Я бродил и бродил по городу до ломоты в ногах. И всё равно не получалось собрать мысли в кучу – они скакали как кузнечики, перепрыгивая с одного события на другое. Я пересёк самую большую пешеходную площадь Европы, постоял около памятника, где Король-Солнце возвышался на коне. Когда-то я назначал здесь свидания своей первой любви, «под хвостом», как мы говорили тогда. Но даже это тёплое воспоминание не помогло сосредоточиться. Я получил свободу, которой ждал так долго, а теперь не знал, что с этой свободой делать.
Под каштанами на высокой стеле сидел Сент-Экзепюри с маленьким принцем на плече. Когда-то летчик-писатель жил здесь, наверное, из окна любовался площадью Белькур и даже не предполагал, что к столетию будет сидеть под каштанами вместе со своим любимым персонажем. Как непредсказуема жизнь! И тут я увидел мужчину, крепкого, широкоплечего, у которого на закорках сидел кудрявый мальчуган. Им явно было хорошо вдвоем, они весело смеялись совсем не потому, что было смешно, а просто смешинка в рот попала. Я смотрел на них и улыбался. И вдруг меня как током ударило: откуда это странное – на закорках? Я посмотрел вслед мужчине с мальчиком и как будто физически ощутил: я, маленький, сижу на закорках у сильного широкоплечего мужчины. Дежавю? Но откуда? Мой отец не носил меня на закорках, даже не потому, что он имел субтильную, худощавую комплекцию, а просто в нашей семье это было как-то не принято. Я сына тоже никогда не брал на руки и не сажал себе на плечи. Вот именно, на плечи, откуда все-таки эти странные закорки? Почему-то виделись берёзы, бородатый мужчина со светлыми волосами и спелые сочные ягоды земляники. Наваждение какое-то, даже запах земляничный ощутил.
Я тряхнул головой, прогоняя видение. Когда очнулся, мужчины с мальчиком уже не было видно, а я стоял под цветущими каштанами около каменного Сент-Экзепюри, и маленький принц смотрел на меня с высоты своего постамента. Сколько себя помнил, я всё время жил в Лионе и землянику видел только в супермаркетах. Мысли опять закружили. Я вдруг увидел себя десятилетним мальчишкой. Вот мы с гувернёром мсье Жераром почти бежим - через площадь Белькур, по узким улочкам, через мост к холму Фурвьер, туда, откуда наблюдала за городом базилика Нотр-Дам. Это сейчас туда отвезут вагончики, а тогда мы карабкались на холм пешком. Мсье Жерар нёс мольберт и холсты, у меня были краски, кисти и палитра.
С холма я обожал смотреть на город, на его старинные красные крыши, белые дома кварталов Сен-Поль, Сен-Жан, зелёные аллеи, ниточки мостов через Сону. Или Рону? Я всегда путал эти реки. Мне казалось, что город клубится там, внизу, подёрнутый кружевной дымкой тумана. Я его чувствовал, и хотелось рисовать как можно больше, чтобы запечатлеть город именно таким, каким я видел его. Мсье Жерар смотрел, как я рисую, улыбался и ненавязчиво кое-где исправлял тон или добавлял какой-нибудь штрих. Я давал рисунки маме, она восхищалась и со слезами на глазах прятала мои картины в своей комнате, просила не показывать отцу эти «шедевры». А я долго не мог понять, почему мама не хочет, чтобы отец увидел, как талантлив его сын. Пока отец действительно не увидел. Он противно кричал что-то про мазню, безделье и чужую породу, а мсье Жерар был уволен тут же. Назавтра у меня появилась новая гувернантка, и долгое время путь на холм Фурвьер мне был заказан. Маме удалось сохранить мои рисунки и краски, а вот мольберт отец со злостью разломал и выкинул. Мне казалось: сломалось что-то во мне с этим самым мольбертом. Что такого страшного он увидел в моём увлечении живописью, мне было непонятно. Я потом долго вспоминал мсье Жерара, но он, точно, меня на закорках не таскал. Дались мне эти закорки.
Завтра я поеду к маме. Мне теперь никому не надо отчитываться, куда и зачем я еду. У меня никогда не было свободы выбора – всё решал отец. Всё и всегда. Женился на Мадлен тоже по воле отца. Мы не любили друг друга, просто Мадлен была дочерью его самого надёжного поставщика. Оба отца свой союз закрепили нашим. А внук – конечный результат, который они хотели получить от этого союза. Мы с Мадлен благополучно выполнили задачу: мальчик родился крепким и, как говорил отец, «в нашу породу». И после рождения сына мы с женой стали жить параллельно, на семейных праздниках изображая крепкую, почти идеальную пару. Я никогда не был ходоком, у меня была лишь одна, но постоянная любовница, та, с которой в юности мы встречались «под хвостом». Она всё понимала и не требовала от меня каких-то решений. Никто от меня ничего не требовал, кроме отца. Он хотел меня видеть своим продолжением. А я этого не хотел, но отец парализовал мою волю. С самого моего детства он мог долго смотреть глаза в глаза, когда видел, что я пытаюсь сопротивляться. И я сдавался. Лучше бы носил меня на закорках. И смеялся вместе со мной, просто так, потому что смешинка в рот попала.
Мне казалось, что я ненавижу отцовские рестораны и мишленовские звезды. А у него это было самым главным делом в жизни. Я ему нужен лишь для продолжения его дела. Был нужен. Теперь ему уже не нужно ничего. Мне кажется, что, умирая, он жалел только о третьей мишленовской звезде, которую ему так и не удалось получить. Я бы, наверное, уже сегодня выставил рестораны на продажу, но надо было уладить бумажные вопросы и преодолеть сопротивление сына, который рестораны хотел сохранить. Сын явно не в меня - молодой, зубастый, с железной хваткой. Он не успокоится, пока не добудет третью звезду. А может, плюнуть на всё, вновь заняться живописью, пусть сын добывает секретные рецепты, ищет чудо-поваров и пытается поразить кухней гастрономическую столицу Европы? Я всю жизнь положил на эти рестораны, не чувствуя никакого морального удовлетворения, и мне было глубоко наплевать на третью мишленовскую звезду.
Когда-то я усомнился, отец ли он мне по крови, настолько мы были разными, и втайне сделал генетическую экспертизу. Тест оказался положительным, я, пожалуй, даже расстроился от такого расклада. И вот сейчас эти «закорки» не давали мне покоя. Завтра я спрошу у мамы, она наверняка знает. Маму я любил. Очень. Но и эту любовь не сумел защитить. Пожалуй, у меня была парализована не только воля, но и душа.
Я ещё ребёнком понял, что между матерью и отцом что-то происходит. Мама практически не выходила из своей комнаты. Я замечал по утрам её опухшие глаза, потухший какой-то взор. Она оживала, только когда я к ней ластился, а отца не было рядом. Как-то я случайно услышал разговор родителей, когда отец зашёл к маме в комнату, а дверь осталась чуть приоткрытой.
- Мсье Лантре, я просила вас не заходить ко мне в комнату без стука, - холодно сказала мать.
- Ты моя жена, и я имею полное право входить к тебе, когда я этого пожелаю, - отец повысил голос в конце фразы.
- Мы, кажется, договорились, что я живу в вашем доме только ради ребёнка.
- Ты балуешь его, он растёт размазнёй. Он должен вырасти мужчиной, нечего с ним сюсюкать.
- Ребёнку надо дарить любовь, тогда он вырастет человеком. Жесткости в воспитании хватит и вашей.
Отец вышел, громко хлопнув дверью. С возрастом я удивлялся, почему у мамы нет друзей, она общалась только со мной и нашей экономкой, которая была и няней, и горничной. Еду нам ежедневно поставляли из ресторана. Лишь потом, после последнего скандала, я понял, что отец запрещал матери выходить из дома и заводить друзей. Мама родила меня в семнадцать лет. Я подозревал, что их брак тоже был сделкой. Мой дед по маминой линии имел свои виноградники и поставлял в рестораны отца вино.
А когда я окончил школу, поступил в университет, отец не возражал. Он считал, мне необходимы экономические знания, чтобы управлять ресторанами. Однажды, придя домой после занятий, я застал жуткую картину. Отец ворвался в комнату матери.
- Не смейте трогать меня, мсье Лантре. Я дала вам полную свободу. Неужели в Лионе не осталось женщин, которые бы, которые… Не прикасайтесь ко мне! – мать буквально визжала.
- Ты моя жена. И я хочу тебя. Тебя. Я долго ждал, когда ты соизволишь допустить меня к себе. Мне надоело. Я хочу тебя и буду обладать тобой.
- Ты меня изнасилуешь?
- Не хочешь сама, значит, я возьму тебя силой. И хватит царапаться, это не поможет, - отец громко хлопнул дверью.
Я притих, не знал, что мне делать. Ворваться туда я не мог. И ведь действительно, успокаивал я себя, мама - его законная жена, а между женой и мужем должны быть такие отношения. Я только недавно попробовал, как это сладко. И не вмешался.
Отец вышел из комнаты со скабрезной усмешкой, прищёлкнув пальцами. С того дня мама перестала разговаривать и выходить к столу. Она целыми днями лежала, уставив глаза в потолок. Она даже на меня не реагировала, а мне так хотелось, чтобы она, как раньше, брала меня за руку и шептала как-то странно моё имя: «Максимка» - так меня никто не называл: для отца я был Максимом, для друзей – Максом. Отец, кажется, испугался голодовки. К нам постоянно приходили врачи. На консилиуме решили маму определить в частную клинику в предместье Лиона. Там она и жила последние тридцать лет.
Мы с отцом приезжали в клинику два раза в месяц. Чётко два раза. Мама с ним не разговаривала. Вообще ни слова. Но как только он удалялся для беседы с врачом, она брала меня за руку и шептала: «Прости, Максимка, так надо. Прости меня». Уже потом, когда у меня родился сын, а отец бывал в отъезде, я приезжал с малышом в клинику. Она должна была видеть внука, она радовалась малышу, и в эти моменты я был уверен, что мама абсолютно здорова, и вся эта болезнь – протест, потому что только так она могла протестовать.
Я забрёл в старинный уютный дворик у подножия холма Фурвьер, сел на скамью эпохи Ренессанса и пытался понять, почему этот человек имел над нами такую власть. Как ему удалось сломать жизнь стольким людям. Я прожил уже полвека и не знал, что такое свобода. Когда у меня будет внук, я обязательно возьму его на закорки, и мы будем с ним смеяться просто так, потому что смешинка в рот попала. И всё-таки, откуда эти «закорки»?
К маме я приехал без предупреждения. Она гуляла в саду. Я загляделся, как хороша она была, никогда не скажешь, что через три года ей будет семьдесят. Увидев меня, она вздрогнула, сжалась и начала оглядываться, в глазах плескался страх. Сейчас она напоминала затравленного зверька.
- Мама, он больше не придёт. Никогда, - она схватила меня за руку и вопросительно посмотрела. – Он умер. Позавчера мы его похоронили.
- Он умер? - в глазах неожиданно вместо страха плеснулись слёзы. Явно не от горя. – Он, точно, умер?
- Да. Ты свободна. Поедем домой?
- Домой… Я не хочу в тот дом.
- Поедем ко мне. Мадлен и Жиль будут рады. А там посмотрим, - вещей было немного, я собрал чемодан и сумку, погрузил в багажник. – Пойдём, скажем, что ты уезжаешь совсем.
- Погоди. Я ещё кое-что должна взять.
Пока я подписывал бумаги, объяснялся с врачами, вернулась мама. В руках она держала картины, все они были в багетах. Я узнал свои рисунки, мне вдруг мучительно захотелось взять в руки кисти и краски и нарисовать бородатого сильного мужчину с мальчиком на закорках. И никто мне теперь не запретит.
Одна небольшая картина была не моей. На обратной стороне я не смог прочитать надпись, не знал языка, на котором она была сделана. Только дата, 1954 год, мне было
Благодарю за возможность убедиться лишний раз в вашем таланте настоящего писателя.