45.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(2). ОДЕССА.

обнаружили к своему великому разочарованию, что по правую сторону от прохода, где тянулось одноэтажные строение, отделяющее училище от двора, что первой, нашей двери, возглавляющей весь список дверей, нет… Она исчезла, буквально испарилась. А ведь, первая моя мысль была – постучаться в нее и попросить у нынешних жильцов хотя бы с улицы обозреть родную сердцу когда-то  приютившую нас комнатушку. Судьба ее и ныне не ведома мне. Можно предположить, что она или  была присоединена к следующим соседям, или, снова прорубив дверь в сторону училища, ее  вернули во круги своя, она вернулась к своим прежним владельцам, и стала, как и была, скромным жилищем для дворника училища с его семейством.


Так что долгая, взлелеянная мною мечта войти в свое детство через эту дверь, надеясь на милость теперешних жильцов, не осуществилась. Слева низенькое окошко Витиной комнаты, расположенное когда-то прямо напротив нашей двери, все еще несло свою службу, однако, было задернуто плотными шторами, и тот мир для меня также оборвался, не суля, и не обещая встречи с детством и через это окно, ибо Витя  с мамой там давно уже не жили. Легкая, начальная пустота начинала заполнять сердце, но впереди был двор, впереди была надежда.

Почему-то память услужливо напомнила, как за этим окном орал битый мамой Витя за вещи простые, возведенные в ранг величайшего неповиновения, битый  матерью, бравшей на себя строгость отца, будучи высоконравственной и не смеющей и допустить, чтобы единственный сын вырос плохим человеком. Она нещадно ругала и била его за  невымытые уши или шею, за не вовремя сделанные уроки, назидая и наставляя его так, что все просачивалось и за нашу дверь, где свои уроки жизни проходила и я, но отцовской рукой, выбивающей из меня дурь и дающей мне великое смирение при всей моей тарадановской необузданности и своеволии, оставляя Волею Бога лишь потребное и более-менее разумное.


Вспомнилось почему-то и то, как летними вечерами Виктория Федоровна из своего окошка на нашу стенку, выбеленную добела, прокручивала детские диафильмы, читала их детворе, которые тащили свои стульчики и рассаживались, также  и из соседских дворов, внимая каждому слову, обсуждая сказки, зная их почти наизусть. И отец мой был  в некотором смысле великий этому сподвижник, ибо очень часто открывал двери нараспашку и все точно также могли смотреть телевизионные передачи, все подряд, ибо телевизор был чудом, великим новшеством, радостью, предметом обсуждений. Маленький и невзрачный, самый дешевый по тем временам, «Заря», он действительно привносил в жизнь двора и детей свою толику,  и на этом пятачке прохода во двор  в летнюю пору была жизнь, своя история, свое  место, куда спешили люди, старики и старушки, со стульчиками, табуретками, коробками и ящичками, которые за такой поступок все прощали отцу, считая его балагуром,  не совсем адекватным, но достаточно коммуникабельным и порой достаточно добродушным, если не считать его выходки с мамой, тоже носящие воспитательный характер.

Медленно, почти с почтением миновав эту часть прохода, эту часть из нашей истории жизни, каждый, держа в себе свое, мы оказались во дворе. Достаточно немаленький двор был необычно пустынен и в своем безлюдье был с трудом узнаваем. Видимо, давно заброшенная клумба уже давно не цвела и не радовала взгляд  великолепными цветами, какой осталась она в памяти моего детства. Скособоченные сараи обветшали окончательно и стояли, неуютно прижавшись к друг другу, как заброшенные и унылые деревянные строения, в которых, может быть, уже давно отпала необходимость, ибо, возможно, печное отопление  было реконструировано, ибо цивилизация могла коснуться хоть здесь жильцов этого моего двора, ибо только теперь я понимаю, что  все эти удобства были  крайне убоги, поскольку весь дом был устроен по принципу  семейного общежития, с общими коридорами и удобствами на улице.

Но по тем временам жить в таком доме казалось великой удачей, поскольку  у нас жилище было куда поскромней, одноэтажное, и варить еду, как и стирать, приходилось не в общем коридоре, а прямо  на улице, в том самом проходе, который мы миновали, у дверей, понятно, что в подходящее время года. Иначе, комнатка превращалась в предбанник,  и с этим ничего невозможно было поделать, но детскому сердцу  она была милее всего… 

Мы вошли во двор, чуть обескураженные своей почти никчемностью, прошли к столу, который все еще бессменно служил его жителям. Сесть на угрожающе покосившиеся лавочки не хватало духу. Хоть кто-то же, ну, должен был выйти…  Да… двор, дворик изрядно постарел, не радовал глаз, не привлекал детским смехом, нигде не подавалось и признаков жизни. Почему-то это было нужно, это вожделели глаза.


Однако, я чувствовала, что любой прием мне крайне безразличен. Если бы я была одна или с дочкой, я бы легко присела бы на эту скамеечку, которой на самом деле для меня  и цены не было, и посидела бы на ней в глубоком удовлетворении, в счастье, в трепете.  Я бы непременно прошлась по всем закоулочкам двора, я бы непременно зашла в дом, заглянула бы в каждый коридор, не боясь взглядов, вопросов, неожиданности любой. Я бы осмелилась постучать в комнату за номером один, где жил Витя с мамой, как это я делала в долгих и непроходящих снах, я бы непременно зашла, попросилась бы, окинула бы прощальным и благословляющим взглядом все, что осталось в памяти.  Я бы склонилась над клумбой и увезла бы навсегда хоть травинку с этой клумбы или горстку земли… Я непременно подошла бы и к нашему сараю в самой глубине двора около уборной. В этот сарайчик отец прятал ключи под дровишками… Я бы непременно напилась из дворовой колонки и умыла лицо…  Я бы неприменно  с кем-нибудь поговорила, хоть самую малость… Но я была не одна. Вдруг из подъезда дома вышла старушка, направилась к нам. Поравнявшись с нами, она долго и пристально посмотрела на маму. Мама опередила ее:
- Нюра! Тетя Нюра ! – почти радостно воскликнула она. Мама умела быть непосредственной и легко бросалась в разговор. Кажется, и она была встрече рада.

- Да… никак Надя?  А… это…

- Наташа! А это ее муж и дочь… - завязался разговор, в котором мама  выложила все, что только можно было, возбужденно,  эффектно,  желая участия, желая новостей, преподнося себя в лучшей форме, описывая события своей жизни, обо мне.. Я почти безучастно стояла в стороне, не в силах сказать и слова.


Тетю Нюру я помнила, но теперь она была слишком стара и  я никак не улавливала в ее лице знакомые черты, детская память их основательно подзабыла. В те далекие времена тетя Нюра частенько интересовалась, дома ли отец, и когда узнавала, что его нет, бесцеремонно просила меня  пойти купить ей хлеб или заправить баллончик газировкой, отчего мне приходилось выстаивать за спасибо длиннющие очереди, и это по-своему сказывалось на мое отношение к ней. Из разговора я узнала, что Витя давно уже здесь не живет, что они буквально вслед за нами получили квартиру в одесских черемушках, что Галина живет в родительской  двухкомнатной полуподвальной квартире, что она также заняла соседскую комнату, когда те переехали, что не очень-то повезло ей с первым мужем, что мать ее, тетя Вера,  уехала жить в деревню, что отец Коли Ващука, друга Вити, скоропостижно скончался и уже давно, что после смерти деда Есифа никто не смотрит клумбу, что никому нет до нее дела… Новости были обычные, неинтересные, сбивающие всякую надуманную  эйфорию, ничем мы не удивили, никто не был нам рад, ни в ком мы не остались. Двор оказался чуть бездушным, унылым в своей правде жизни,  и только до боли знакомые каштаны и акации все еще обещающе манили в детство, шелестя над нами все теми же неувядаемыми  кронами.

В своей простоте баба  Нюра заметила, что мама сильно постарела, что и не признать, хотя все ее находили цветущей и красивой женщиной всегда, но… что поделать… В памяти она осталась  все же тридцатилетней, а вернулась – пятидесятилетней…


Самой бабе Нюре, видимо, было уже под восемьдесят, а потому мы для нее интереса особого не представляли, ну, разве что, отдала нам дань, поговорила…  Насчет меня сказала, что интересная, но на мать не похожа, более на отца, скользнула взглядом на дочь, Сашу… Что делать. Мы откланялись.


Неудовлетворенное мое сердце, как и ум, должно было испить эту чашу истины,  это понимание… Ибо, как оставил, как поддерживал связи, так и получил каждый… Ничье сердце не было задето, никого Бог особого на встречу не вывел,  не дал насладиться очередной иллюзией и не спеша повел прочь, чтобы более уже никогда не переступить этот порог моего детства и  маминого бытия в Одессе на улице Дидрихсона.


Я  уходила еще не зная, что ухожу навсегда, ибо надежда вернуться снова не угасала, что бы то ни было… Но Бог не дал повод, не дал причины, не обставил событиями, унося в свою даль и, как ни странно, значительно поубавив тоску, забрав сны, явно сказав, что никто нас не ждет, что у каждого своя судьба, и что у других нет причин нас помнить, нам радоваться… Это реальность. Чувства не могут быть разделены теми, кто такой тоски не знает, кому все-равно, по сути,  и нет в том ничьей вины.

Я почти прощалась с детством в свои тридцать лет, волею Бога отдав ему дань и теперь уже не шла, я брела прочь от негостеприимного двора, от высокой изгороди строительного института, от ряда шелковиц, снова через парк... Для мамы это встреча не была определяющей, и задумала она свою встречу со своим детством, о чем я пока не могла знать.


Я покинула двор,  не насытившись им, с некоторым внутренним недоумением, не зная, почему я хоть на несколько минут не позволила себе освободиться от всех связей, чтобы  войти в подъезд дома моего детства, в дом, где жил Витя с мамой, а теперь где оставалась одна Галина из всех детей  двадцать лет назад, все уголки которого  были мне знакомы до боли, до величайшей тоски, каждая дверь каждого коридора… Почему я не постучалась к соседям и через них не попала в комнату моего детства? Почему?  Почему я, как в глубоком детстве не припала ко всем щелочкам огромных железных ворот Высшего мореходного училища, почему не попыталась хоть как-то пройти на территорию строительного института, который излазила вдоль и поперек, предоставленная себе, как никто… Почему не воспользовалась уникальной возможностью, которую предоставила мне судьба? 


Потому что на все воля была не моя…  невозможно, строго говоря,  обвинить и судьбу, ибо она безлична для материального человека. Так желал Бог, ибо никогда Бог не  упускает возможности учить и развивать живое существо, ведя его к Себе. Именно привязанности являются  камнями преткновения  материального и духовного развития каждого, именно они цепляют за мир материальный, упрочивают желание в нем быть и им наслаждаться, тем вновь и вновь вовлекая в круговорот рождений и смертей, привязывая к условностям материального мира. Милосердием Своим Бог дает человеку желаемое, но  не забывает вкрапить сюда и уроки, развивающие качества, угодные Богу. А здесь без страданий хоть малых – никак; эта  ложка дегтя, так понимаемая в мире наслаждений, является на самом деле благословенной, ибо отрезвляет и тем