45.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(2). ОДЕССА.

начинал трактовать событие более менее правильно или доброжелательно, принимая удары судьбы достойно и не  падая…


И все же мне пришлось вкусить этот достаточно неприятный плод, где, будь на то моя воля, я бы  никогда не позволила Саше подобной выходки, призывая терпеть, и обходиться, увы, кустами… И желания такого рода я бы скорее проигнорировала, нежели хоть как-то даже намекнуть маме, тем более высказаться в столь непривлекательной форме.

Но он был мужем, его волей я была скована, не смотря на все попытки контролировать этот неожиданный вопрос,, вынуждена была подчиняться не от страха, но для того, чтобы ситуация не вылилась в значительно больший скандал, мне невозможно было здесь, в чужом для него городе становиться в позу, да и в своей мере надо было жалеть и его чувства, и плотские потребности, и свои  иметь ввиду обязанности, как и справляться с его неотесанностью.


Ситуацию, однако, примирила не я, хоть и извинилась  искренне перед мамой за его высказывание, но мама. В этом достаточно тонком, щепетильном вопросе мама не стала ковыряться, сказала, что все это понятно,  и с тех пор в одиннадцать вечера каждый раз перед сном стала выходить во двор на лавочку и коротать там время, однако, несколько отдалившись от нас легкой обидой, войдя в себя, став немногословной, по своему переживая Сашин бунт и справляясь со своими чувствами в свою меру.

Саша стал отнекиваться от прочих визитов по нашим многочисленным одесским родственникам, о которых я и понятия, кроме тети Любы, не имела, когда мы жили в Одессе. Это были те, кто в свое время переехали сюда из маминой деревни, а также жившие на станции Затишье, от которой до деревни было километров пять-шесть и которые приходилось всегда преодолевать пешком, что запомнилось также мне.


Еще два визита были сделаны с Сашей,  и далее мама уже ездила по родственникам сама, с ночевкой и без, обижаясь на меня за то, что я категорически отказалась поработать здесь силуэтисткой на пляже или в парке, поскольку деньги были нужны; мама хотела оставлять  хорошие подарки и как-то свободнее себя здесь чувствовать, да и задумала она еще кое-что.


И все же великие достопримечательности Одессы были осмотрены, мы посидели в одесских парках, в кафе, поели мороженное, прошлись по знаменитой Потемкинской лестнице, насладились со стороны великолепием знаменитого оперного театра. Деньги начинали иссякать. Почти на последние мы купили фильмоскоп и множество диафильмов для Светланы и вскоре, по истечении десяти дней, засобирались домой. Здесь мама сказала, что с нами не поедет, но поедет к тетке в Затишье, а потом навестит свою деревеньку Гедеримово, и всех, кто еще остался жив. Это и была ее задумка, ее собственная встреча со своим детством, свое движение души, своя радость.


С какой бы радостью я поехала с мамой. Несколько проведенных месяцев в деревне у дедушки  в далеком детстве также запали в мою душу тоской и любовью. Но денег уже не было, да и были многие другие дела, да и время было выходить скоро на работу. На мой вопрос, как она поедет, ведь, денег уже и нет, она ответила, что немного взяла с собой. Все было расставлено по своим местам,  и только чуть болезненное чувство едва всколыхнулось,  ибо своя семья и свои вопросы отрывали от мамы. Каждый на самом деле шел по своей судьбе и ничего уж тут не поделаешь… Но как хотелось быть рядом с мамой. Почему-то ее мне не хватало всегда. Также хотелось мира между ней и Сашей.

Но мама была человеком легким, прощающим,  понимающим, умеющим здраво оценивать вещи и даже могла жертвовать собою ради мира в нашей семье, считая, однако, Сашу достаточно крутым и по-своему искала и находила к нему подходы. Она умела входить в разговор с Сашей, могла быть в свою меру логичной и убедительной, покоряя доброжелательностью и живым диалогом упрощенного вида, по его ступени, чем и находила с ним достаточно общий язык.


Вообще, Сашу можно было во многом убедить, но разговаривая на равных или с позиции независимого человека, или если он сам был зависим. Но в моем случае его могли убедить только деньги, мною заработанные; но любая зависимость от него человека была для этого человека достаточно тяжела,  и никакие слова его не могли бы достичь цели, слова его могли кануть в никуда, ибо зависимость человека не располагала Сашу слушать и  воспринимать никакие доводы, он не был расположен к беседе на равных, как бы справедлива речь ни была.

Моменты, когда его можно было  в чем- то убедить, надо было подловить, считать за его улыбкой, состоянием… или в момент, когда он переживал состояние,  счастье любви и готов был тебя кружить на руках или в состоянии своей вины.

Я уезжала из Одессы навсегда, о том не зная, не печалясь, увозя разные впечатления, еще не осознав полностью, что никогда не увижу более свой одесский двор, не зная, что чуть-чуть, но оскомину сбила, не зная, что об этом когда-нибудь кому-либо расскажу, а тем более поведаю. Все еще удерживала память моих родственников,  но как-то без тепла, без любви, без радости…

Одна из сестер мамы, тоже Надежда, жила в центре города в высоком недавно реставрированном доме, видимо очень старом, с высокими потолками… жила она в огромной комнате в коммунальной квартире с дочерью лет пятнадцати. Другая мамина двоюродная сестра, переехав в Одессу, устроилась работать  поваром на пароход, плавала по заграницам, собрала небольшой капитал и купила себе неплохой домик, который стал ее гордостью, как и единственной надеждой. Она упивалась рассказами о том, как поставила себе цель и как добивалась ее, как во всем себе отказывала, чтобы купить собственное жилье. Она водила по нему, по всем его комнатам, по всем чуланчикам, делилась планами на будушее, желая все здесь отремонтировать, обставить, обновить, пристроить… Она желала себе независимую жизнь, семью, ребенка…  Мамины двоюродные сестры были одиноки, но радушны,  хлебосольны, полные надежд на будущее. Все это как бы обтекало мое сознание.


Делая эти визиты, принимая участие в застольях, слушая других, я никуда не могла деться от своего внутреннего состояния, от своей книги, которая ожидала меня, от предстоящей работы. Чужие судьбы были не просты, но со мной никто доверительно не разговаривал, я была здесь мельком, как что-то инороднее, что надо немного претерпеть и забыть. Мама везде хотела не ударить в грязь лицом. Нужны были подарки. А денег… Увы. Со мной действительно была летучка, т.е. складная силуэтная витрина, были и ножницы, бумага… Все было взято на всякий случай. Но… что-то внутри категорически протестовало, не позволяя взять ножницы в руки. А это вызывало раздражение мамы, ибо приходилось ограничиваться в подарках и в прочих предполагаемых мероприятиях. Свое состояние, как внутреннее непреодолимое нежелание,  маме невозможно было объяснить. Но об этом судьба позаботилась сама. Сам Бог встал на мою защиту, показав всем, что это силуэтное дело в Одессе не возможно. Не успев, следуя маминому желанию, почти требованию, вывешать свою витрину, не успев поработать и час, я была забрана в милицию и оштрафована на двадцать пять рублей, как не имеющая разрешения. Второй раз пытаться мне уже не хотелось. С тем наша семья и уехала, оставив маму с ее планами. А мама еще продолжила на деньги, данные ей отцом, свой вояж по своим родственникам и намеревалась поехать в свою деревеньку, где ее никто уже не ждал…


Саше с места работы дали место в детском саду и теперь следовало оформить перевод Светы из детского садика на Мечникова, где рядом  на Пирамидной  жила мама, в детский садик на Волкова в Северном микрорайоне, где мы жили. Как бы то ни было, но судьба шаг за шагом давала все необходимое. Была квартира, я закончила университет, дочь воссоединилась, наконец, с нами, был дан вовремя детский сад, у меня была неплохая работа,  также я писала свою заветную книгу, дело, как мне казалось, всей моей жизни, также Бог дал встречу с городом моего детства - Одессой. Я была в семье, в своей защите,  в этом же городе жили мои родители, которые начинали склоняться ко мне, как к единственной дочери, смягчившие сердца, связывающие со мной  свою старость на будущее, любящие внучку,  нормально относящиеся к Саше… Все были соединены в Ростове-на Дону. Судьба, фактически, Сам Бог сделал для меня все возможное. Мне было тридцать лет. Стоял 1984 год.  Однако, меня ожидали и  немалые перемены и не столь стабильное состояние.