варваров на свое (то есть на рабское) место была вполне созвучна его настроениям. Правда, его несколько смущала сплошная синагога, которая всем этим процессом заведовала, но они были люди в общем цивилизованные и, скрепя сердце, он готов был с этим смириться. Кроме того, его особенно радовала концепция элиты – золотого миллиарда (хотя он понимал, что в реальности избранных то будет меньше, туда даже, может быть, не все евреи попадут). Что он сам будет зачислен, прежде сомнений у него никогда не вызывало. Но теперь уже и это представлялось не очевидным. Глазами, полными слез, понтифик посмотрел в окно на притихшую при виде его толпу. Впрочем, ему показалось, что она и до этого молчала. Он не слышал гула, когда шел через комнату и еще не был виден снаружи. На глазах Папы лежала пелена. Сквозь нее чудилось, что лица прихожан пытаются слиться в одно целое. И некоторым это даже уже удалось. Он увидел, как два лица, наподобие совокупляющихся клеток, прилепились друг к другу, разорвав в точке соприкосновения оболочки, образовали между собой тонкий переход, который стал расширяться, и через него вдруг глаз с одного лица перескочил на другое, и образовалось одно лицо с одним глазом и одно – с тремя. Папа потряс головой. Это был то ли обман зрения, то ли уже пришел черед галлюцинациям. Болезнь, видимо, и в нем постепенно поднимала голову. Ему остро потребовалось как следует рассмотреть все эти лица, или... что там вместо них теперь стало. Он стоял, прищуривался, ему нужно было что-то типа бинокля. Он виновато обернулся к Брейвику, обдумывая, как сформулировать свой запрос. Тот посмотрел ему в глаза, понял без слов и неожиданно подал русскую снайперскую винтовку СВД – одну из тех, что стояла у Кристин. Недоумение Папы продолжалось долю секунды. На винтовке был оптический прицел, и им можно было воспользоваться как подзорной трубой. Он упер приклад в плечо, лег одним глазом на окуляр и закрыл второй. Но теперь, глядя, он уже не думал об открывшейся ему картине, а лихорадочно вспоминал, вспоминал, вспоминал. И вдруг его осенило: «Ты – это я»!». Так сказала ему перед уходом из тира Кристин. Память вернулась к понтифику почти в тот конкретный момент, когда палец уже тянул на себя спусковой крючок.
Перед самым отправлением Джузеппе Моретти на площадь слушать Папу в его семье произошло шокирующее событие, которое вселило в него еще больше тревоги. У его жены был крошечный питомец породы Чихуахуа. Звали его Ганнибал. Она души в нем не чаяла и таскала с собой везде: на обед, в спальню и даже в туалет с ванной. Джузеппе стоял перед зеркалом, повязывая галстук, и вдруг услышал со двора страшный крик, как будто его супругу резали. Он выхватил из ящика стола револьвер и бросился вниз по лестнице. Когда он выбежал, услышал звук падающего мешка (это жена шлепнулась в обморок) и увидел страшную кровавую картину рядом. От Ганнибала за несколько минут, прошедшие с момента первого вопля, мало чего осталось. Лежали только задние лапки с хвостом и отделенная от них красной лужей голова. А по направлению к забору и воротам веером разбегалась стая здоровенных крыс. Джузеппе опешил. Он встречался с этими тварями, когда спускался в подвал. Но там они моментально ретировались. «Чтобы ж они были такие огромные и вели себя так нагло...! Эдак сам скоро будешь ходить с оружием и от них отстреливаться!». Одна из крыс обратила на себя особое внимание Джузеппе. Она была какая-то странная. Убегая, она уже перед самой дыркой в заборе остановилась, обернулась и посмотрела Джузеппе в глаза. Тот вздрогнул и узнал в этом взгляде что-то уже раньше им виденное. Однако вспомнить, что конкретно, он сразу не смог. Находясь, в прострации и помня только, что ему сейчас надо идти слушать Папу, он непонятно зачем сунул пистолет за ремень вместо того, чтоб вернуться и положить его на место. Рукоятка при этом торчала, оттопыривая одежду, и он не подумал, что в таком виде охрана не пустит его на площадь. Оставив жену лежать без чувств, Джузеппе вышел на улицу. Зуд на темени все более расстраивал его. И с пальцами на руках тоже, похоже, начиналась история как у его знакомых. «Заразился! Заразился!» - паническими кувалдами стучало в висках – «Это было дурное предзнаменование... с крысами... дурное!». Он с размаху перекрестился, и этот привычный жест сейчас почему-то оказался неожиданно болезненным. Было ощущение, будто он не пальцами коснулся лба, а ударил в него концом какой-то трости. Обычно бдительные охранники возле площади на этот раз стояли с совершенно безучастными маленькими глазками и все до одного жевали жвачку. Обыскивать Джузеппе и отбирать у него пистолет они и не думали. Просто смотрели безразлично куда-то в пространство и как-то странно кивали головами, будто пытались губами что-то откуда-то сорвать. Джузеппе протиснулся в толпу, которая с благоговением ждала появления понтифика. Однако, на этот раз она делала это как-то не так, как прежде. Изменение почувствовалось сразу. «Ладно,» - подумал Джузеппе - «сейчас появится Святейший, и все встанет на свои места. Вот примерно, как я имею сейчас такую возможность, если оттесню странного дедулю». Джузеппе был суеверен. Однажды, сам того не заметив, на одном из таких мероприятий он перся ногой на камень брусчатки, на котором была изображена рука с двумя выставленными «козой» пальцами. И он почувствовал такой наплыв благодати, что после этого старался воспроизвести те ощущения раз за разом, и иногда даже сам не понимал, зачем идет на площадь — слушать Папу или постоять на заветном камне, изображение на котором было как бы выдавлено. Однако, попытки прийти сюда просто так, без торжественного случая, не давали нужного результата. В этот раз камень, во-первых с трудом нашелся, Джузеппе уже даже, дрогнув сердцем, чуть не решил, что его заменили. Во-вторых, на нем уверенно встал какой-то гадкий старикашка с тростью, который по всем признакам не был поражен охватившей всех эпидемией. Джузеппе стал делать вид, что вокруг тесно и некуда встать и под этим предлогом все время подталкивал старика то плечом, то грудью. Но тот и не думал сдвигаться. И вдруг Джузеппе сам резко отступил назад, чуть не сбив с ног кого-то там находящегося. Старик оторвал от земли свою трость, снял руку с ее верхушки и перехватил посередине, как будто собирался кого-то ей ударить. Но Джузеппе испугался не этой угрозы. Набалдашник трости был искусно выполнен в виде головы собаки. Причем не просто собаки... . Это была та самая отгрызенная крысами голова Чихуахуа Ганнибала, которую он только что видел лежащей возле порога своего дома. То есть, правильнее сказать, точная ее копия, вплоть до страшного предсмертного оскала. Лица же деда Джузеппе по-прежнему не видел. Он уже и не хотел становиться на свое всегдашнее место. Но старик неожиданно сам сошел с него и сместился чуть-чуть вправо. Джузеппе встал на свой камень и сразу почувствовал, что ему открылось что-то совсем новое, то, чего он раньше не замечал. Это было связано с тем, что до этого он был сосредоточен на достижении цели и не смотрел по сторонам. Теперь же он успокоившись стал оглядывать своих соседей. Похоже, весьма многие из них были заражены. Кто-то озабоченно щупал свое темя, кто-то тряс руками, как будто они занемели, и пытался разрабатывать кисти, а кто-то просто стоял неподвижно, но вид у них у всех был столь тупой и отсутствующий, глаза столь бессмысленно остановившиеся, что
