Рецепт

    Ясным июльским утром двадцативосьмилетний главный врач и ведущий хирург тушевской райбольницы Пал Палыч Снегирев проснулся в шесть часов. Он повернулся на другой бок и, натянув одеяло на голову, попытался вновь отключиться. Не удавалось. Медленно кружились мысли о том, что сегодня воскресенье, тяжелых больных в хирургии нет и на работу (в кои-то веки!) идти не надо, и еще: сегодня вместе с женой и четырехлетним Алешей впервые за это лето закатится он на весь день на речку и, раскинувшись на горячем песке, отдастся, наконец, безмятежному покою, прерываемому лишь редкими возгласами сына, нашедшего очередной красивый камушек, да периодической проверкой пары удочек, заблаговременно заброшенных в стороне от их лежбища.

    Нет, уснуть вновь, решительно не удавалось! Волевым рывком, сметнув с себя одеяло, Снегирев встал и, натянув шаровары, побрел к рукомойнику. Умывшись и заглянув по дороге в комнату, где безмятежно спали жена и сын, он двинулся на кухню, собираясь запалить примус. О газе в те времена тушевцы не слыхивали. В теплое время года готовили на примусах и керогазах, а холодами - в печах. Что такое электроплитка, никто еще не знал. Электричество поступало в дома от динамо-машин, в просторечии именуемых «движками». Движки эти имелись лишь при райкоме, райисполкоме, правлении колхоза, райбольнице и - клубе, занимавшем бывшую церковь: пять штук на все село. Заводились они по мере надобности и только. Соответственно, лишь дома секретаря райкома, предрика и их заместителей вкупе с жилищем председателя колхоза освещались по вечерам лампочками Ильича, прочие же обыватели довольствовались кто светом керосиновых ламп, а кто и лучинами по старинке. Дом Снегирева электрифицирован не был. В свое время не хватило каких-то метров провода, а теперь просто руки до того не доходили.

    Поставив чайник с колодезной водой на басовито гудящий примус, Пал Палыч вышел на крыльцо, где, усевшись на одну из боковых деревянных скамеек и, облокотившись на перила, с наслаждением засмолил свою первую утреннюю казбечину.

    Дом, где обитали Снегиревы, находился на территории больницы, расположенной на окраине Тушева, русского села с двадцатитысячным населением, окруженного нищими мордовскими деревнями. Срубленный дом этот, вытянутый по фасаду, состоял из двух трехкомнатных половин с кухнями, снабженными русскими печами. Общая прихожая выходила на крыльцо с навесом по центру здания. В одной из половин со своей семьей жил ранее предшественник Снегирева. Когда Пал Палыч с женой Юлей и двухмесячным Алешей, завернутым в старые газеты за отсутствием пеленок, приехал по распределению в Тушево, главный врач облегченно вздохнул и, оформив пенсию, через полгода сдал свою должность Снегиреву, после чего, забрав семью, уехал в родные места где-то под Тулой.
    Половину дома, освободившуюся после его отъезда, Снегирев в своей новой ипостаси определил под общежитие для молодых медсестер. Перед домом, по бокам от крыльца, росли березы, а между ними цвели ромашки и вездесущие одуванчики. За ним имелся небольшой одичалый сад – яблони, груши с мелкими кисловатыми плодами, да несколько вишен.

    Сама райбольница состояла из четырех бревенчатых лечебных корпусов: хирургического, терапевтического, акушерско-гинекологического и - поликлиники. За хирургическим корпусом изобиловал плодами и ягодами большой, соток на 20, сад, разбитый предшественниками Снегирева. На его окраине стояла небольшая избушка, разделенная на две половины: в одной – баня, в другой – больничный движок, а у самой садовой изгороди – здание рентгеновского кабинета, где, за отсутствием рентгенолога, Пал Палыч просвечивал больных самолично.
За терапевтическим отделением виднелась конюшня (в половине своей - гараж для единственной больничной полуторки), дальше - прачечная, а по бокам и кпереди от нее кубовая, кухня и - небольшая изба, о двух комнатах, в которых ютились конюх, он же и кучер, Яков Ильич с женой, да их квартиросъемщица,  ссыльнопоселенная Татьяна Николаевна Берман с тринадцатилетним сыном Юрой. В свое время она работала одной из машинисток у Троцкого. В течение месяца после высылки пламенного Давыдыча все машбюро его пересажали или, в лучшем случае, сослали. Берман дали 15 лет лагерей, которые отсидела она в Явасе от звонка до звонка.

    Услышав свист чайника за дверью, Снегирев вернулся на кухню, где заварив стакан крепкого напитка, сделал себе бутерброд с маслом и вновь вышел на крыльцо. Утро было великолепное. На небе ни облачка. Щебетали птицы, вдали изредка покрикивали запоздалые сельские петухи. Волнами, с порывами легкого ветерка, накатывал душистый запах свежескошенного сена, лежавшего валками на большой лужайке между корпусами больницы. Внезапно подумалось, что хорошо бы умереть на склоне лет вот так, незаметно, но только не сидя на крыльце и не в постели, а где-нибудь, лежа на стогу сена в клубах его дурманящего аромата и, угасая, видеть перед собой только бездонное голубое небо, всех любящее и все прощающее…

    Наваждение рассеяло дребезжание старой полуторки, подъехавшей к дровяному складу.
    -Слава Богу! – вздохнул Снегирев, - еще один рейс и - дровами на зиму обеспечены: и больница, и семья.

    Лениво покусывая бутерброд и прихлебывая чай, обозревал он свои владения, привычно въезжая в колею ежедневных забот.
    -Надобно еще хотя бы один корпус построить, - онкологический, - думал он, - негоже, когда раковые больные лежат в общих палатах, тем более, что число их год от года растет почему-то. Да и новое здание поликлиники не худо бы отгрохать, старое давно на ладан  дышит и планировка там неудобная. И еще задача: санитарную машину выбить! Неладно, когда на 39-м году советской власти врачи по вызовам либо пешком добираются, либо на тарантасе ездят, да и с перевозкой больных тоже проблема. Везут их в больницу на попутных полуторках, или на телегах, и это по нашим-то ухабам и колдобинам! Иные от такой «транспортировки» уже по дороге Богу душу отдают, и тут еще надо учесть такую закономерность, что если еврей идет к врачу за три года до появления первых симптомов, то русский - за три дня до смерти, а мордвин и того позже. Полуторку тоже пора бы сменить, благо та, что есть, неделю ездит, две в ремонте…

    Вдали распахнулась дверь избы Якова Ильича. Из проема ее выпорхнула и засеменила к хирургическому корпусу маленькая щуплая фигурка Татьяны Николаевны. Восемь часов. С хронометром можно не сверять. Бывший главный не рискнул в свое время взять Татьяну на должность медсестры, оформив санитаркой. Заминка случилась даже не в силу ее лагерного прошлого, осененного грозной тенью вождя оппозиции. «Бумаги» у нее не было настоящей. Курс «медучилища» прошла она в лагерной больнице под руководством тамошнего врача, своего гражданского мужа. Когда Татьяну выпустили на поселение, муж ее остался досиживать свой срок и умер два года спустя, но перед освобождением жены сумел оформить ей характеристику-рекомендацию с указанием, что Берман Т.Н. в течение 12 лет прошла полный курс подготовки и практически работала операционной и процедурной медсестрой под его, врача Ковалева, руководством, в чем он и подписуется, заверяя свою подпись автографом начальника лагеря и лагерной печатью.
Став главным врачом, Снегирев, под свою ответственность, рискнул оформить перевод Татьяны из санитарок в медсестры и никогда не жалел об этом впоследствии.

    В те времена подобное было еще возможным. Пережитые совместно тяжелая четырехлетняя война, послевоенная разруха и тяготы восстановления порушенного немцами и своими будили в людях взаимное доверие и участие. Во многих жизненных ситуациях на многочисленные «липовые бумажки» и даже на отсутствие каких-либо документов умные провинциальные начальники попросту смотрели сквозь пальцы. Был бы человек хорош, да дело бы знал.

    В соседнем районе года два назад прогремел случай вообще уникальный. Заведуя хирургическим отделением, работал в тамошней больнице, некто Ильин. Славился он умением быстро ставить верные диагнозы и блестящей хирургической техникой. И все было бы хорошо, но после семи лет работы закрутил доктор роман с одной из своих медсестер. Узнав об этом, после серии громогласных домашних скандалов, жена его, по бытовавшему тогда обычаю, накатала «телегу» в райком партии. В заявлении этом, наряду с обвинениями в супружеской неверности и призывами вернуть мужа в лоно семьи, указывалось и на то, что по образованию никакой он не хирург, а фельдшер и диплом врача у него липовый. Ильина, конечно, вызвали на ковер, хотя членом партии он не был, и тут выяснилось, что действительно окончил он всего лишь медучилище в Костроме и попал по распределению фельдшером в одну из больниц Казахстана.

Ведущим хирургом в ней был некто Колядко, старый земский зубр с дореволюционным стажем, обладатель огромной библиотеки, содержавшей помимо трудов по всем отраслям медицины многочисленные собрания классиков, а также фолианты по истории и философии. Колядко был одинок и жаден на людей умных и любознательных. При знакомстве и по ходу дальнейшей совместной работы он быстро оценил неординарные способности новичка и стал брать его с собой на ежедневные обходы и перевязки, а затем перевел в операционную, где Ильин ассистировал ему, а позже и заменял, при необходимости, сначала на простых, а затем и на более сложных операциях. Все это сопровождалось интенсивным штудированием соответствующей медицинской литературы с пространными комментариями и поправками самого Колядко, а также долгими неторопливыми беседами за многочисленными стаканами чая на совместных ночных дежурствах и просто в редкие периоды обоюдной незанятости.

Через семь лет старый доктор скончался, завещав свою библиотеку Ильину. Больше у него ничего и не было. Похоронив учителя, Ильин через год съездил в Алма-Ату и купил себе на базаре диплом о высшем образовании. Замены Колядко к тому времени еще не было и все, что делал ранее в отделении безвременно ушедший учитель, с молчаливого согласия коллег и вышестоящего начальства в экстраординарных случаях выполнял теперь его ученик, официально числившийся фельдшером и получавший соответственную зарплату. Надо сказать, что за три года до того Ильин женился на одной из местных жительниц и растил теперь двухлетнего сына. Потому-то, обзаведясь дипломом, он уволился и переехал с семьей в Деево, где без труда устроился на работу.

    Премилая создалась, надо сказать, коллизия: районное-то начальство со своими домочадцами предпочитало лечиться именно у него, вплоть до того, что за полгода до появления упомянутой кляузы Ильин прооперировал жену самого секретаря райкома! И что теперь с ним делать? Не сажать же ведь за решетку врача не по документам, но милостью божьей! Приехавшая из республиканского минздрава комиссия, после недельной проверки его работы, придраться ни к чему не смогла. В итоге, и не в последнюю очередь благодаря хлопотам и переговорам районных властей, с благословения республиканского начальства было принято соломоново решение: Ильина уволить «по собственному желанию» и