Сценарист

доставила режиссеру в его, театра, лице.

Родственник оказался человеком исполнительным; без лишних вопросов он сделал все, как я просил, и довольно скоро по такой же точно схеме, только теперь в обратном порядке, я получил ответ. 
Администрация театра уведомляла г-на Лозинского в том, что пьеса его рассмотрена и утверждена к исполнению в этом же сезоне. Особо отмечались художественные достоинства пьесы, ее оригинальность и новизна. Автора благодарили за оказанную театру честь быть первым, кто представит миру выдающееся творение европейского гения, и выражали надежду на дальнейшее сотрудничество. 

Первой моей реакцией было изумление. Потом, как ни странно, - грусть. Помнится, прочтя письмо в третий раз, и окончательно убедившись, что оно – не сон, я заплакал. А когда слезы кончились, я пошел на заправку и снова уволился.
Начальник молча подписал заявление. Думаю, он был рад окончательно расстаться со мной. Одноклассницы Васильевой не оказалось на месте, чему и я в свою очередь был рад. Из всех она была единственным человеком, который по-настоящему мне сочувствовал, и мне не хотелось снова видеть ее глаза. Меня мучила совесть каждый раз, когда она смотрела на меня с сожалением и нежностью. 

Прямо с заправки я отправился в театр и заявил, что мне нужна работа. Любая работа, не требующая квалификации. И вновь судьба благоволила мне: театру срочно требовался разнорабочий, и меня тут же приняли. 
Мне выдали пропуск, халат и наказали явиться на следующий же день, без опозданий.
Так я стал служить искусству.







***


О, театр!
Спеша на новую работу с заветным пропуском в руке, я уже мечтал о том, как в минуты досуга буду наблюдать за репетициями из зрительного зала; по-дружески подсказывать актерам, как сыграть лучше; представлял, как режиссер, видя мою осведомленность, советуется со мною, и уже хлопочет о моем повышении…
Но - то были мечты. В действительности же, дни напролет я проводил в плохо освещенных помещениях без окон, где всюду были вешалки, на которых пылились нелепые одежды, стояли листы фанеры и какие-то коробки. Я видел, как на сцену выходили актеры, размахивали руками, спорили, кричали, даже ругались, совсем как герои моего произведения, когда я писал его. Иногда они принимали задумчивый вид, замирали в изысканных позах, и снова ходили и спорили. Между ними выделялся толстенький человечек в вязаном свитере, с широким носом и клочками волос по бокам головы. Он больше всех кричал, и размахивал короткими ручками, и я понял, что это режиссер.
Мне все хотелось послушать, о чем у них идет речь, но стоило мне остановиться, как тут же за моею спиной раздавалась брань и топот ног: то прораб Шестов уже подгонял меня, волоча следом то холстину с намалеванным пейзажем, то ворох платьев, то алебарду, и я, подхватив свои коробки, снова бежал из одного чулана в другой, спускался под сцену с гаечным ключом, и с отверткой лез на колосники ее.

Режиссер, к моему удивлению, казалось, вовсе не желал знаться с разнорабочим Роговым. Несколько раз я с загадочным видом пытался заговорить с ним, но всегда он находил предлог избежать разговора. Казалось, он даже и не смотрел на меня. Если же ему и случалось сообщить мне что-либо, делал он это главным образом через Шестова.
- Шестов! – Кричал он. – Что тут делают посторонние на сцене? Что они тут крутятся под ногами? Что они тут все вынюхивают? Они скоро в рот начнут смотреть актерам! Может быть, они лучше актеров знают, как надо играть роль? А может, им совсем нечем заняться? Так ты скажи, скажи нам! Мы живо это уладим. Откуда они вообще взялись?! Ты спроси, спроси их! Они хоть раз были в театре? Они вообще знают, что это такое?!  Это немыслимо! Немыслимо!

Спасая от режиссерского гнева, Шестов сослал меня за кулисы, запретив до поры появляться на сцене, куда он посылал теперь других разнорабочих.
Так, с самого начала изгнанный, я тосковал в пыли складских помещений и гадал о том, что творится там, под софитами. Актеров я видел теперь только издали, да и то мельком.
Я помню гордую и недосягаемую как Альфа Центавра Эмилию Леопольдовну; суетливую и верткую, как карась Ларочку; братьев Хмуровых и влюбленную в них обоих старую деву Иванову. Вместе с другими я восхищался я бакенбардами и манерами потомственного аристократа Валентина Михайловича, эксцентричностью и зеленым платьем Маргариты Николавны, и в страхе замирал при виде Собакевича. Я ловил каждое их слово, следил за каждым движением и робко восхищался ими; меня же не видел и не знал никто.

Из всех только с осветителем Петровым я смог найти общий язык. Иногда, когда гасли софиты, и труппа расходилась по домам, он приглашал меня в свою будку на верхнем ярусе, и глядя на пустую и темную сцену долго говорил об искусстве; то есть, он пил за него. 

Так шла моя служба у Мельпомены.
Не смотря на некоторые неудобства, все было бы ничего, если бы не нужда.
Тот, кто не знает, сколько получает разнорабочий в театре, не поймет этого, даже если я пущусь здесь в объяснения. Скажу только: получает он немного. Однако, я человек неприхотливый, и мог справиться, - если б не Платон. 
Как-то, будучи пьян, он попал в определенные… обстоятельства, выйти из которых стоило ему денег. Денег у него не было. Жена и сын – единственные родственники, – не желали с ним знаться. Тогда я, помня о помощи, которую он в свое время оказал мне, решил, что не могу остаться в стороне. Я истратил все свои сбережения, занял у осветителя Петрова и взял кредит. Таким образом, Платон развязался со всеми обстоятельствами, но я почти голодал. Платон на радостях почти каждый день звал меня выпить, но пить я не мог; я очень хотел есть, и ночами не спал, вспоминая пышные пирожки бывшей одноклассницы Васильевой и огненный борщ в банке, с кусками отварной говядины, которым она угощала меня.   

И вот, когда Рогов уже с трудом находил в себе силы, чтобы являться на работу, Ян Лозинский получил от режиссера письмо.

«Глубокоуважаемый Г-н Лозинский! - Писал режиссер. – Спешу сообщить Вам, что пьеса Ваша по-прежнему приводит в восторг каждого, кто имеет счастье узнать ее. Я уже наметил роли и готов приступить к репетициям. В том, что спектакль будет иметь успех небывалый, и поднимет на новую высоту имя нашего театра, нет никаких сомнений.
Особо же признательны мы за то, что этакий бриллиант достался нам бесплатно, а попросту – даром, что в нашем теперешнем положении является фактом весьма и весьма немаловажным. И все же, чтобы нам не остаться совсем в долгу, примите эту скромную сумму (к письму прилагался чек) которую г-н директор лично распорядился выделить из бюджета.
Понимаем, что наши «гонорары» Вас не впечатлят, и все же, вспоминая притчу о бедной вдове, мы верим в Ваше христианское сердце. 
За сим, остаюсь искренне и всецело Ваш,
(Реж. такой-то).

P.S. Вряд ли в Вашем рабочем графике найдется время для такого пустяка, как мы, и все же мы все надеемся, что вы разделите наш триумф, почтив театр своим присутствием в день премьеры, которая будет иметь место быть девятнадцатого числа следующего месяца.


Некоторое время я размышлял над «христианским сердцем» и странным «иметь место быть», а потом развернул чек. 
Сумма, на которую он был выписан, не удивила не только г-на Лозинского, но даже и разнорабочего Рогова. И все же, Рогов и тому был рад, что снова не погибнет от голода.
Я накупил еды, призвал Платона, и мы устроили пир.
Те выходные я плохо помню…





***

Не стану описывать последующие дни. Они были похожи один на другой и ничем не запомнились мне. Скажу только, что все это время я не находил места и не мог дождаться, когда мое детище появится наконец на сцене.

И вот - настал день генеральной репетиции.
Я тайно покинул свое подземелье, и поднялся в будку осветителя Петрова. 
Петров выпил, включил прожектор - и репетиция началась.

Как я уже сказал, я никогда не перечитывал свои рукописи, и плохо помню, что писал. Я знал только, что написанное мною превосходит все созданное ранее, и несет свет тому, кто видит, и исполнял свою задачу.
И вот оно, написанное, воплощалось передо мною. 
Я замирал от любопытства и волновался ужасно. Я ловил каждое слово, всматривался в лица актеров, наблюдал за их движениями. Я словно бы заново знакомился с кем-то, кто за давностью лет утратил привычные черты, оставив лишь смутное чувство родства. Я словно бы вглядывался в старинное зеркало, пытаясь разглядеть собственное присутствие в чужом и далеком.
И чем больше я вглядывался, тем настойчивее нечто извне вторгалось в мой разум, вытесняя смыслы, которые роились в нем доселе, внушенные мыслью, думавшей саму себя.
Неясное предчувствие зарождалось во мне. И понемногу все, что было вокруг, словно бы потеряло цвет, стало меркнуть и отдаляться, теряя привычные формы. 
Не стало ни зала, ни самих актеров. Одинокий, сидел я в серой пустоте над сценой, где словно в немом кино разворачивалось ненастоящая, странная жизнь. Искаженная до неузнаваемости, нелепая, и даже абсурдная, она как на ходулях плясала и ломалась передо мною в плоском и бесцветном мире, сама плоская и бесцветная. И то, что скрывалось за  нею, как за ширмой, стало выдвигаться; и пелена, застилавшая мой взор с того самого дня, когда я взялся за перо, спала; и истинные мотивы и смыслы, и вся природа вещей предстали передо мной, как они есть, - и тогда ужас, более глубокий, чем мрачные ущелья, в которые я был заточен Шестовым, охватил меня, подобно тьме, что проникла в окна моей комнаты той ночью, когда погас свет. 
Я увидел, как черное марево струится из окружающего пространства, расползается  по сцене и заполняет зал. Марево сплеталось кружевами холодного пламени…

Боги… Думал я. — Вот то, что думало во мне. Вот оно… идет… это всегда было оно. То самое пламя, которое сожгло меня, и заворожило меня, оказалось тьмой. Безумец! Могильный тлен я принял за цветение райского сада. Дыхание геенны - за проявление божественного. Где, где был мой разум?! Кто отнял его у меня? Кто застил взор мой?!
Тем временем тьма поднималась, захлестывая зал черными волнами, и уже на лице Петрова проступал бесовской оскал…
Мне хотелось кричать – но я был нем. Хотел встать и бежать без оглядки, но ноги словно бы приросли к полу. Как во сне, когда в самую страшную минуту не владеешь собою, сидел я, невольным зрителем и соучастником мною же порожденного кошмара.
Я видел его лицо. Оно было многолико; в нем кричало и билось безумие всего мира, и в то же время у него не было лица; все, что есть, было и будет порождено человеческим воображением, было в нем; и не было в нем, ничего, чего не могло бы быть.
Оно, многоликое и безликое, бесконечно темное и вселяющее ужас, двигалось ко мне, всматривалось в меня, своего проводника и посредника, не видя меня, не замечая, но зная обо мне все, и готовое проглотить меня – слабую искру, затерявшуюся на его пути.
Я долго боролся. Я не мог. Я алкал. И все же, в конце концов, я нашел в себе силы встать, вытянуть руку и крикнуть: «Довольно!»
И – тьма услышала меня.

Петров погасил прожектор. Тьма распалась на лоскуты и истаяла, и со сцены раздался голос режиссера: «Всем спасибо!».
Репетиция была окончена.
Все еще во власти увиденного,