Джим и Долли

После операции врачи посоветовали мне, хотя бы лето, пожить в деревне, и обсудив это дома, я решил поехать к старой подруге моей матери, о чем и написал ей в письме. Я бывал там и раньше, хорошо знал Ольгу Петровну, когда-то дружил с её детьми, приезжая на каникулы, и узнав, что я хочу приехать на все лето, она искренне обрадовалась.
Она жила одна, дети ее уже давно все разъехались, и мой приезд казался ей желанным утешением, надеждой забыться от вынужденного одиночества.
Повидавшая немало на своем веку деревня, словно от старости, изогнулась на высоком скалистом берегу реки, задыхаясь в зелени старых деревьев, глохла от лая собак, крика гусей, петухов, и жизнь в ней текла вялая, немногословная, до боли милая и наивная, будто - полусонное дитя.
Приехал я поздно вечером - пришлось добираться от вокзала на перекладных, а последние версты три, так как не было ни автобуса, ни попутки - идти пешком. Петровна - так её звали свои, ждала меня, часто выходила встречать за ограду, и когда, наконец, за мной противно визгнула калитка, и я грозно прикрикнул на трусливую дворнягу, она выбежала из сеней на крыльцо, и как это любят делать старушки - громко запричитала:
- Ну, слава Богу, наконец – то, а то я уж было, грешным делом подумала, не случилось ли что, - с этими словами она стала обнимать меня, что получалось у нее неловко из-за маленького роста, и я поцеловал ее почему-то в лоб.
– Ну, молодец, что приехал, здесь у нас хорошо, быстро поправишься, не то, что в городе - шум да грязь... А ты, Митя, прямо как профессор, солидный стал, важный. Ну, идем скорей, идем в дом, а то я соскучилась шибко... Расскажешь как вы там. - Она суетливо отворила двери и проворно колобком закатилась в темноту сеней.
В доме было чисто и тепло, и как только я вошел, то почувствовал, как повеяло из далекого прошлого, казалось бы, навсегда забытым, запахом этого старого дома, таким же чистым, теплым и уютным.
Поужинав, мы засиделись с ней допоздна, многое и многих вспомнили, я рассказал о семье, она - о своих детях, и вдруг взмахнув руками, словно обожглась, опять запричитала:
- Господи, прости ты меня, дуру старую, а... Ты ведь, небось, умаялся за день то, а мне старухе то что - поболтать - хлебом не корми... Иди, милый спи, я давно тебе все приготовила,- и она опять суетливо покатилась за русскую печь, где отвела мне самый уютный угол. Эту ночь я спал как убитый.
Утром я проснулся от теплого света, мне уже не терпелось пройтись, обойти давно знакомые места, выйти к реке, выбраться за деревню, где за крайними избами лежали поля. А чуть правее чернел одичавший яблоневый сад, за которым были видны развалины старой барской усадьбы, где одиноко еще торчали вековые липы наполовину вырубленной аллеи и заросший пруд с покосившейся гнилой купальней. Хотелось просто подышать чистым, весенним утром.
Дни летели так быстро, что я не заметил, как легкая тонкая зелень, прыснувшая на деревья, кусты, стала густой, шумной от ветра и таинственной в тихую, лунную ночь, своей блуждающей по саду тенью.
Через пару недель я уже привык к тишине, покою, мне очень нравилось здесь, и, проснувшись ранним утром, чувствовалось, как в прохладе сквозят весенние запахи, нежно щекочет теплом солнце. Что-то приятно теснилось, распирая в груди, того и гляди, хлынут слезы, и все вокруг до того дивно, что чертовски хотелось обнять, закружить эту безумно милую, дуреху - жизнь.
Возвращаясь, как - то с прогулки полевой дорогой, я свернул к терновнику в надежде сократить путь, как из колючих зарослей, где кто-то свалил кучу мусора, послышалось тихое рычание. Я остановился, и присев на корточки, стал разглядывать через густую, начавшую буйно зеленеть паутину, вдруг увидел небольшую белой масти с подпалинами цвета охры на ушах, брюхе и сочным мазком на спине, собаку, довольно миловидную, но явно настроенную недружелюбно.
Одолеваемый любопытством, я стал искать брешь в терновнике, чтобы поближе рассмотреть эту чистейших кровей дворнягу, которая невзлюбила меня с первого взгляда и, найдя лазейку, полез, осторожно раздвигая живую колючую преграду. Рычание повторилось, но теперь уже настойчиво и угрожающе, что я присел снова, стараясь увидеть ее, и мы встретились глазами. Метрах в пяти на меня смотрели холодно, равнодушно с неутолимой тоской темные собачьи глаз.
Я заискивающе почмокал губами, как обычно делают, подзывая собак, но она, свернувшись калачом, улеглась на изодранной мешковине ко мне спиной, повернув голову так, чтобы я видел, как решительно сверкают ее глаза.
Постояв еще немного, я не решаясь более искушать любопытство, как-то неуверенно и постоянно оглядываясь, пошел дальше в сторону реки.
Река лениво петляла, то ударялась об отвесный скалистый берег, и тогда ее цвет, отражаясь, был свинцовый, то тихо подкрадывалась к зеленому лугу, тогда заливалась голубизной неба и, спохватившись на перекатах, где когда-то стояла мельница, весело, говорливо бежала дальше, извиваясь по оврагу к горизонту.
На следующий день я вспомнил о собаке, только когда собрался идти гулять и на всякий случай взял хлеб, мало надеясь на встречу. На этот раз я пошел берегом реки и яркое, по - утреннему мягкое солнце играло на поверхности блестящей полоской мелких осколков зеркала, они слепили глаза, сверкали колюче и жарко, что приходилось отводить взгляд на мягкую, густую зелень.
Тропинка вела вдоль воды иногда она заводила меня в кустарник, где, не умолкая, скандалили воробьи, то вновь возвращалась и тогда своим резким, картавым разговором оглушали лягушки, которые равнодушно прыгали, нарушая утренний покой.
Я удивился, когда заметил собаку на том же месте, она лежала и мое появление не вызвало у нее прежнего недовольства. Я стал манить ее, хлопая себя по колену, посвистывая, надеясь на доброе знакомство, но дворняга была неумолима и, пошатываясь, не обращая внимания на все мои выходки - поднялась, повела носом и нехотя сделала несколько шагов в сторону. Мне показалось, что сделала она это как-то необычно, странно, и тут я вдруг заметил, что у нее совсем нет передней левой лапы. Меня это несколько даже обескуражило, что-то сжалось во мне, сделалось как-то грустно и обидно, и еще я увидел, что это был пес. Я сочувственно выдавил из себя: "Бедняга, кто же это тебя "- и присев на обочину, в моем воображении начали крутиться одна за другой картины: от поезда, хулиганов, живодеров, до невероятных историй.
Домой я шел не спеша, безразлично разглядывая окрестности, почему-то все думалось о нем, даже придумал ему имя - Джим, и решил, что буду приносить ему каждый день что-нибудь поесть. Первые дни он с видом голодной, забитой дворняги, воровски хватал еду и тащил в кусты, но с каждым днем, постепенно смелел, не боялся моей близости, ел торопливо с жадностью.
Всякий раз я был уверен, что Джим меня ждет, и, выходя на дорогу к терновнику, а она вела на подъем, я видел как крохотный белый клубок далеко на пригорке, то выкатывался на дорогу, то вновь исчезал в диких кустах. Тогда я шел быстрее, мне становилось от этого легко и радостно, я начинал посвистывать, чтобы дать знать о своей близости, скоротать его ожидание и мне казалось, что в эти мгновения я ощущаю необыкновенное родство, нас что-то роднило, мы сливаемся с ним в нечто единое, что было дико, непонятно и необъяснимо.
Увидев меня, он вилял хвостом, радостно мотал головой, начинал скакать вокруг меня, заискивающе смотрел как-то снизу, опрокидывался на спину, давал почесать себя, замирая в блаженстве, и я был нестерпимо, до отчаяния рад тому, что только один я на всем белом свете знал, что происходит в этой одинокой, горестной собачьей душе.
Тогда я садился на траву, а он вытягивался, напротив уложив голову на лапу, и я начинал рассказывать ему о жизни, он внимательно слушал, порой резко поднимал голову и замирал, когда улавливал в моем голосе что-то тревожное, напрягался и от бессилия чем-либо помочь мне, сокрушенно сникал. Иногда он провожал меня почти до самой деревни, но никогда не решался переступить той невидимой черты, за которой, как мне казалось, стояло перед его глазами что - то ужасное.
Постепенно Джим креп, веселел, и я впервые услышал его не громкий, но уверенный лай. Гуляя со мной, он неуклюже прыгал по сторонам дороги, то забегал вперед, то отставал, и тогда ковылял, догоняя меня, был страшно горд нашей дружбой, дорожил ею и был бесконечно благодарен.
Однажды под вечер, после знойного дня, нависла хмарь, перестали лаять собаки, все затихло, померкло и казалось, что вот-вот случится неотвратимое - стремительно надвигалась гроза. Налетел резкий ветер, с дороги подняло пыль, мусор, упали крупные капли дождя, как вдруг откуда-то сверху, на избы, деревья, поля, все с грохотом обрушилось, закружило, понесло, накрывая всю деревню аспидным крылом ночи.
Мне не спалось. На дворе усиливалась гроза, и было как-то беспокойно: в окно тревожно стучал дождь, сверкало ярко, хлестко как удары плетью, а по крыше кто - то, словно в громадных железных сапогах, с грохотом пробегал с одного края на другой, с треском ударяя по трубе, то сбегал с крыши, проносился над деревьями, изгибая, и корча их. С ударами кололось чернеющее как смоль небо так, что из трещин вырывалось пламя, и этот кто-то - тяжело дыша, затаившись, ждал, чтобы начать с новой силой свое неистовое дело.
Я не выдержал, встал, быстро оделся и, набросив на себя брезентовую накидку, что висела в сенях, прихватив фонарь, вышел на крыльцо. Меня обняла промозглая темень, дождь шумно стучал по накидке, ступая в грязь, ноги расползались, и, стараясь не смотреть на жуткое небо, где метались огненные сполохи, я все быстрее шел к Джиму. Вряд ли он слышал мои шаги, шум дождя заглушал их, а молнии и гром страшили его, нюх притупился и когда я осветил его фонарем, то увидел, как белый клубок, лежа на сырой земле, заходился мелкой дрожью. Я позвал его, он испуганно встрепенулся, вскочил, узнав меня, вильнул хвостом, и поскакал ко мне. Раскинув полы накидки, я подхватил его с земли, прижал к груди и почувствовал знобящую дрожь маленького комочка, из которого потекли по мне холодные неприятные струи, но я уже почти бежал к дому.
За огородами в кустах, я сделал для Джима из ящика, что-то вроде конуры, где он стал жить, мы гуляли теперь вдвоем, он скакал рядом все больше смелея, счастливый, не понимая еще до конца происходящего. Однажды мы бродили с ним по берегу реки, где большой луг переходил в кустарник, цепляясь за каменистый склон, упорно поднимался, местами почти вертикально и мы с трудом взобрались с ним на кручу. Петляя по узкой тропинке, мы вышли недалеко от терновника. Джим, поводив носом, направился туда, где было его старое пристанище.
Знакомые запахи пробудили в нем горькие воспоминания. Он медленно обошел свое прежнее лежбище, обнюхав все, что когда-то составляло часть его жалкой жизни. И было видно по его поведению, что это неприятно тревожит его, но забыть прошлое, он был не в силах - оно еще было так близко, осязаемо, а все новое, казалось таким зыбким и случайным, что он в полном отчаянии, пытался понять наступившие перемены.
Как-то Джима не было весь день, не появился он и к вечеру. Он и раньше иногда пропадал целыми днями, но всегда под вечер маячил, робко лая за плетнем