Не понять вас, мужиков... Да и вас, баб, трудно...

 

Традиционно, да?
На пьяный застольный разговор похоже, верно?
Сто раз слышано, точно?
Сто раз отвечено, ведь так?..
И хоть ещё пятьдесят четыре миллиона восемьсот девяносто шесть тысяч двести пятьдесят… девять раз спрашивайте и отвечайте, а всё равно, русские люди будут спрашивать так и улыбаться при этом, придавая своему вопросу особую глубину…
Ну, разумеется, и ответу тоже…
Лариса Сергевна уже сколько раз спрашивала. И ответ слушала, а всё равно: понять не могла.
Тут вот: тридцать три года прожили. Детей нажили. И внуков. Да – троих!.. А он пришёл, сел на табуретку в дверях и бормочет:
- Я, Ларочка, уйду от тебя…
Голову повесил, молчит и сопит при этом. Она в первый момент подумал, что – пьяный. Нет… не пахнет… Что же тогда? Что у него кто-то появился… - об этом Лариса и помыслить не могла! Это как это – «Кто-то»? Лучше её? Так не бывает. Потому что знала она, что она – с л а д к а я…
Это слово ей не только муж, Николай Иваныч, шептал…
Ну, знаете, другая бы врала и выкручивалась, говорила, что «… нет, никогда, до гробовой доски…» Но чего вилять-то и изворачиваться? Было. И это было. Когда такой красавец!.. А от него ещё сильной  силой веет, что хоть тулуп надевай, хоть скафандр: всё равно – заморозишься или облучишься…
Нельзя против этого устоять. И – не устАивала. Шла за своим желанием, как овца на заклание.
Но чтобы от своего Николая Иваныча уйти, - об этом и не помышляла никогда.
Почему?
А потому, что любовей-то много, а муж – один. Он у неё – и за домом приглядеть, и денег в тот дом принести, и детей обиходить, и – ночью… Грубый только, в смысле, – ночью:
Рванул. Залез. И начал «господствовать»! Ну, вы ж понимаете…  В мыло изотрёт, измызгает… А про неё, вроде как, даже не думает…
Чмокнет только потом в щёку, шепнёт на ухо «сладкая», обоймёт лапищами своими медвежьими. И через минуту уже спит.
А она лежит до зари почти, глаз не прикрывши, в потолок смотрит и всё к себе прислушивается: счастливая ли? Так и надо? Или другого от жизни хотелось?..
И – вот тебе на! «Уйду», главно! Будто и не было ночей тех жарких, детей тех трудных и… вообще…
Лариса-то Сергевна женщина мудрая. Потому кричать сразу не стала. Просто табуреточку взяла и рядом с мужем у порога села. Села, ага, и руки на коленочки положила. Сначала – себе. Потом – ему. Обе, главно!.. Сидят так рядом, вместе и молчат. Он вздохнёт, она помедлит и тоже вздохнёт. Она-то знает: главное сейчас первой не заговорить, не спугнуть мужика. Мужик ведь как дитё: сам про себя всё и расскажет, если не пугать его сердешного…
А чтобы не догадался, что она его всего, «по параллелям и меридианам»,  уже давно изучила, спрашивает:
- Может, Коленька, ты пить хочешь? Так я свежего гриба нацедила. Плеснуть тебе? В кружечку, твою любимую, синенькую?..
Чувствует: шевелиться начал… значит, дальше «бунтует». Она его по ручке-то погладила. И ещё раз погладила. И опять заговорила:
- Ну, сталбыть, нет, так нет…
И дальше молчат. Но Лариса-то чувствует, что уже вместе молчат, не по отдельности.
Помолчали, вместе уже. Повздыхали, опять же, - вместе. Он и заговорил:
- Ты, Ларис, мне все крылья в жизни обломала! Я ведь полярником стать хотел. А тут тебя встретил!..
- Все четыре? – Лариса его спрашивает.
- Чего «четыре-то»? – муж  вопрошает.
- Ну, крыла, все четыре я тебе обломала?..
Он, пока ещё на неё не смотрит, но уже слушает:
- Какие – четыре? Крыльев всего два бывает. У птиц…
- Так то – у пти-и-и-и-ц, - Лариса отвечает. – А ты у меня стрекоза, Коленька. Маленькая такая, синенькая, что над стоячей водой вьётся, стрекочет и всё травинку высматривает, куда бы присесть. А я – твоя травинка. Причал твой. Конечный пункт полёта.
Потом обнимает мужа за плечи, глаза к потолку поднимает и петь начинает:
- И никуда, никуда нам не деться от э-э-э-того…
И чувствует под рукой, как крепкие ещё плечи мужа мякнут, мякнут, обвисают… Только тогда говорит:
- Чё молчишь-то? Чё не подпеваешь?..
Он ещё пару тактов не вступает, чтобы «характер показать», потому начинает подтягивать:
- Ночь за окном, во дворе – ни-и-икого-о-о-о…
Попели, значит, пообнимались. Потом Лариса и говорит:
- Ты, Коль, ложись, отдохни с работы-то, а я пока обед насторожу. Как готово будет, я тебя и позову к столу…
Ложится Коленька ненаглядный и через минуту сопит уже сладко и домовито. А Лариса знает теперь  всё!..
Это к нему на лесопилку опять Андрей приходил. Смотрел на Кольку своими синими, нездешними глазами и говорил, говорил, говорил ему о том, что у русских «институт странничества» всегда в крови и в почёте был. Ещё Некрасов про Иону Ляпушкина писал, Голенищев-Кутузов…
Надевает Лариса пальто летнее, модное, в пол,  с разрезами с двух сторон, голову покрывает «шарфиком газовым» (дочка из Туниса привезла, сказала, что «парео»… Широкий очень, но всё равно – красиво!) и выходит из дому.
Идёт к Андреевой жене, чтобы рассказать той, как мужа вразумить надо…
И знает точно, что эта дура Верка опять с мужиком поругалась. И даже знает, почему: она его опять просила за границу её свозить, в Турцию!.. От дурында-то!!.. Какие у её Андрюхи-моториста доходы-то? Его зарплаты месячной не хватит, чтоб даже до Москвы долететь. Какая уж там Турция!!!

… Входит Ларис Сергевна к подруге своей давней Верке в дом и уже с порога кричит:
- Вер! Дура!! Ну чем тебе наша речка Зырянка не Турция! Чё ты вот мужика смыкаешь? Чё покоя ему не даёшь? Он же любит тебя до окоченения. А ты ему хвост накрутишь, он к моему бежит, ему душу баламутит… Значит так, подруга… Не уймёшься, я твоего Андрюху к себе заберу, будет у меня вторым мужем, потому как место первого занято раз и навсегда!..
Тут из-за занавесочки Верка выходит и своими интеллигентскими пальчиками бледными (она в библиотеке работает) выворачивает Ларисе тощую породистую фигу…
Стоят бабы, одна против другой, улыбаются, а потом, без всяких переходов, Верка спрашивает:
- Ларис, слушай, я всё хотела спросить: ты чего в огурцы лОжишь, что они у тебя такие хрусткие получаются?..