ИДЁТ ОТКРОВЕНИЕ 1. Единый изначальный текст. 2007-2011.

нашего города, пока ещё позволяла сентябрьская погода, то в пустых аудиториях Университета, в котором мне так и не довелось поучиться, ибо свыше мне была определена иная учёба, то в маленькой комнатке моего друга, которую он снимал на одной из линий Васильевского острова у одного тихого старика...

С чего же начался мой 1-ый уход в народ?.. С того, что мне пошли в августе 1976-го повестки из военкомата. И дома сложилась уже абсолютно невыносимая для меня обстановка. Обстановка уже просто физически для меня крайне рискованная, потому что из военкомата за мной могли приехать в любой день и в любую ночь (о чём тогда ходили многочисленные рассказы), и я понимал, что родители скорей сдадут меня ментам или военным, чем будут укрывать. Днём, когда приходили с работы родители, я и так почти не бывал уже дома. Но и ночевать уже, как я тогда расценивал, было крайне опасно. Да и было общее сильнейшее чувство — что что-то должно произойти в моей жизни, куда-то мне надо из дома, в конце концов, уйти...

В монастырь — не получилось. Понял, что не моё. Не мой путь, не моя судьба. В лес — как когда-то в детстве — только уже в «духовную пустыню» одинокого отшельника — этот вариант я тоже попробовал. И тоже — сорвалось. И я тоже понял, что не судьба. Не только по причине физической неудачи — а просто не судьба...

Идти, уходить дальше — в тайгу, в горы?.. На тот же Урал?.. Кажется, я тогда обдумывал и эти варианты. Но я уже испытал в предыдущем, 1975-ом, году на собственной шкуре, насколько ещё сильны гулаговские порядки в наших таёжных краях. И я прекрасно понимал, что если я снова, уже сейчас, попаду там в лапы милиции без документов, которых у меня теперь уже нет вообще и нигде, то нынешняя моя посадка в какую-нибудь КПЗ уже не закончится так просто и благополучно...

Что-то другое мне было суждено. Что-то именно своё, ещё никем не пройденное. Что-то совершенно новое. И что предстоит испытать и пройти сейчас — именно мне...

Итак, в один прекрасный день (и, кажется, это было 1 сентября) я понял, что дома мне сегодня уже ночевать нельзя. Уже никак нельзя. А куда идти?.. Не в монастырь, не в лес, не в горы — куда?.. И к кому обратиться за помощью — хотя бы за советом?.. У меня тогда был только один близкий друг. Друг, который один разделял мои взгляды, мою веру. Который тоже понимал, что оставаться дома мне уже нельзя, и не только по причинам чисто внешним. Юра Андреев... Но он жил — ютился — тогда в коммуналке на Аптекарском, со своей тётей, женой и дочкой. Как вариант для ночлега — это не годилось совершенно. Я помню, как мы ходили с ним по городу, уже поздно вечером, в темноте, и чувствовался уже осенний холод, и выхода мы не видели...

Кажется, я тогда решил рискнуть — и переночевать дома ещё одну ночь. Уже не помню точно...


Моя 1-я проповедь

И я не помню точно, как мне пришла в голову мысль попробовать переночевать у Бори Собакина в Купчино. Самое интересное в этом моём решении заключалось в том, что я абсолютно — напрочь — забыл, что Боря переехал совсем недавно на Петроградскую, и я прекрасно, прекрасно  об этом знал! Я ведь сам помогал перевозить и перетаскивать по лестницам (с немалым трудом!) его мебель на его новое место жительства! И как я мог об этом забыть?!. Только прямым Божьи Промыслом я мог потом объяснить это обстоятельство...

Итак, уже поздним вечером 2 или 3 сентября я отправился на метро в Купчино. Был ли там у Бори Собакина телефон, и почему я не мог позвонить и договориться — уже совершенно сейчас не помню. Помню, что приехал в Купчино. Уже темным-темно. А был я там у Бори Собакина, кажется, только один раз. И адрес помнил только чисто визуально. Спрашиваю у людей — и вижу, что заблудился. Не найти... Я вообще и тогда очень плохо ориентировался в этих новых «спальных» районах типовых многоэтажек, и ужасно их не любил...

И вот, подхожу я к одной молодой компании, что сидела плотной гурьбой на скамеечке у одного из подъездов. Мальчишки и девчонки лет по 15-16. Болтают, смеются... Подхожу, пытаюсь расспросить про мой искомый адрес, хотя надежды уже почти совершенно никакой. Да и поздно, темно, и людей уже на улице не видно... Спрашиваю — нет, не знают, конечно. Это и так ясно...

«Там такой Боря рыжий живёт — не знаете?..»

Да нет, не знают, конечно...

...И я понял — что всё. Не найти мне Борю. И идти больше некуда... И такое нахлынуло чувство отчаяния, страха, безысходности, тупика!.. Как страшно одному остаться в городе! В тысячу раз страшнее — чем в лесу!..

И вдруг — совершенно сумасшедшая мысль: подойти к этим ребятам, возвестить им о Едином Боге — о Единой Истине — и вдруг чьё-то сердце откликнется, и у кого-то найдётся ночлег для меня!..

Всё это промелькнуло у меня в голове в какую-то секунду. Я ещё стоял перед этими ребятами. Я ещё только что задал им свой последний отчаянный вопрос про Борю рыжего... Сделал ли я после этого вопроса шаг назад?.. Не помню... Может, и сделал, очень небольшой... Только в этот момент будто что-то умерло во мне. Не просто какой-то ложный стыд или ложный страх. Больше: некто стыдящийся и боящийся вдруг умер, стыдящийся и боящийся того, чего стыдиться и бояться не должно. Как тогда, в детстве, с Игорёхой, у Петропавловки, когда я вдруг решился прыгнуть с моста. Только тогда мне надо было преодолеть только физический страх. А здесь был некий страх социальный. Тогда, правда, тоже присутствовало и диктовало свою волю некое чувство нравственного долга. И здесь, наконец, пробило себе дорогу некое повелительное, императивное сознание моего высшего Долга и Призвания, того, ради чего я пришёл в этот мир, и ради чего я существую...

...И я вдруг — каким-то не своим голосом (хотя внешне, вроде, почти таким же) — и какой-то не свой волей — у этих ребят спросил:

«А вы знаете — кто я?»

Смеются... И со смехом кто-то спрашивает:

«Кто ты?»

Говорю:

«Я — бродячий проповедник!»

Дружный всеобщий хохот...

«А что ты проповедуешь?»

«Единого Бога и Вечное Евангелие...»

«Ну, садись к нам, расскажи!.. Да, расскажи!..»

Сразу несколько заинтересованных голосов... Подвигаются, дают мне место... Я — как какой-то не свой — сажусь...

...И я будто действительно оказался на том месте — на том истинно своём месте — на котором я и должен был, в конце концов, непременно оказаться. На месте «бродячего проповедника»... И стоило открыть мне рот («и открыл он уста свои...»), и сделать первый вздох — будто нечто вдохнул в себя, некую действительно, живую силу, силу, способную говорить, и говорить так, как в «обычном состоянии» человек говорить не может...

И стал я говорить... Говорить, что, ребята, вас обманывают, когда говорят, что Бога нет! Бог есть! И во всех народах есть это знание о Едином Боге, во всех религиях! И в Евангелии — там тоже сказано об этом! Только ведь его сейчас не дают никому читать — а там всё сказано! Только надо суметь прочесть — и понять! Всем существом понять! Сердцем понять!..

Стал рассказывать о Евангелии, о Христе... Какой огромный и жгучий поток ещё почти неведомой мне силы я тогда ощущал!.. То, что росло и копилось во мне долгие годы — вдруг вырвалось, наконец, наружу!.. Это было нечто глубочайше затаённое, глубочайше интимное во мне, что стремилось и, наконец, смогло обнаружиться. И в то же самое время я это переживал именно как поток какой-то сверхличной и сверхчеловеческой силы... Меня всего трясло, лихорадило... Но голос мой, кажется, не дрожал, был твёрд, твёрд и убедителен, полон такой страсти, такого пафоса (о котором сейчас так не принято говорить), что я едва это переносил физически... Если были в моей жизни хоть минуты настоящего, самого настоящего, вдохновения — то это именно на этой скамеечке в Купчино, тогда, в самом начале сентября 1976-го года, когда, Волею Божьей, я оказался как бы между Небом и Землёй...

Ребята притихли. Я почувствовал, как они были поражены, какое сильнейшее впечатление на них произвели мои эти, и взаправду, огненные речи, от которых трясло меня самого. Да и их самих, кажется, тоже начало трясти... Они задавали какие-то вопросы. Обращались теперь не на «ты» — а на «вы». Я отвечал. Но больше — шёл мой почти непрерывный страстный монолог... Я чувствовал, что мои слова принимаются, что нет отторжения, что мне сочувствуют, сопереживают, и мне верят!..

Не могу сказать точно, сколько я так говорил. Может, минут пятнадцать... Как-то само собой я почувствовал, что моя проповедь окончена, что я сказал то, что был должен сказать. И как-то само собой, естественно, я сказал, что мне негде сейчас переночевать, ребята, не найдётся ли у кого из вас такой возможности?.. И они совершенно искренне, горячо и сочувственно стали быстро между собой обсуждать эту тему, перебирать варианты, называть какие-то знакомые им имена... Но было ясно, что ребята все очень молодые, в полной зависимости от родителей, и пригласить меня к себе никто из них не сможет...

Понимали ли они, что я — человек «стрёмный», что у меня, совершенно явно, очень сложные отношения с нынешней властью, и что иметь со мной дело опасно?.. В какой-то степени — конечно. Но страха у них — я не заметил. Напротив, было совершенно искреннее желание чем-то помочь...

Время уже было очень позднее, к полуночи. И ребята уже замёрзли...

Я встал, стал прощаться. Спросил, как добраться до метро. Они стали, было, дружно объяснять; но тут одна из девчонок воскликнула, толкнув одного парня: «Да тебе же как раз в ту сторону идти! Проводи человека!..». Все её поддержали: «Да, да! Проводи, проводи!..». Парня едва не подняли, прежде чем он сам успел встать. Попрощались как-то очень тепло...

Минут пять или десять я ещё шёл с этим парнем, и мы так же увлечённо беседовали; он с интересом задавал какие-то вопросы о религии, я отвечал... Он показал, как дойти до метро; и мы расстались...

Я не знал, куда я поеду ночевать. Но я прекрасно понял, что эта моя встреча с ребятами, эта моя проповедь — моя самая первая публичная проповедь! — всё это, конечно, было определено и устроено по Замыслу и по Воле Свыше. И это, конечно, придало мне уверенности, что и проблема с ночлегом тоже будет как-то, по Высшему Промыслу, решена... Кажется, я непрерывно молился, как уже почти привык... И, кажется, сколько помню, где-то в этот момент, по пути к метро — по пути в полнейшую неизвестность — я успел произнести свою формулу, свою мантру: «Я СПОКОЕН, ОТРЕШЁН, САМОУГЛУБЛЁН». С каждым словом — как бы делая глубокий шаг внутрь себя. И представил где-то в этой самой глубине себя — спокойно и отрешённо сидящего в позе лотоса Шиву. Который есть Атман и Брахман, Вечный, Основа и Сущность Всего. И ещё раз задал себе уже привычный в те времена вопрос: «А что делает сейчас Шива?». И опять ответил: «А Шива сидит — и созерцает свою бесконечную божественную сущность...». И никаких проблем... Какие могут быть проблемы — у Бесконечности?.. По определению — никаких... Бесконечность — это и есть Беспроблемность... Ибо все проблемы — конечны... А, вот, Шива-Рудра взглянул ещё раз внутрь Себя; и где они — эти проблемы?..

Я был рад, что моя йога, моя «духовная практика», продолжает работать и приносить свои ощутимые плоды и в такой, наступившей сейчас, совершенно экстремальной обстановке. И всё это, чем я столько времени занимался, не какая-то моя иллюзия. Не что-то надуманное, что должно было рассыпаться