45.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(2). ОДЕССА.

45.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(2). ОДЕССА.


Улица Дидрихсона…  Трамвай  мягко подкатил к той остановке, которая была хорошо знакома с детства. Ни один одессит не смог бы похвастаться тем чувством, которое испытала я и мама… Но пищу о себе. Перебранка в трамвае куда-то улетучилась. Трепетное, незнакомое чувство охватило меня мгновенно. Одесса начиналась для меня отсюда, с этой остановки у  Летнего парка. Мы миновали парк, тот самый парк, откуда и начиналась великая улица детства. Взгляд улавливал и не улавливал сходство… И все же это был он, по сути, простенький сквер, всегда многолюдный, где когда-то торговали бабушки семечками, где всегда можно было купить жареные пирожки с картошкой, ливером, горохом или с повидлом, здесь заканчивалась, а для меня начиналась улица Дидрихсона, отсюда все пути перекрещивались с моим детством…  Откуда было мне знать, что все  эти пути вели теперь  не к воссоединению, но к разрыву с детством, к разрыву с долгой и непроходящей тоской, к разрыву со снами, вновь и вновь ведущими меня сюда, тяготеющими надо мной болью невысказанной.


Отсюда, с парка начиналась моя улица Дидрихсонаи, ноги торопили ступить на этот асфальт, улочки небольшой, ведущей мимо моего детского сада, мимо строительного института, мимо  заветных ворот, мимо ряда низкорослых шелковиц… и к Дюковскому парку, где встретились мои родители… Летний парк… ничем не примечательный для многих… Для меня было великое событие. Наверно,  не было того дня, когда бы я не проходила мимо, ибо дорога в школу  этот парк неизменно парк пересекала… Не было того дня, когда бы я не спешила сюда, чтобы купить стакан семечек у вечно дежуривших здесь старушек, не было дня, когда бы я не бежала сюда купить жареный пирожок с картошкой или с ливером, или с горохом… по четыре копейки, который был самым вкусным в мире. И здесь было вожделенное место – летний кинотеатр, где я смотрела фильм с отцом «По щучьему велению», после которого меня забрали по скорой…

По одну сторону от парка начиналась моя улица детства, а по другую -  была школа. К школе подводил коротенький школьный переулок, где жила моя двоюродная бабушка Люба со своим семейством. К ним еще предстояло зайти, но позже. Теперь… Летний кинотеатр куда-то делся. На его месте стояло незнакомое, прекрасное строение, однако чуждое и холодное, не принимаемое сердцем. В разгаре летнего дня не было видно и бабушек, еще неискушенных хитростью и простодушно и усердно предлагавших семечки в граненых стаканах и стаканчиках солидной величины весьма за умеренную плату, десять и пять копеек… Остался лишь киоск, но уже не газетный, а торгующий всякой мишурой, подстраивающийся к веянию нового времени на правах курортного города. 


На углу около трамвайной остановки уже не было огромной очереди жаждущих, чтобы заправить свои баллончики газированной водой, витрина сменилась. Магазины, столь знакомые прежде, также сменили свои вывески,  и что-то в этом казалось кощунственным и бездушным, хотя взгляд повеселел от пестроты и неожиданного дизайна.


Почти настороженно мы устремились к улице Дидрихсона. И не желалось видеть преобразований, особенно здесь… Появившийся лоск был непривычен, чуть отталкивал, загромождал собой привычные и сохранившиеся в памяти  картины прошлого, притушевывал восприятие более поверхностным. Строения многие оставались старыми, сохраняя суть Одессы, ее характер и дыхание, как и душу. С большим, непередаваемым чувством, для меня почти трепетным, мы вступили, шагнули в коридор глубоко дорогой для меня с мамой, объединяющий нас, исхоженный, избеганный много раз… - начало заветной, очень скромной, ничем не примечательной для многих других улицы Дидрихсона. 


О, сколько воспоминаний еще, не смотря ни на что, готовы были увлечь за собой в незабываемую ауру  моего детства и маминой молодости. Держа Светлану за руку, я объясняла ей, как много значит для меня этот город, не смея погрузиться в себя, наслаждалась почти поверхностно, но и это была великая милость. Саша шел при нас смиренно, не похожий на себя, чуть чуждый, но понимающий и в этом мягкий, легкий, уступчивый…  Не могла знать я, но на самом деле, Бог дал ему то состояние, которое хоть на время щадило наши чувства и переживания, он был при нас, внимающий и взирающий на все так, как умел иногда, чем  становился роднее, если не думать о тех периодах, когда Бог через него начинал меня воспитывать и подтягивать.

Внешне Саша был самодоволен, самодостаточен, почти покладист, ибо был все же в незнакомом городе, был ведущий и ведомый одновременно, был в хорошем расположении духа, в меру участлив и спокоен. Когда ему удавалось правильно себя вести, по-человечески, с пониманием, сердце мое наполнялось к нему благодарностью. Но я всегда знала, что за всем стоит, и как непредвиденно круто он может себя повести. А потому, внутреннее напряжение присутствовало, никак не превращая это событие в праздник души, но внося элемент удовлетворения, хотя никак невозможно было освободиться от мысли, что без него – этот визит был бы пиршеством души, великой наградой, счастьем. Но, кто знает, как бы я чувствовала себя на самом деле, ибо  он давал собою еще и чувство защищенности, нужности,  на своем месте, полным целым…. Что я никогда не ценила, за что не держалась, чем себя не превозносила.


Для мамы остаться без мужа,  без мужчины было крайне нежелательно, это была  бы трагедия, она бы ринулась искать себе замену тотчас. Но Бог знал лучше меня, кто мне нужен и для чего,  и Божественное насилие, его великолепные плоды и не только, были мне открыты со временем, когда уже могла посмотреть на жизнь свою со стороны и увидеть, что все же  Саша – был для меня всем и всегда, что он, через него Бог дал очень немало, как и развил, как и поднял.

С лица Саши почти не сходила полуулыбка. На самом деле я еще была с ним в слабой духовной связи, полностью и целиком принадлежала себе и из себя  во вне выходила редко, не пытаясь прельстить никак, автоматически приукрашивая свое лицо и тело и мечтая неустанно о старости, когда  и эта обязанность для меня канет, и условности материального мира примут меня такую, как есть, где главное будет мой труд, на что я была всегда готова, в любом направлении, включая свою книгу, и не надеясь на блага непредвиденные, ибо жизнь уже успела показать, что никто и нигде для меня не припас, и что все добывается в труде, своими руками.

Но пока, как бы я ни старалась, но зависела от своей семьи, от Сашиного характера, отнюдь не простого,  и начинала постепенно входить в состояние единения с мамой, любя ее и всегда понимая для себя, что ближе ее  и дочери для меня никого нет и не будет. К Саше  у меня было чувство разное, но иногда оно проявлялось в безмерной благодарности за те  качества, которые среди прочих он проявлял  иногда щедро, трогая меня до глубины души. Но моя вечная какая-то загнанность, зависимость, нестабильность выбивали его из благостной колеи,  и он проявлял качества демонические, столь сильно бьющие, что я не желала себе  никого и ничего и много раз буквально как загнанный зверок озиралась внутри себя, ища выход и долго в великой печали на том и оставаясь. Временами Бог как бы прояснял его сознание, и он видел, что я старательна, что целеустремленна, бескорыстна, готова жертвовать, готова ходить в обносках, лишь бы был мир в семье, лишь бы не доставать его. Но к Саше нужен был немного другой подход. Нужно было быть материально более активной, иметь именно материалистический ум и хватку, уметь хорошо катить бочку, иметь при этом что-то за душой – и тогда бы все прощалось.


Но не дай Бог хоть что-то за его счет, а тем более систематически. Он на это мог пойти даже сам, если видел  идею обещающую, если это можно было  раскрутить в деньги…  Но когда в душе его был мир, когда Бог ему указывал через маму или других на мои достоинства, когда он что-то видел и сам, он становился, как теперь, более сопереживающим и понимающим, как и одобряющим, и поддерживающим. И таким щадящим и разделяющим он  был не  до беспредела, ибо это уже была его жертва,  и  знал меру.

Далее, незначительная или значительная мысль, как и у моего отца, выбивала его из колеи благодушия и снова заставляла говорить и поступать в соответствии со своим несовершенством, стоило ему только заметить хоть малый изъян в событиях или в поступках других, на что он любил указывать, извечно ища причины вины в других и никогда не виня себя, вплоть до старости.


Но… тем не менее, путь был начат. Может быть деревья,  ряд во всю длину улицы низкорослых шелковиц, но…  еще помнили меня…  Уже было точно не до Саши, не до мамы… Знакомые дворы и дома, безутешно родные и недосягаемые, замелькали, щемя сердце сладким предчувствием, глаза страстно желали видеть, чувства – испытывать, душа – входить и насыщаться, наполняться. Улочка, наконец, повела нас вдоль высокого и добротного забора строительного института, Бог весть, когда пришедшего на смену деревянным ограждениям с многочисленными лазами по всему периметру в пору моего детства. Теперь территория института была досадно недоступна, ни щелочки не оставалось для обозрения… Разве что высокие незнакомые, а потому чуждые строения за забором говорили о том, что здесь произошли многие разительные перемены. Что поделать… С дня отъезда, когда наша семья Волею Бога почти насильственно и трагически покидала Одессу, цепляясь за нее, как могла,  прошло около двадцати лет. 


Не всегда новые горизонты даются безболезненно, и что было бы с нашей семьей, ютившейся в крохотной комнатушке… Но уезжали мы, каждый, за своей неплохой судьбой, хоть и не простой… Сердце напряглось… Остался ли заветный дворик? Вот она – проходная института… Напротив, через узкую дорогу– сердце защемило сильней… Огромные открытые железные ворота, справа…  - единственное окно нашей комнаты на удицу… Вот и раскидистый неохватный дуб, который мы с Витькой пытались охватить, взявшись за руки… Стоит прямо у дороги, напротив окна… А вот… слева от ворот низенькое окошко полуподвальной комнаты, где жил Витя с мамой, Викторией Федоровной, учительницей русского языка и литературы, строгой, красивой, высокой и гордой женщины… которую я запомнила на всю жизнь и которая является также великим трофеем моей детской и благодарной памяти… Вот она – Дидрихсона одиннадцать… Вот они, любимые окна…. Вот оно – Высшее мореходное училище… Смотрю на асфальт. В пору моего детства он был буквально испещрен шпильками здешних модниц, которые прогуливались здесь  с молодцеватыми ребятами в матросской форме, все казавшиеся мне глубокими стариками… В выходные дни там, за воротами училища на танцплощадке гремела музыка, было многолюдно, улица буквально кишела от молодежи и бесконечно в наш двор по самому близкому соседству вваливались целые толпы в поисках туалета, неоднократно гонимые тетей Верой, бессменной нашей дворничихой, но справлявшие свои нужды и продолжая свой счастливый путь, ибо Одесса умела дарить надежду и счастье всем, во все времена своим нескончаемым гостеприимством, на которое в своей мере рассчитывали и мы теперь.


Войдя в ворота мы