СТЕПАН

догадался, чем поверил своим глазам: на затоптанном в кровавых разводах снегу лежала Белка, лежала неудобно, нелепо подвернув голенастые конечности. Порой ее тощие ноги уродливо дергались, мышцы, не успев полностью сократиться, часто-часто подрагивали и уж потом расслаблялись. Живот лошади, как опустошенный мешок, распластался по земле и совсем не наполнялся воздухом. Толстые, в палец жилы, узлами опутавшие обессиленное туловище, казалось, надуваются на глазах и того гляди лопнут. Выше к холке лоснились свернувшиеся сгустки крови — вся шея была чудовищно изрезана. Стоило лошади еле качнуть головой, как новая порция алой крови выступала поверх запекшейся.
      Степан брякнулся на колени, дрожащей рукой коснулся уха Белки, поросшего шелковистой шерсткой, погладил по седой влажной гриве. Его пальцы ткнулись во что-то мягкое, тестообразное... Ладонью, перемазанной кровью, мужик в забытьи провел по своему лбу, лицо его стало страшным. Зеваки невольно отступили в сторону. Возчик метался как обезумевший. Его губы беззвучно что-то шептали... на коленях елозя возле израненной лошади, он пытался предпринять нечто важное, необходимое для Белки, по его разумению. Вот он снял свой полушубок и прикрыл им тщедушное тельце лошадки. Вот он взял горсть снега и пытается утолить им жажду, наверняка одолевающую лошадью...
      Молодой участковый, не зная, что предпринять, взялся разгонять столпившихся ротозеев. Те противились, но сильно не артачились, нескромно гомонить в подобной ситуации... Люди не подчинялись молча.
      Подъехал орсовский возчик, дядя Пахом. Его откормленный конь — гнедой красавец, почуяв близко кровь, стал храпеть, испуская клубы пара из широких ноздрей и белозубой пасти. Пахом поближе подал разлапистую телегу, жеребец бил копытом и нетерпеливо мотал породистой башкой. Сила и необузданность клокотали в нем. Пахому пришлось ядрено прикрикнуть на гнедого, тот, зная тяжелую руку хозяина, отступил чуток и больше не стал дурить. Орсовский возчик подошел к поникшему Степану, деловито тронул за плечо:
      — Степан?!. Вставай, Степан, надо ехать. Ишь... меня и то пригнали. Нужно ехать к ветврачу. Вставай, что ли, — ощутимо поддал мужика по хребту, чуть не свалив того.
      Стенюхин очумело поднялся на ноги, растопырив руки, — он походил на медведя-шатуна, изголодавшего в глухой чащобе. Стоял, покачиваясь, взор был пуст. Пахом, как малого ребенка, терпеливо старался вразумить мужика. Но вот он малость прочухался, его движения приобрели осознанную координацию. Возчики бережно подняли израненную лошадку и аккуратно переложили ее на солому орсовской колымаги. Вредный жеребец было намеривался дернуть, но Пахом, опередив его, сурово изрек: «Тпру-ру, зараза!» Больше конь не ерепенился. Прикрыв лошадку измочаленным рядном, Пахом велел Степану садиться рядом. Достал из-под сиденья заиндевевший Степанов тулупчик, натянул на плечи мужика. Тот наконец осознано оглядел любопытный народ, обступивший телегу. Все молчали, смолчал и Степан. Дядя Пахом хлестко хлопнул вожжами по сытым бокам гнедого, тот застояло вскинул гривой, легко сдернул повозку с наста и быстро потащил ее прочь.
      Толпа не расходилась. Ротозеи столь же дотошно стали наблюдать за действием милиционеров. Те, подобрав обрывки стального провода, рулеткой промерили участок, опросили двух путейцев. Железнодорожники сопроводили свой ответ многочисленными жестами в разные стороны света. Удовлетворенные милиционеры уехали. Постепенно разбрелись и зеваки.
      Как и предполагал участковый — набедокурили юнцы. Вместо того чтобы, вволю накатавшись, отпустить лошадь, они, опутав проволокой ее шею, привязали к стволу тополя. Может быть, они издевались еще как над бессловесной скотиной — Бог их знает, только потом лошадка, пытаясь вызволиться, изрезала шею впивающейся, словно нож, катанкой. Когда Белку нашли, она уже потеряла много крови, ослабевая, припадала на зад, еще немного, и та задушилась бы в стальной петле.
      Старичок ветеринар Яков Давыдович, по-детски склонив плешивую головенку набочок, скорбно выслушав Пахома. Велел такому же старому санитару-инвалиду Семенычу помочь мужикам транспортировать лошадь в «приемный покой». Без лишних рассуждений ветеринар принялся за обработку Белкиных ран. Очистил кожу от грязи и крови ватными тампонами, кое-где ему пришлось выстричь шерсть, обильно смазал порезы йодом, наложил марлевые салфетки.
      Степан и Пахом, затаив дыхание, наблюдали за работой ветврача. Санитар Иван Петрович, будучи «вторым лицом», взялся командовать возчиками, те безропотно и даже с радостью выполняли его распоряжения. Тем временем Яков Давыдович, оросив самые глубокие раны пенициллином и новокаином, приготовился накладывать швы.
      Санитар на вытянутых руках принес никелированный бачок с пинцетами и иглодержателями. Яков Давыдович принялся осторожно колдовать, Иван Петрович, еле дыша, пособлял ему. Когда Белка, вообще-то переносившая лечение очень спокойно, начинала кочевряжиться, ветеринар произносил пару совсем простеньких фраз, как-то: «Ну чего ты, дурочка, чего?.. Хватит, хватит — успокойся...» И тогда Белка успокаивалась...
      Яков Давыдович заметно устал, его лоб покрылся испариной. Последний шов налагали с валиками. Врач кратко пояснил санитару, что здесь ткани очень напряжены и прорезаются, начни их стягивать нитью. Санитар делал маленькие валики из марли, Яков Давыдович вставлял их в петли по концу нитей. Таким образом, по бокам шва образовались аккуратные беленькие каточки. Ветврач окончательно смазал раны и швы йодом, наложил в тех местах клеевую повязку, после чего он велел возчикам приготовить телегу, те побежали исполнять.
      Втроем перетащили Белку, ветеринар обещал наведаться завтра до обеда. На молящий вопрос Степана: «Ну как, оклемается?». Доктор, пожевав губами, ответил с суровой прямотой: «Лошадь уже стара, много потеряла крови. Сами-то раны не страшные. Однако врать не стану — лошадь плоха... Надейся, братец, на Бога, авось пронесет...». Затем дал несколько советов по уходу, разъяснил бестолково кивающему возчику, что и как следует делать.
      Всю дорогу до интерната Степан отчужденно молчал, его лицо заметно осунулось, явственно проступила сизая щетина, глаза глубоко запали внутрь, смотрели же чисто и беззащитно. Стенюхин стал походить на изможденных святых, что на иконах старого письма. Такая же отрешенность от мирской суеты, такая же самоуглубленная замкнутость, и — такое же величие...
      Встречать Белку вышли интернатский завхоз и кладовщица Нюрка. Та по своей глупости стала ехидно смеяться: «Это же надо — лошадь в телеге везут... Чудеса, да и только!». Завхоз Василий Кузьмич справедливо одернул дуреху, мол, будет нужно, так на хребте понесем, не твоего куриного ума дело. Нюрка было взъерепенилась, но Василий Кузьмич примирительно, но в тоже время безапелляционно прошептал: «Шла бы ты, Анна Семеновна, от греха куда подальше!» Баба, тряхнув подолом, обидевшись, ушла.
      Василий Кузьмич как-то угодливо, на полусогнутых, подбежал к возчикам с немым вопросом: «Ну, как?». Ответ держал Пахом, как старший рангом, он поведал все по порядку, заключив, что Белка плоха. Завхоз тут же ласково подступил к Степану, трогал того за рукав зипуна, заглядывал в глаза по-лисьи:
      — Ты уж, Степа, не подведи... Выходи, дорогой, Белку-то — уж я ни зачем не постою, все исполню, все, что нужно будет, обеспечим... Ты только постарайся, Степа, не подкачай...
      Вмешался орсовский Пахом, как рассудительный и бывалый мужик, он попросту заметил:
      — Степан-то — Степаном, да ведь он не фельдшер, от него мало что зависит. Вам бы, Василь Кузьмич, к ветеринару подъехать, чтобы, так сказать, лечение-то было путным, а не шаляй-валяй. Вон сам Яков Давыдыч говорит: «Надейся на Бога...». Оно ведь тоже как понять?.. Вам бы самим сходить в лечебницу, может, какой порошок или микстуру какую дефицитную даст... Хотя оно, конечно, не мне вас учить, сами по снабжению работаете, порядки знаете...
      Да-да, конечно, ты Пахом прав! Обязательно сегодня схожу, нельзя не пойти. Не дай Бог, подохнет скотинка, попробуй — спиши ее тогда. Это тебе не простыни или рукавицы какие... тут, брат, акты по всей форме потребуют — а это уж лучше и не говорить — одна морока-марокканская.
      Стенюхин, молчавший до сих пор, вдруг раскрыл щербатый рот и молвил охрипшим, неказистым басом, пристально уставясь на завхоза:
      — Эх ты, тебе бы только списать... Шкура ты барабанная, Василь Кузьмич! Акты, акты... — видя, что завхоз угрожающе набычил голову, Степан добавил. — Да не боюсь я тебя, чего ты мне сделаешь-то, кусок-сверхсрочный — с работы выгонишь? Да е**л я вашу работу! Я-то как-нибудь проживу... А вам-то больше не будет такого дурня, как я. Сколько я на вас перехребтил?.. Да пошел ты знаешь куда... Кабы не Белка — ушел бы я к ядрене фене. Ну ладно, мне не привыкать говно мешать, Бог даст, поставлю лошаденку на ноги, тогда я с вами, мудаками, поговорю...
      Позвали кочегара, чтобы переправить лошадь в конюшню. Василий Кузьмич нести не помогал, только все крутился рядом да командовал под руку. Он так надоел мужикам, что они уже в наглую послали его куда подальше, но завхоз сделал вид, что не обиделся, дурашливо смеялся и все продолжал лезть со своими неуместными подсказками. Провожая Пахома, завхоз захотел выдержать марку, по-свойски оправдывался за дерзкий тон Степана: «Ты, Пахом, не обращай внимания, — расстроился парень по лошади, вот и мелет всякую ерунду... Ты главное, Пахом, не думай, чего такого это Степан мелет, от дури, сам небось знаешь...» Тот молча кивал головой, якобы — все ясно, товарищ начальник, не маленькие, чего тут распинаться, будь спокоен.
      Оставшись наедине с Белкой, возчик сделал из старой картонки подобие абажура, навесил его на лампочку, чтобы свет не мешал лошади. Большой карий Белкин глаз внимательно следил за действиями возчика. Вот Степан подошел вплотную к лошади, нагнулся над ее головой, вгляделся в тот самый карий глаз и с сожаленьем прохрипел:
      — Как же тебя, мамушка моя, угораздило-то? Вот оно, значит, какая судьбишка твоя...
      Лошадь, сморгнув, вздохнула понимающе. Степан продолжил горестно:
      — Выходит, хулиганье падлючье изуродовало... Да уж, оно получается и у скотины так же, как и у людей: кому всю жизнь гладко да сладко, а кому, значит, одни оплеухи. Ты уж, того, на меня не серчай... Я к тому, что, бывалоча, хлестал тебя кнутом-то... Оно уж так заведено — лошадей плетью лупцевать. Я ведь не со зла, оно так привычнее... — возчик сглотнул комок пресной слюны, затем натужно выдавил из себя, — Ты Белка... только ты, того — не околевай, не надо... Ты уж оклемайся как-нибудь... А я вовек тебя не ударю, и овес больше не стану загонять, и калымить на тебе не стану, черт с ними с деньгами, проживу и так, живут же люди. Ты только не помирай... Я, значит, сейчас водицы согрею, оботру тебя, все легче станет. Ты пока что малость сосни, оно сном-то быстрее заживет.
      В горле лошади что-то хрипело и булькало, от полураскрытой пасти несло жаром. Белка больше не вздергивала тощими ногами, казалось, она вся застыла, замерла. Только влажный карий глаз