Ожившие тени

Москвина, когда-то была Богословским переулком, в начале которого, стояла церковь с колокольней, а театр, где работает моя тетя, построили вместо оранжерей и большого пруда. Я гордился тем, что ребятам из своего класса мог показать, где когда-то стоял «Фамусовский дом» из «Горе от ума», Страстной монастырь. Рассказать про усадьбу князя Голицына, где в тысяча восемьсот двенадцатом году звенел шпорами в чине офицера французской армии Анри Мари Бейль - будущий Стендаль, и еще многое, многое другое… Я начинал любить этот город, словно очнувшись от дремоты, стал чувствовать дыхание его прошлого, меня неотвязно влекло оно, я все больше ощущал с ним какое-то далекое родство.
Приближался Новый год, каникулы, не за горами был мой день рождения, во мне все кипело, и как говорила тетя, я «прыгал как крышка на кипящем чайнике». В воскресный день, я решил проведать Бориса Семеновича, мы не виделись почти две недели. Я никогда у него не был и, поднимаясь по лестнице, я споткнулся о мысль, что когда-то по ней вот также поднимались легко и просто как я - Есенин, Дункан, Райх, Мейерхольд, Мариенгоф, Бениславская, и… я уже знал кто они.
«Господи, какие они теперь близкие, почти родные люди», говорил я себе. У меня даже закружилась голова, шел, едва касаясь ступеней, и нежно скользил рукой по перилам.
Я нажал на звонок с надписью - «Общий». Звякнула цепочка, и в дверях возникла низенькая с круглым личиком пожилая женщина, ее длинный халат расходился вширь, напоминая маленький колокол.
- К Семенычу, - без малейшего выражения на лице, тонким голосом, процедила она. - Первая дверь налево, - и полумрак коридора поглотил ее.
Я осторожно постучал в первую дверь налево.., еще раз, и за дверью слабо скрипнул знакомый голос.
- Да…да, можно.
- Добрый день, Борис Семенович, - бодро начал я уже с порога, скользнув, в едва открытую дверь.
- Алеша!? – приятно удивленный, развел руками, Борис Семенович. – Как хорошо, что вы пришли. Надеюсь, у вас все хорошо?
-Да...а, - замотал я головой и для убедительности, расплылся в улыбке.
- Что ж вы стоите, проходите, - и он указал на стул.
Его небольшая комната была обставлена, на удивление скупо. Простенький диван, старый письменный стол у окна, кресло, потертый шкаф, пара репродукций на стене, три стула, какая-то еще мелочь, но меня удивила библиотека - целая стена, снизу до верху, книги и книги. Но еще больше, меня поразил его внешний вид. На нем была ветхая нижняя рубашка с длинными рукавами и трико с заплаткой на колене, явно пришитой не женской рукой. У меня никак не складывался образ Бориса Семеновича, того, кто с каждым днем становился в моих глазах все обаятельней, с этим нелепым видом, что очевидно, отразилось на моем лице. Перехватив взгляд, Борис Семенович, без тени смущенья, сказал, улыбаясь.
- Нищеты надо бояться вот здесь, - и он положил руку на грудь.
Я слегка покраснел, а краснею я всегда, когда чувствую неловкость, и стараясь, быстрее ее сгладить, подошел к книжной стене. Передо мной было полное собрание Пушкина.
- Алеша, хотите чаю? – радостно спросил Борис Семенович.
Чаю я не хотел, и если честно, то мне уже хотелось уйти, что-то тяготило меня, но сделать это резко я не решился, было бы обидно для Бориса Семеновича, и растягивая время, стал листать томик Пушкина. Некоторое время мы молчали, было так тихо, что я слышал как тикали часы.
- Алеша, вы как-то спросили меня, какой был Пушкин? – заметив, что я листаю томик Пушкина, неожиданно оборвал тишину хозяин.
Меня живо это заинтересовало, и я, забыв обо всем, приготовился слушать. Сделав небольшую паузу, вероятно собираясь с мыслями, Борис Семенович, продолжил:
- Вы только представьте себе: живой, острый, порой, язвительный ум. Обладая высоким чувством чести, благородства, был отчасти рассеян, легко предавался ничтожным забавам, тратил время по пустякам. Но бывал и злопамятен, иногда и к друзьям. Часто вертляв, как дитя, словно в забытьи, мог смеяться громко как мальчишка. Иной раз, резко перейдет от веселья в глубокую задумчивость, уйдет в себя, не проронит за вечер, ни слова. Вспыльчив, дерзок, не ровен в отношениях, и опять же ребячлив до дури, обидчив, самолюбив, но каким бывал очаровательно любезным в женском обществе… Не укладывается представление о нем. Я до сих пор, не перестаю поражаться, как все это в таком маленьком, худеньком сплелось. Я уж, молчу о любви к женщинам, но была и искренняя любовь к друзьям, дружба, которой он особенно дорожил. Нет, что ни говорите, а Пушкин - непостижим, и ко всему прочему, умножьте все это на африканскую страсть. Одно слово - гений.
Борис Семенович, все больше увлекаясь, ходил по комнате, то вдруг замирал, и было видно, как его глубоко это задело, приятно взволновало.
- А, хотите, Алеша?! - вдруг неожиданно вырвалось у него. – Я поведу вас туда, где вы увидите Пушкина? – и его вишенки заблестели, словно после дождя на солнце.
Мы вышли на Пушкинскую, под ногами нежно поскрипывал снег, легкий мороз приятно бодрил, и Борис Семенович, слегка возбужденный, говорил не умолкая.
- Когда я прохожу здесь, то иногда невольно вспоминаются исписанные стены монастыря… Часто скабрёзности. Между прочим, Есенин тоже здесь приложил свою руку, - в его голосе чувствовалось сожаление. – Я обязательно вам покажу, где их кафе - «Стойло пегаса», я впервые там слушал Есенина, это рядом.
В сквере, за памятником Пушкину, наряжали к Новому году высокую, красивую елку, вокруг нее суетилась неугомонная детвора.
- Интереснейшая, я вам скажу, вещь! Вы, скорее всего, не знаете Алеша, что памятник Пушкину перенесли именно на то место, точь-в-точь, где была надвратная колокольня Страстного монастыря, а колокол на этой колокольне, первым зазвонил в Москве, когда бежал Наполеон… Ну как тут не поверишь в мистику, а? – и Борис Семенович подмигнул мне озорно, совсем как мальчишка.
С улицы Чехова мы свернули в Дегтярный переулок. Он показался мне тихим, укромным, немного грустным. Деревья, запорошенные снегом, стояли словно в дреме, недвижны и напоминали мне знакомую с детства картину.
- Когда-то, это местечко называлось Пименовская слобода, и еще на моей памяти, вот здесь стояла церковь святого Пимена, потом ее снесли и построили этих уродов, - он ткнул пальцев на дома. - Жаль, была уютная, тихая, говорили – бывал Пушкин, - и чуть помолчав, вновь оживился:
- Вы, даже представить себе не можете, каким взрослым ребенком был Пушкин, - не унимался мой спутник, лукаво сощурив глаза. – Однажды, княгиня Вяземская, застала Пушкина играющим с ее маленьким сыном, лет пяти… И что вы думаете?.. Они барахтались на полу и плевали друг в друга!.. Каков, а?! - с восторгом воскликнул Борис Семенович, будто это он барахтался на полу с Александром Сергеевичем.
- Позвольте вам задать маленький вопросик. Кто был самым задушевным другом Пушкина в последние годы? – спросил он, встав передо мной, уперев свои кулачки в бока.
- Ну!? - едва сдерживая возмущение, «кто же этого не знает» я уверенно выдал. - Пущин.
Борис Семенович, сокрушенно покачал головой, выразив этим, уже в который раз, мою вопиющую безграмотность.
- Он, единственный из всех, кто, узнав о смерти Пушкина, упал в обморок. В его фраке Пушкин венчался с Натальей Николаевной и, в нем же был похоронен, если мне не изменяет память. Пушкин был крестным его дочери от красавицы-цыганки. Это он, был страстным игроком в карты, бильярд, тонким ценителем прекрасного, он мог специально мчаться в Петербург, чтобы только послушать своего любимого Ференца Листа…
- Ну, не томите же! – взмолился я. - Кто это, Борис Семенович?
Не внимая моей мольбе, он торжествующе, продолжал:
- Это ему пришла счастливая мысль о «Кукольном домике», на что он спустил остатки своего состояния. И, наконец, это он, умер удивительным образом - стоя на коленях, во время молитвы, - и добив меня окончательно, прошептал. - Это Павел Воинович Нащокин.
Я едва перевел дух, как Борис Семенович, тихо, в полголоса, будто боялся кого-то вспугнуть, выдохнул:
- Пришли, - и коротко поманив, меня рукой, стал почти крадучись, подходить к дому. – Идите за мной.
Прильнув к окну, он осторожно подышал на морозное стекло и заглянул в оттаявший глазок, внутрь.
- Быстрей!... Он уже здесь! Только что приехал, – торопливо прошептал он.
Я бросился к окну, жарко выдохнув, растер запотевшее пятно и, припав к стеклу, провалился в гостиную. Я на мгновенье обомлел: на пороге стоял Пушкин, и, не успев еще войти, как радостно закричал, глядя на молодую цыганку.
- Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная! – и поцеловав ее в щеку, уселся на софу, и тут же задумался, да так тяжко, голову опер на руку, посмотрел на цыганку и говорит:
- Спой мне Таня, что-нибудь на счастье… Женюсь я на днях, может слышала?
- Как не слыхать, дай вам Бог, Александр Сергеевич!
- Ну, спой мне, спой!
- Давай Оля гитару, споем барину! – обратилась она к красавице, что сидела возле Нащокина.
Ольга принесла гитару, Татьяна стала подбирать аккорды и не громко запела:

Ах, матушка, что так в поле пыльно?
Государыня, что так пыльно?
Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони?
Кони Александра Сергеевича…

Поет она эту песню, и чувствуется, что у самой то на душе грустно, тяжко, голос выдает ее, поет, а глаз поднять от струн не смеет… Слышу, как вдруг, Пушкин зарыдал, да так громко, рукой за голову схватился и как ребенок плачет… Тут кинулся к нему Павел Воинович:
- Что с тобой, что с тобой, Пушкин?
Пушкин, качая головой, сквозь слезы, - Ах, эта ее песня всю мне внутрь перевернула…Она мне не радость, а большую потерю предвещает! - и немного погодя встал, ни с кем так и не простился, вышел из гостиной.
Внутри меня похолодело, дверь парадного визгнула, я дернулся от окна, и мне показалось, что кто-то стремительно выбежал из дома и, подняв воротник шубы, быстро скрылся на Садовой.

Борис Семенович, прислонившись к стене, несколько обмяк, стал, будто ниже ростом, лицо было бледным, в глазах стояли слезы.
- Вам плохо? - испуганно спросил я, трогая его за руку.
Он молчал, было видно, что мысли его где-то далеко – далеко. Наконец, очнувшись, сказал странным голосом:
Живу - пока помню,
Пока помню - живу.
Я, в свои семнадцать лет, тогда ничего не понял из его слов, а спросить, оказалось уже поздно. Он скончался под самый Новый год от сердечного приступа, на семьдесят пятом году жизни.

… В тени кладбищенских деревьев было прохладно, чувствовалась сырость, витал терпкий запах прелого листа, но как нигде, здесь стоял неизбывный покой, который, лишь изредка, нарушали сигналы машин.
Я убрал вокруг могилы листья, траву, поправил венок и побрел к выходу. Выйдя из тени, меня ласково лизнуло нежным теплом, еще неостывшее осеннее солнце.