Ожившие тени

«…тень, бегущая от дыма…»
Ф.И.Тютчев

Стояла теплая, уютная осень, с густым запахом воздуха, дивной пестротой красок, и казалось, никогда этому чуду не будет конца, отчего на душе было легко и приятно.
Я ехал на кладбище. Всякий раз, когда я бывал в Москве по делам, то непременно выкраивал время, чтобы заехать на Троекуровское. Последний раз, я был здесь лет пять назад. Купив цветы у входа, я с трудом нашел старую оградку, и успевший почти сровняться, заросший холмик. В голове его, высился простой деревянный крест, с привязанным к нему проволокой выцветшим скорбным венком и металлической табличкой, где было трудно уже разобрать фамилию, имя и дату. Здесь покоился, в общем-то, мало знакомый мне человек, о котором я почти ничего не знал. Удивительно, даже себе я не мог объяснить, зачем я прихожу сюда, но каждый раз что-то будило во мне, это странное желание. Со дня нашей встречи, в меня словно вселилось какое-то непонятное, смутное чувство, которое все беспокойней теснилось во мне, чем-то манящим и загадочным… Но, пожалуй, надо рассказать все по порядку.
Мы жили на юге, в провинции, и весной, когда я учился уже в восьмом классе, не стало мамы. Последний год она постоянно болела, часто лежала в больнице, и было особенно больно смотреть, как с каждым днем, худея, она угасала навсегда. Через год отец женился - привел в дом женщину с двумя детьми; девочке было около семи, а мальчику – почти пять, и старшая, мамина сестра - моя тетя - Софья Николаевна, уговорила отца, отпустить меня жить к ней, в Москву. Окончательным доводом в ее пользу, было то, что в Москве я смогу, окончив десятый класс, лучше подготовиться и поступить в институт, и отец смирился. Она жила в центре Москвы, на улице Москвина, в большой комнате коммунальной квартиры и работала буквально в двух шагах от дома, в филиале театра МХАТ капельдинером. И как всякий, отпивший хотя бы глоток театрального зелья, оказалась поражена им, была преданна этому театру, всю оставшуюся жизнь. Ей было уже за пятьдесят, миловидная, живая, с добрым, готовым к снисхождению, взглядом. В манерах и голосе, порой сквозила театральность, как отпечаток мечты юности, и даже когда курила, то держала папиросу как-то по-особенному, что непременно вызывало внимание. Я искренне гордился тетей, обожал ее. Она не позволяла себе делать три вещи: никогда не садилась обедать в халате, «Курить на улице – моветон», как любила выражаться она и, наконец - выйти на улицу, не уложив волосы, не накрасив губы, не напудрив носик и без духов - все эти «не», были для нее, невыносимы.
Устроив меня в школу, что была во дворе дома напротив, я почти все вечера пропадал в театре, пересмотрел все спектакли, но больше всего, был безумно горд, что повидал последних из могикан – великих стариков МХАТ, о которых она рассказывала мне с упоением.
Как-то, возвращаясь из школы, у самого подъезда, меня словно схватил сзади, чей-то скрипучий голос.
- Молодой человек! Я буду нежно признателен, за вашу любезность помочь мне.
Я обернулся, и увидел невысокого, изрядно не бритого, седого, но опрятно одетого, пожилого мужчину. Он старался вытащить трость, что завалилась за скамью. Я легко перегнулся за спинку, достав трость, подал ему.
- Премного благодарен, - уже знакомо, проскрипел он.
Вздернув плечами, что означало «пустяк», я в придачу улыбнулся и уже хотел пойти, как за спиной вновь, скрипучий голос напомнил о себе.
- Говорили, что на набережной появилось новое лицо…
Повернувшись, я в недоумении спросил, - Что вы сказали, я не …
- Это Чехов, - добродушно опередил он. – Я вас вижу уже не впервой… Вы наш новый жилец?
- Да… - сказал я, - несколько опешив, и моя рука поползла вверх, указывая на окно, что смотрело на нас с третьего этажа.
- А…а! Это окно Софьи Николаевны, - посмотрев в сторону моей руки, уверенно сказал он.
- Откуда вы знаете? – усмехнулся я.
- Я здесь живу, молодой человек, почти сорок лет, и на свою память не жалуюсь, - улыбаясь, он затем быстро встал и...
- Позвольте представиться, Борис Семенович, - и он протянул мне сухую, жилистую руку.
- Алексей Никол…, - начал я в ответ, но осекся. – Просто, Алеша.
- Очень, очень приятно, - помолчав. - А вы, счастливчик, молодой человек, - загадочно протянул он.
- Как это? - недоумевая, спросил я, глядя ему в глаза, которые блестели как две влажных вишенки.
- Видите ли, юный друг, в одна тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, в меблированных комнатах третьего этажа, останавливался, будучи в Москве, - и его сухонькая рука, торжественно поднялась вверх, - Да, да… именно он, - и уже совсем не противным голосом, как мне показалось, произнес:

Как дымный столп светлеет в вышине! –
Как тень внизу скользит, неуловима!..
«Вот наша жизнь, - промолвила ты мне, -
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма…»

- Ну, вспоминайте же…
Я отчаянно рылся в памяти, но мои потуги были тщетны, а новый знакомый, неустанно продолжал, не теряя надежды:

Я встретил вас - и всё былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое –
И сердцу стало так тепло…

- Ну же…ну…- почти умолял он.
И, я, от бессилия и отчаяния, выпалил, - Пушкин!
Лицо Бориса Семеновича искривилось как гуттаперчевое, и, убедившись, что бесполезно рассыпать передо мной шедевры, простонал.
- Не огорчайте старика, это другое великое имя...
Я почувствовал тяжесть краски, залившей мое лицо. Уязвленный в своей безграмотности, тяжело вздохнув, я присел на край скамьи.
- Мой юный друг, это великий Федор Иванович Тютчев. Всего, каких - то сто лет прошло… Представьте, что еще сохранилось его дыхание в этом доме, возможно, даже в вашей комнате, эти стены еще помнят звук его шагов, - и думая, о чем-то своем, сказал:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить…

Он вдруг замолчал, лицо его напряглось, будто собирался мерить Россию этим аршином, и продолжил уже тихо, доверительно.
- Ваша школа сделала медвежью услугу Александру Сергеевичу, она его покрыла гримом, лоском, что стоит только вспомнить Арину Родионовну, как всякий, даже во сне, ответит - Пушкин. Но кто по - настоящему, глубоко его читал, я уж, не говорю о том, кто имеет преставление о нем, как о личности, - немного помолчав, добавил. - А ведь он жил, любил, страдал, и далеко не был баловнем. Баловнем муз - да, но не судьбы... Вот, у вас кто любимый писатель? - вишенки его сверкнули и впились в меня.
- Ну, - начал я ерзать на скамье. - Ну… Джек Лондон, Купер,.. еще, - но он перебил меня.
- Беда в том, что вы все больше интересуетесь чужими, а свое родное, кровное, знаете плохо, учите неохотно, и не дай Бог, если сотрется из памяти то немногое, что осталось, - и видимо почувствовав, мою подавленность, как-то легко и светло произнес.
- Простите старика… С годами, мы - старые, начинаем либо брюзжать, либо теряем дар речи, становясь молчунами, а у меня недуг - болтливость, - и он, рассмеялся по-стариковски, одними глазами. - Не обессудьте… Извините, что задержал вас, отнял время. Очень, очень рад знакомству, всех благ, - говорил он это, глядя в глаза, смущенно протягивая, свою жилистую руку.
Иногда, к нам заходила в гости, опираясь на тросточку - ей тогда уже было за семьдесят - Татьяна Всеволодовна Мейерхольд - приятельница тети. Она жила в соседнем корпусе, была невысокого роста, седая, с мужественным, чуть смуглым лицом, и мудрым цепким взглядом. Она то, и рассказала мне, что Борис Семенович, когда - то работал в журнале, был близок к литературным кругам. Схоронив жену, лет семь назад, долго приходил в себя, даже лежал у Ганнушкина, да и сейчас, нет-нет, и начнет заговариваться, порой бродит по улице и о чем-то сам с собой громко говорит, а в общем - добрый, милый, безобидный старичок.Татьяна Всеволодовна не любила суетности воспоминаний и редко рассказывала об отце – Всеволоде Эмильевиче, Зинаиде Райх, о которых я никогда раньше не слышал, зато она показала мне окна на третьем этаже, где жил Сергей Есенин и его друг - Анатолий Мариенгоф. О Есенине я уже слышал и даже читал некоторые стихи. В школе мы его не проходили. Помню, как Борис Семенович возмущался уродливости барельефа Есенина на памятной плите из серого камня, что была на фасаде дома.
- Что за бездарь это делал… Есенин получился какой-то одутловатый, совсем не похож на себя…Это разве красавец? - кипятился он. – Представьте Алеша, мне довелось его видеть пару раз. А, как он читал свои стихи!… Голос его не был сильным и читал он как-то нараспев, но забирало… Да, - и, Борис Семенович пытался подражать:

Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду…

- Удивительно, - продолжал он. – Как все переплелось, как много разных случайностей, даже имена – Александр Сергеевич и Сергей Александрович… Две трагических судьбы, два гения и какая-то поразительная предрешенность… Вы, только послушайте, Алеша:

Не жалею, не зову, не плачу…

- Всего - то одна строка, но как много стоит за ней, а? – вопросительно посмотрел на меня, и заговорил снова, но уже сам с собой.
- Да… Русский человек тяжеловат. Трудно живет с собой, ему бы чуточку французского легкомыслия. Вечно какое-то душевное терзание, неуспокоенность, бунтарство. Отсюда и неудовлетворенность, неустроенность, неприкаянность, что ли… Излишнее мудрствование о смысле жизни и прочее, это вместо того, чтобы просто жить и наслаждаться ею. Мы слишком эмоциональны, чувствительны и это нам мешает, а порой даже вредит, - он оценил меня взглядом, словно пытался понять, как глубоко я мудрствую о смысле жизни и, убедившись в моем легкомыслии, улыбнулся своими вишенками.
- Вы еще юны, и дай Бог, чтобы вас не постигло желание изменить свою судьбу… Да, да, не жизнь, - он тяжело выдохнул. - А именно - судьбу. Вы даже не представляете, как многие, втайне, желали бы изменить ее, будь такая возможность. Это только говорят, что если все заново, то ничего бы не меняли, оставили бы как есть, лукавство - ничего более. Зачастую, не хватает смелости признать жизнь неудавшейся, оттого так и говорят, утешая и обманывая себя. А куда прикажете деть постыдное, все дурное, что накопили, малодушие, предательство, а? Нет, иногда жуть как хочется все заново, чтобы было чисто без грязных пятен, - он неожиданно замолчал, возможно, перебирая в памяти прожитые годы.
На дворе был уже ноябрь, но погода стояла еще теплая, в воздухе чувствовался запах прелых листьев, доносящийся с бульваров. Мы шли вниз по Петровке, в сторону Столешникова. Борис Семенович, невысокий, щупленький шел, чуть припрыгивая, как по раскаленным углям, и это меня забавляло. Почти поравнявшись с Рахмановским переулком, он как заговорщик, поманил меня рукой в арку.
- Быстрей, быстрей!… Смотрите, Антон Павлович идет… Чехов!
От нас, в глубину двора, удалялся высокий мужчина в шляпе. На нем было черное пальто, в руке трость, а поднятый воротник, еще больше подчеркивал его сутулость.
- Поразительно!... Как похож, а? Между прочим, в этом доме жил Чехов, правда, недолго и в молодости, - еще больше сразил меня этим совпадением, Борис Семенович.
Он был большим выдумщиком и во время наших прогулок часто разыгрывал меня, устраивая нечто подобное, много рассказывал о старой Москве, которую любил безумно. От него я узнал, что улица