Пять

Звезду порождает хаос. Я была одновременно и звездой, и хаосом, когда лежала на постели, раскинув ноги и руки. Я хотела вскочить и бежать, как хотела остаться в этом положении до скончания вечности.
Вечности не существует, но в детстве ты не понимаешь этого. В детстве твоя смерть кажется чем-то очень далёким (не думают же пятилетние дети, что завтра их собьёт машина или они выпадут из окна), а смерть других просто не представляется возможной. Ведь тебе вечно будет пять, и семь, и десять. Осознание приходит потом. Я его не ждала и не хотела.
Я никогда не было ребёнком, только маленькой взрослой. Быть ребёнком казалось чем-то глупым и несолидным. Эти нелепые человеческие существа, которых я видела, с которыми говорила, они словно жили на другой планете. Я не была на них похожа, и чувство собственного превосходства жило во мне столько, сколько я себя помню. Я не считала себя лучше, я считала себя абсолютно обыкновенной, а их — странными и чудными. Как будто внутри мне давно было тридцать или пятьдесят, а они почему-то оставались пятилетними.
Почему, я не понимала. Но мне было это интересно.
Я решила научиться играть на скрипке потому, что тогда мной бы стали восхищаться ещё больше. Маленький гений, все прыгают вокруг него и поют дифирамбы — ради такой прелести можно потерпеть пару часов занятий в день. Даже если это продлится ещё двадцать лет. Тогда я не загадывала так далеко вперёд. Честно говоря, я вообще не верила, что время не стоит на месте.
Я думала, что могу сыграть всё что угодно. Лет в шесть я взяла “Интродукцию и Рондо-Каприччиозо” Сен-Санса. Я читала с листа вторую страницу — мне казалось, что я играю не хуже всяких Ойстрахов. Неважно, было ли это правдой, важно, что я запомнила это так. 
В три года я влюбилась в чешского актёра. Нелепица, конечно, но для меня каждая моя любовь была и остаётся реальной. Я не считаю ни одну из них более или менее ценной. Наверное, главной проблемой всегда было то, что я влюблялась в образ, даже если сам человек был рядом. Ведь люди — такие скучные создания, пока не добавить им изюминки в своей голове. Вечно загнанные в угол собственными несчастиями. В моём сознании никогда не было несчастных людей. О них даже думать вредно для здоровья.
Я представляла, как этот актёр играет концерт в красивом белом зале (я могла влюбиться только в скрипача!), а после этого я звонила ему — и говорила, представляя, что он мог бы мне ответить. У меня был зелёный игрушечный телефон и бесконечность впереди...
На самом деле, я не боюсь собственной смерти. Я боюсь не успеть сделать при жизни и прочувствовать то, что мне бы хотелось. Я верю, что после — интересно. Никакого рая и ада, конечно, нет, а если и есть, в раю мне делать нечего. Люди, которые меня восхищают, вряд ли попадут в классический рай. Я предпочитаю верить, что есть ещё какое-то место, вроде покоя у Булгакова. 
Если бы в детстве у меня спросили: “Чем ты хочешь заниматься?”, я бы ответила: “Тем, что меня прославит”.
Это была не жажда славы, а потребность осознавать, что ты приносишь миру счастье.
Я хорошо помню себя на сцене. В четыре года, сколько мне было, когда я впервые на неё вышла, ты не понимаешь всей ответственности. Чем старше ты становишься, тем сильнее ответственность мешает тебе получать удовольствие от чего бы то ни было. А также страх, что другие это не одобрят.
Вообще вопрос чужого одобрения был для меня раньше актуален. Раньше, потому что я научилась его не искать. И даже не нуждаться в нём в определённой степени.
В четыре года я играла и наслаждалась процессом. Мне казалось, что я уже готовый состоявшийся музыкант. В каком-то смысле я была тогда бóльшим музыкантом, чем много лет спустя, когда уже могла почти всё. Я осознавала себя музыкантом — и только недавно это чувство начало возвращаться.
Я запоем читала книжки по вечерам. Так приятно было вернуться с прогулки, и после ужина завалиться на диван — я теперь завидую самой себе, что с таким рвением поглощала всё новое.
В четыре года ко мне приходила знакомая с цветными журналами (количество текста в них было крошечным), а я плохо понимала, чем они её могли заинтересовать. Впрочем, нам было весело. Я относилась к ней с неким снисхождением. Она была кудрявая и страшненькая, мне было её жаль. Ужасно звучит. А ещё ей не нравилась музыка — и она вела себя на концертах, как маленькая обезьянка. Мне искренне хотелось поделиться с ней своим знанием, своими ощущениями, но я была бессильна, и могла только печально вздыхать со стороны.
В тринадцать мы с подругой написали на уроке стихотворение. Я помню, что правой рукой держала её за руку, а писала левой — это было неудобно, но я чувствовала ужасную радость и ажитацию. Стихотворение называлось “Should”, мы строчили его на английском и смеялись. Кажется, оно было о несчастной любви и долге.
В пять лет я не имела представления о долге и жила по наитию. Точнее, выполняла чёткий распорядок, привитый взрослыми. Иногда мне казалось, что они знают лучше, хотя это было не совсем правдой. Больше всего я доверяла дедушке. Я рассказывала ему про себя всякие глупости. Бывает так, что ты из любви говоришь человеку всё, а бывает, что из этой же любви боишься его подвести или разочаровать. Помню, однажды, когда мы остались с ним дома вдвоём, я полдня смотрела разные фильмы — к вечеру у меня страшно разболелась голова, но я была абсолютно счастлива. Дедушка не мог не потакать мне. С детства я уяснила — победитель не тот, кто прав, а тот, кому уступили. Ведь совершенно неважно, на чьей стороне правда, если поступают по-твоему. Потом, когда я уже не могла делиться с дедушкой, я стала говорить глупости папе. С ним было проще.
С возрастом я поняла, что люди не обязаны полностью соответствовать ожиданиям друг друга. Иными словами, то, что вы хотите видеть во мне, это не моё, это ваше. Мир устроен необыкновенно просто. И я никогда не стремилась соответствовать чьим-либо ожиданиям, если они шли вразрез с моими желаниями. 
Я была очень нежным ребёнком, но лет до тринадцати не понимала, что влюблённость равно нежность и желание прикоснуться. Наверное, это нормально. Все мои симпатии до этого возраста были эфемерными, а когда в семь лет мальчик взял меня за руку, мне было противно, хотя он мне нравился. Точнее, его внимание. Ещё одна опасность — влюблённость в чужое внимание. Когда тебе нравится не сам человек, а чувства, которые он к тебе проявляет... Теперь я умею это отличать.
Просто жить, когда плывёшь по течению. Когда у тебя почти нет вопросов, а если есть, то они толком тебя не интересуют. Ты принимаешь окружающий мир, как данность, и всё в нём кажется естественным. В пять лет мне всё казалось естественным, у меня даже порыва не было пофилософствовать на тему, что правильно, а что нет. Впрочем, когда философствовал кто-то другой, я чаще всего не соглашалась. Жизнь была легка, потому что глубоко внутри я уверилась: все проблемы уйдут сами собой. У меня не было времени беспокоиться о них, не было желания их решать, потому как их всегда могли решить взрослые или судьба. 
— One, two, three, four, I’m sitting on the floor, — скандировала я, ужасно гордая собой.
Мне было хорошо, и мной часто овладевало состояние полного счастья, ничем не омрачённого. Это позже, лет десять спустя, счастье стало сопровождаться лёгкой печалью от осознания, что оно быстротечно. 
В пять лет я была до безобразия смелой. Смелой на сцене, в словах и действиях. Я не боялась наказания. Я не боялась осуждения. Я даже не знала, что это такое и зачем оно придумано, ведь в моём вакууме этого не существовало. Печаль проживается глубже, потому что длится дольше. Предвкушение слаще самого события, потому что не несёт разочарования и несбыточных надежд. В пять лет ты ещё можешь жить вечно, в десять — хотя бы долго, а в двадцать время бежит с бешеной скоростью. Но здесь даже есть своя прелесть. Некоторым вещам лучше безвозвратно проносится мимо, с ними мы прощаемся без сожаления.
Кто-то говорит, самое горькое — это отсутствие детства. Я считаю, самое горькое — это пущенная по ветру юность. Непрожитая от корки до корки, не прочувствованная до конца, не выжатая до самой последней капли. Если в юности человек не знает, кто он, всё дальнейшее будет зря. Пролетевшее детство быстро забывается. Проскользнувшая незаметно юность оседает внутри подобно чаинкам на дне чашки, не даёт покоя. Малейшее событие возвращает память к тому, что могло произойти.
В пять лет единственная проблема — это вырваться в дальнюю комнату, чтобы час тебя никто не трогал. Чтобы почитать ещё страничку, и ещё, и ещё: “Я не хочу спать, я не буду спать”. Даже когда вы выключите свет, истории в моей голове продолжат гореть. Их никто погасить не в силах. И ещё часа два, лёжа в постели и борясь сама с собой, я буду прокручивать в голове захватывающие сюжеты.
В пять лет ты смотришь на своих ровесников с тщетным рвением испытать к кому-то привязанность. Симпатия есть, но чаще всего основывается на сожалении. Привязанности нет. В пять вообще глупо привязываться к людям, когда у тебя вечность впереди, а вместе с ней безмерное количество знакомств (зачастую лишних) и открытий (некоторых лучше бы не случилось).
Окружающий мир жесток. В пять ты открыт всему, ты чист, ты правилен для самого себя. Но тебя заставляют сомневаться, ненавидеть и искать. Ты теряешь знание, теряешь спокойствие и равновесие. Главное, страшное — ты начинаешь сомневаться в себе, забывая, что ещё недавно тебе было откровенно плевать на нелепые буквы, вылетающие из уст других.
У детей нужно учиться даже ни лёгкости, ни беспечности, ни смеху по поводу и без. У них нужно учиться принимать мир как данность. Не подвергать сомнению. Задавать меньше “великих” вопросов и больше — по существу. Сильнее заботиться о себе. Закрываться от ненужного, лишнего, того, что причиняет боль. Просто не замечать.
Странный, старый отель в Москве, непонятные двери и шкафы, скрежещущая кровать. Ночь за окном, свет лампы, отражающейся в стекле, банка сока на тумбочке, и я посреди всего этого великолепия — в джинсовом комбинезоне. Мне холодно. Мне неуютно. Я приехала сдавать экзамен. Я уже начала сомневаться в себе, скользкая дорожка вьётся впереди. Через много лет я обязательно вернусь к тому, что чувствовала в пять.
Никто не стоит того, чтобы заставить предать самое себя.
Иначе не будет ничего.