вызывают у людей нездоровую зависть. Социал-демократы, наоборот, считают возможным одновременное существование социализма и заработной платы и выдвигают лозунг «каждому – по способностям». У них товаров будет иметь больше тот, кто получает выше зарплату, а человеку, не приспособленному к труду или больному, придется и при социализме голодать. Общество вновь разделится на богатых и бедных. Мы же провозглашаем совсем другой лозунг – «каждому – по его потребностям». Все произведенные обществом предметы потребления принадлежат всем, и каждый может брать все, что ему надо и сколько надо.
– Что вы спорите? – вмешался Марк. – У Кропоткина по этому поводу есть интересная статья о значении политэкономии как науки, которая решит все те вопросы, которые тебя, Лиза, интересуют. Он прямо говорит, что в дальнейшем анархистам предстоит разработать общий план мирового хозяйства с учетом особенностей каждого народа, уровня цивилизации, местности и т.д. Даже может быть составлено много подобных планов, и в целом они представят полную картину экономических возможностей всего человечества. Сейчас, конечно, у нас много неясностей, но тогда сама обстановка подскажет, как надо действовать.
– Все-таки, наверное, больше прав Маркс, – не сдавалась Лиза, – который говорит о централизованном и плановом хозяйстве при социализме. А коммуны с их свободными договорами и взаимным товарообменом вернут нас в феодальный строй и еще большее неравенство. Или того хуже: Россия вновь распадется на удельные княжества.
– Маркс тоже свою теорию научного коммунизма строит на политэкономии, – миролюбиво возразил ей Марк, – возможно, и его многие положения окажутся впоследствии несостоятельными.
Иногда на занятия кружка приходила учительница гимназии по словесности Софья Пизова. Она читала лекции о Герцене, Белинском, Добролюбове, Писареве, разбирала их статьи. Все это расширяло кругозор и давало толчок к лучшему пониманию революционно-демократического движения в целом.
Лиза с ней тоже делилась своими сомнениями. Софья откровенно признавала, что многие идеи анархизма носят абстрактный характер, и никто из теоретиков анархизма точно не знает, как они будут осуществляться на практике.
– Почитай внимательно Кропоткина. Он часто повторяет, что революция сначала должна произойти в сознании людей, только после этого можно переходить к ее осуществлению в жизни, причем на это потребуются сотни, а может быть и тысячи лет, то есть длительная культурная и духовная эволюция человечества. В
истории еще ничего подобного не было: общины духоборов и коммуны часовщиков в швейцарских горах, на которые ссылается Кропоткин, в счет не идут, это частные случаи. Парламент, конституция, демократические реформы – да, а вот отсутствие институтов власти – без этого невозможно представить современное общество. Парижская коммуна себя тоже не оправдала, организовав хоть и представительское правительство, но с элементами авторитаризма и иерархии, которые, в конце концов, ее и погубили.
Софья была преданной поклонницей Льва Толстого, считая, что в своих взглядах на государство он близок к анархистам и лично к Кропоткину. Лиза себя чувствовала недостаточно подкованной, чтобы разговаривать с ней на эту тему, но зато могла высказывать свое мнение по поводу философских воззрений его литературных героев. Константина Левина она уже для себя осудила раз и навсегда, теперь, прочитав недавно «Войну и мир», была возмущена князем Андреем и Пьером Безуховым.
– Мне не нравится, что они занимаются самоанализом, – горячо доказывала она Софье. – Пьер говорит князю Андрею, что «есть зло только для себя». Правильно, соглашается с ним тот и определяет для самого себя два действительных несчастья: угрызение совести и болезнь. Счастье для него – это отсутствие этих двух зол. «А любовь к ближнему, а самопожертвование?» – восклицает Пьер и начинает фантазировать о добрых делах для своих крепостных крестьян, которые выглядят циничной маниловщиной. Мне неприятно было читать их спор о мужиках, особенно признания князя Андрея. Богатый, самодовольный дворянин понятия не имеет, что такое физический труд, завидует животному состоянию крестьян и убеждает Пьера, что медицина в деревнях ни к чему – «гораздо покойнее и проще им умирать, на их место родится много других». А все масонские рассуждения Пьера и его братьев по ложе о совершенствовании человеческой души? Прости, Соня, но мне Толстой неприятен так же, как его теория о непротивлении злу насилием. И теперь толстовцы хотят на этой теории построить модель будущего социалистического общества?
– У тебя, Лиза, поверхностное отношение к Толстому. Он никогда не говорит просто так, во все вкладывает глубокий смысл. В его теории «непротивления злу насилием» много общего с тем, что говорит Христос в Евангелии, только церковь истолковывает его слова в поддержку власть имущих, а Толстой видит в них попытки построить на земле общество, основанное на любви и равенстве, почти как Кропоткин. Разница лишь в том, что Петр Алексеевич понимает, что без вооруженной борьбы мир не изменишь, а Толстой это категорически не приемлет. Признайся, ты, наверное, пропускала в «Войне и мире» все отступления Толстого – я знаю это по своим ученицам, а ведь он много там пишет о свободе человека и влиянии личности на исторические судьбы народов – то, что сейчас муссируют все теоретики рабочего движения. Он опередил их на целых полвека. Вообще Толстого, как и Достоевского, надо читать в зрелом возрасте, тогда еще можно хоть немного приблизиться к их осмысливанию души человека и его поступков.
– Толстой мечтает об уничтожении частной собственности и установлении всеобщего равенства, и при этом остается землевладельцем. Он же сам не отказывается от своих земель в пользу крестьян, и его герои – Левин, Болконский и Безухов тоже никогда этого не сделают, хотя желают добра крестьянам. Поэтому-то вслед за Кропоткиным он повторяет, что сначала надо изменить сознание людей.
– Он готов освободиться от всей своей собственности, так у него огромная семья, Софья Андреевна, которая его без конца шантажирует и чуть что – бежит топиться в пруд.
– Вот-вот, и у Левина семья, и у Безухова… Ты-то сама веришь, что человечество когда-нибудь само изменится в лучшую сторону?
– Само оно, конечно, не изменится, только под влиянием пропаганды и силы…
– Силы – это, значит, революция… Неужели Толстой этого не понимает?
– Понимает и предвидит, что мир скоро рухнет, и все погибнут под его обломками. Он еще в 1901 году написал об этом в своем обращении к «Царю и его помощникам», призвав их остановить назревающие в стране озлобление и недовольство, и срочно осуществить целый ряд мероприятий, а по сути дела правительственные реформы, которые охватывают самые острые проблемы в жизни государства.
– Я не слышала об этом Обращении.
– Оно нигде не было напечатано, ходило по рукам в гектографированном виде. Николай, конечно, проигнорировал его и в результате получил в этом году 9 января и октябрьскую забастовку. Я тебе принесу его почитать и другие статьи Толстого.
Софья подолгу сидела у Лизы. Хотя у них была разница в семь лет, она чувствовала к этой девушке симпатию и с удовольствием с ней беседовала, как со своими некоторыми особенно смышлеными ученицами. Лиза познакомила ее с мамой, представив Софью, как руководителя их литературного кружка – так это называлось для посторонних.
Вскоре у Софьи появилось в их доме еще одно занятие, из-за чего она стала к ним заходить и в другие дни недели: беседы с их дворником Степаном. Все началось с трубки, которую она однажды увидела в руках Степана.
– Можно посмотреть ее, – спросила она удивленного дворника и стала внимательно рассматривать рисунок на трубке. – Это старинная турецкая трубка. Откуда она у вас?
– От деда, а у того от его отца, воевавшего с турками. Мы сами казаки, а по женской линии наша прабабушка турчанка, которую прадед привез с войны. Поэтому, видите, какой я черный и курчавый, –
Степан с гордостью провел по своим еще довольно густым в его возрасте кудрям, без одного седого волоса.
– А в Екатеринославе давно живете?
– Так як же, мы здесь и жили всегда, в Половице.
– Помните, что дед рассказывал?
– А як же. Бог памятью не обидел, и деда рассказы помню, и прадеда.
С этого и начались их беседы, которые продолжались иной раз по три часа, когда возвращался с работы Григорий Аронович. Узнав, что Софья хочет составить книгу из этих рассказов, для которой она придумала название «Байки деда Афанасия», он тоже заинтересовался воспоминаниями Степана и обещал дать деньги на издание книги.
В воскресенье уже все домочадцы собирались в гостиной около Степана, и он, смущаясь от такого внимания к себе и вертя в руках неизменную турецкую трубку, рассказывал занимательные истории из жизни своего деда Афанасия и прадеда Макара – запорожских казаков, живших в слободе Половица, на месте которой теперь стоит Екатеринослав.
То, что Степан наполовину фантазировал, Софья поняла, когда спросила его о письме запорожских казаков к турецкому султану.
– Так як же, – не моргнув глазом, обрадовался Степан, – мой прадед запечатлен на той знаменитой картине в самой середине, рядом с писарем, – и стал так красочно описывать эту сцену, как будто сам на ней присутствовал и сочинял послание. Да и весь текст этого письма он знал наизусть и читал его, с наслаждением произнося оскорбительные слова в адрес султана: «Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого люцеперя секретарь, якой ты в черта лыцарь? Черт выкидае, а твой вийско пожирае. Не будешь ты годен сыны христианские пид собой маты, твоего войска не боимось, землею и водою будем биться с тобою. Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, иерусалимский броварник, александрийский козолуп, Великого и Малого Египта свинарь, армянска злодиюка, татарский сагайдак, каменецкий кат, самого Гаспида внук и всему свету блазень и нашего Бога дурень, свинячая морда, нехрещенный лоб, хай бы взял тебя черт. От таки тоби казаки видказали плюгавче. Невгоден еси матери вирных христиан! … Числа не знаем, бо календаря не маем, месяц у неба, год у князя, а день такой у нас, як у Вас, поцелуй за то ось куда нас»!
Когда Степан кончил, выпалив весь текст одним духом, все дружно рассмеялись.
– Как вы думаете, Степан, – спросила Софья, вытирая от смеха слезы, – казаки отправили это письмо султану?
– Это с какой стороны посмотреть. По пьяному делу, конечно, могли отправить, только кто бы из приближенных осмелился его вручить владыке Порты.
С еще большими подробностями он рассказывал о том, как сама императрица Екатерина II приезжала в Екатеринослав закладывать первый камень в фундамент будущего «храма Преображения Спасителя нашего».
– Весь город собрался на площади, – рассказывал Степан, как будто сам там присутствовал, – впереди вся знать: князья, купцы, духовенство в парчовых ризах. Да и наши казаки не из робкого десятка, так близко к ней подошли, что видели веселые искры в ее глазах и слышали ее смех: это ее смешил наш отец родной,
