Брат уехал

Наш отчим, отставной майор, не терпел опозданий к ужину. Ужин был, как вечерняя поверка в казарме, на которую нужно являться вовремя. Окончив школу, брат  плюнул на этот распорядок, мешавший нам жить. Мне же, школяру, приходилось соблюдать его. Я не хотел скандалов. Ибо любое неподчинение вызывало у отчима ярость.
Но однажды режим майора рухнул.
В тот дождливый октябрьский вечер я был на репетиции нашей группы «Транзитные пассажиры». Репетировали мы в маленькой комнатушке позади сцены актового зала школы. И хотели уже расходиться. Как вдруг ввалился Сквайр, такое у него было прозвище. «Ну, чуваки, сейчас отпадете!» – кричит он с порога и ставит на наш разбитый «Темп» бобину. Магнитофон был подключен к усилителю. Музыка неслыханных звуков и вибраций заполнила комнату...
– Это Кинг Кримсон, – с полупьяным лицом бормотал Сквайр, стоя перед магом на коленях.
– Альбом «Остров». А, как оно, чуваки?
Музыка сокрушила и ошеломила меня. Тему вел саксофон. И вдруг все, что было вокруг, исчезло. Я не заметил, как стал духом, и парил над океаном, омывающим остров, увенчанный маяком. На его вершине сидел черноволосый ангел в красном одеянии и самозабвенно играл на сияющем саксе...
Картины, встававшие перед моими глазами, менялись. И вот я уже сам сижу на песке у подножия маяка с гавайской гитарой, и ее струны звучат на ветру, порождая яркие картины моей жизни на цветущем острове.
Странное дело, но этот остров мне грезился с детства. Наверно, с тех пор, как мой старший брат прочитал мне книгу о Робинзоне Крузо. Он читал мне ее по ночам, освещая страницы электрическим фонариком. И это запретное чтение, таинственный шепот брата, будил такие яркие фантазии, что остров, на котором жил Робинзон, потом казался сном наяву.
Музыка Кинг Кримсон вновь унесла меня в струящееся вечное лето. И хотелось остаться в этом неведомом мире, в чудесном пространстве, счастливом и законченном, которое творили музыканты. Но вдруг в гармонию острова вторглось что-то враждебное, страшное, и пение ангела оборвалось. Кругом потемнело. Будто гигантская туча, похожая на дракона, поглотила солнце. В аспидной пасти монстра с треском сверкнула молния, и на остров обрушился шквал звуков, хаос, разрушающий все и вся...
– Кода... – пробормотал Сквайр, когда вдруг наступила тишина. Только было слышно, как потрескивает при вращении катушка с пленкой, залитой чем-то липким – не то пивом, не то вином...
Но это была не «кода». Робко, словно нащупывая тему для джазовой проработки, зазвучала труба, затем начался мощный драйв и попеременные импровизации... Жизнь и смерть. И снова жизнь, победившая смерть.
Отчим встретил меня в штыки.
– Где ты был? – приблизил он ко мне свое лицо, и потянул носом.
– Почему не пришел на ужин? – продолжал он допрос.
Мне бы промолчать, но окрыленный музыкой, чувствуя, как во мне поднимается волна отвращения и стыда, я выпалил:
– Я не в казарме! Понял? И больше унижать себя не позволю!..
Голова моя дернулась, и во рту стало солоно. Моя рука сработала инстинктивно – кулак угодил отчиму в грудь. «На кого руку поднял!», – взревел майор и стал избивать меня. Под градом ударов я вдавился в угол прихожей и сел на корточки, закрывая руками голову. Я подумал: он меня убьет... Но вмешался брат. Вклинился между ним и мной. Майор метнулся в комнату, загремел ящиками шкафа. Мы с братом переглянулись: «Бежать!..». Но не успели. Влетел отчим. В его руках был телевизионный провод. Брат бросился вырывать провод у него из рук. Но отчим оттолкнул его. И провод засвистел в воздухе...
Я чувствовал, как вздрагивает брат, закрывший меня. Казалось, избиение длилось вечность. Потом отчим ушел. Брат стащил с себя майку с оттрафареченным портретом Джона Леннона – всю его спину покрывали вздувшиеся багровые полосы...
Я всхлипнул.
– Ну, ну, чего ты? – встряхнул он меня за плечи. – Деспот низвержен. Принеси лучше йод, пока мама не пришла...
После этого «побоища» брат и решил уехать.
Отчим не препятствовал его отъезду, но денег на дорогу не дал. Мама умоляла брата не уезжать. Но брат больше не мог жить так, как мы жили. Мать работала в библиотеке, зарплата у нее была мизерная. Отчим, работник военкомата, получал прилично. Но большую часть денег он складывал на сберкнижку. Мы с братом чувствовали себя нахлебниками. Кусок не лез в горло. Жить так было унизительно.
Два лета кряду брат вкалывал на благоустройстве города. Мы любили музыку, и он хотел заработать на магнитофон. Но куда там! Хороший аппарат стоил у фарцовщиков минимум сотен пять. А брат за свой черный труд получал от силы полторы сотни. Минувшим летом к нему присоединился и я. Мы спиливали старые деревья, убирали мусор, рыли траншеи. Но заработали только на полмагнитофона. Короче, купили матери платок, красивый, теплый. Остальное я положил в НЗ. Этот «неприкосновенный запас» я и отдал брату.
А мама решила продать свое золотое обручальное кольцо. Это кольцо ей подарил наш родной отец, военный летчик, погибший в авиакатастрофе под литовским городом Шяуляй. Брат с ней спорить не стал. Вызвался сам продать кольцо на «пятаке», где по воскресеньям собирались фарцовщики, сказав, что у него есть знакомые скупщики золота.
Так и собрали его в дорогу.
Провожали его вдвоем с матерью. На перроне дул сырой пронизывающий ветер. Руки брата, торчавшие из рукавов его поношенной куртки цвета хаки, покраснели от холода. Было грустно, грустнее не бывает. С показушно-бодрым видом я болтал о музыке, о новых направлениях в роке, жалел, что брат так и не успел послушать Кинг Кримсон. «Ну, нашли о чем горевать», – улыбнулась мама сквозь слезы, и тут из-за поворота выполз поезд с окнами, красными от заката. Брат обнял меня: «Ничего, парень, не горюй». На его руке, лежавшей на моем плече, синел свежий подживающий кровоподтек. Сердце мое заныло.
Поезд остановился. Проводники стали открывать двери. Мать упала на грудь брата, маленькая, худая, похожая на постаревшую девушку. Молодая проводница пялилась на нас. Лязгнула автосцепка. Вагоны медленно покатились. Брат поцеловал мать, качнулся ко мне: «Будь, братишка!» Мы пожали друг другу руки. И брат, взявшись за поручни, вспрыгнул на подножку с небольшим рюкзаком на спине.
Поезд убыстрял ход. Мама отстала, а я почти бежал. Лицо брата стало удаляться, но он все смотрел, смотрел на нас.
Дома в тоске мама открыла свою сумочку и вдруг обнаружила в ней свое золотое кольцо.
– Врун, – уронила она на колени руки.

                                                                                       ______________

Письмо от брата пришло в ноябре. Брат сообщал, что он  снимает угол в частном доме, где кроме него, живет еще один квартирант, Николай, студент медицинского института. Он писал также, что работает на моторном заводе, а в будущем году собирается поступать в университет.
Я тотчас написал ему ответ. Сообщил, что нашу группу «Транзитные пассажиры» разогнали: некоторые дураки усмотрели в наших песнях крамолу, какой-то скрытый смысл, понятный другим таким же дуракам. И теперь, без репетиций, я чувствую себя заурядным братишкой, на которого обыватели показывают пальцем, как на английского шпиона.
Брат ответил незамедлительно: «Ходи хоть в рванье, если придется, но среди людей сознавай свое достоинство», – писал он.
С письмом брата я ушел к реке. Сел на валун под обрывом и еще раз перечитал письмо. Шумел на перекате Иртыш, не замерзающий из-за быстрого течения. С обрыва свешивались корни деревьев. Два дерева лежали внизу крест-накрест. Я подумал, что деревья, как люди, живут, умирают. Но зачем? Какой в этом смысл? Впервые я по-настоящему задумался о смысле жизни.
Я уже знал, что только во всеобщей пользе лежит истина. Что корыстную выгоду необходимо заменить всеобщей любовью и взаимной выгодой. Что долг человеколюбивого – приносить Поднебесной пользу и уничтожать в Поднебесной зло. Этому меня научили китайские мудрецы, книги которых я откапывал у мамы в библиотеке. Но что нужно сделать, чтобы люди зажили счастливо? И чем я дольше размышлял над этим, тем горестнее мне становилось. То я видел себя бардом, собирающим на мировых стадионах сотни тысяч людей, и мои песни подвигали их к объединению на пути к свободе, к справедливости, к любви. То вдруг вспыхивал во мне образ инока, живущего на острове в горной пещере, жертвенные откровения которого преображают мир. Но понимая, что это только мечты, снова проваливался в бездну безответных вопросов.
«Начни с себя, – перечитывал я строки из письма брата.  –  Человек творение индивидуальное, и должен искать пути спасения не в совершенствовании общества, а в совершенствовании души своей, в совершенствовании себя самого, как космического какого-то замысла. Понимаешь, братишка? Мир же, общество, мы никогда не переделаем. Идея несовершенства заложена в нём изначально, таким он нам и «дарован», послан, как испытание...»
На той стороне на трубах свинцово-цинкового комбината зажглись сигнальные огни. А я все сидел, глядя на бегущую темную воду и, страдая, думал: «Как же начать с себя?». Если во мне уже столько дыр, пробитых еще до моего рождения!
– Га-га-га... – вдруг окружили меня хулиганы из Шанхая, трущоб городской окраины. В руках Ашима, их вожака, была гитара. Сердце мое забилось. Ашим был невысокого роста, большеголовый, тщедушный, но его все боялись. В драке он мог запросто пырнуть ножом. Его старшие братья, Махмуд и Барыга, были авторитетами на зоне, и он этим пользовался.
– А, враг народа! – осклабился он, обнажив золотую фиксу. – Ну-ка сбацай пацанам цыганку...
– Не умею, Ашим, – сказал я, сдерживая внутреннюю дрожь.
– Ой, бой, – покачал башкой Ашим, и ухмылка медленно сползла с его широкого плоского лица: – Зачем гонишь в натуре?..
И кто-то из его кодлы ударил меня сзади по затылку. Шапка слетела с моей головы. Ашим лихо пнул ее, и она, описав параболу, упала в воду. Во мне что-то лопнуло. Я весь зазвенел, схватил с камней сук, похожий на серый бивень, и, хохоча сквозь слезы, стал избивать шанхайских. Я был, наверное, страшен, потому что они побежали с криками: «Ашим, валим! Он псих!». А я, размахивая суком, бежал за ними и дико орал почему-то на английском: «I’ Cant Get No!»...
Придя домой, я взял гитару и на одном дыхании выдал композицию, найдя ход: опорную музыкальную фразу фуз-гитара и бас-гитара у меня играли в унисон. Забойная получилась вещица. Я ее так и назвал, «Инцидент на реке». Жаль, что у меня не было магнитофона. Вот бы порадовался брат, услышав мое сочинение! В тот же вечер у меня возникла мечта – записать магнитофонный альбом и подарить его брату.
Нотной грамоты я не знал. Но к тому времени я уже неплохо дергал за струны. Доверяя своим ушам и пальцам, я с помощью трех-четырех аккордов мог имитировать многие вещи из «Белого альбома» битлов. Но в голове моей часто звучало собственное слышание той или иной темы. Новые ходы и музыкальные фразы настигали меня где угодно. И я невольно напевал или проборматывал ход, имитируя гитару. Наверное, со стороны я выглядел шизонутым. Потому что иногда ловил на себе взгляды прохожих, в них читалось осуждение и даже презрение. Но мне было плевать, что обо мне думают. Я бежал домой и тренькал на гитаре часами, пока мои пальцы не начинали цепенеть