30.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 15. РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ.

поцелуй увенчал
его последние слова.  Опьяненная поцелуем,
 я вдруг поняла его, как мужчину, ибо в
одно мгновение он стал недосягаемо близким и недосягаемо далеким. Этот один
единственный поцелуй  я и должна была
унести с собою на всю жизнь,  и слаще, и
долгожданнее, печальнее и тревожнее его не было. И он не смог бы повернуть меня
вспять. Ибо тот, кто знает запрет в груди, силу цели, знает и то, что это
невозможно преодолеть человеку.

 

 

Долгие годы Роман снился мне, вновь и вновь, не ищущий
богатства, не желающий никаких особых земных благ, трудолюбивый и ответственный,
почему-то всегда мечтающий о белокурых дочерях, устремляющийся ко мне,
оживляющий чувства реально до не высказанной боли. И здесь я воспеваю его, как
Божий дар в моей судьбе, как чистоту помыслов, как борьбу с судьбой…  Но Бог знал о нем большее,  и это большее мне не подходило, ибо, все же,   мне нужен был не только муж, но и великий
друг, ибо очень и очень непросто жить с женщиной, которая никогда не является
добытчицей, которая никогда не может быть хорошей хозяйкой, которая не умеет
печь пирожки и готовит самую простую пищу, которая не любит праздники и дни
рожденья, которая и не смолчит, и не преклонится, которая вечно в делах и не
очень-то торопится выполнять супружеские обязанности, но так пошлет… А посылала
я мужа частенько, если не всегда, ибо и должна была посылать, поскольку
говорящий с Богом здесь должен быть ограничен в большой мере. Ну, как тут не
развернуться и уйти. Поэтому Бог дал того, кто по качествам и подходил и
терпел, и любил и помогал и понимал, и разделял, кто в этом плане был хорошо
управляемым Богом и так, чтобы у меня получалось Божее...

 

 

Поцелуй Романа был единственным, первым, но и он не смог бы,
даже вызвав во мне страсть, пожелать ее реализовать. Такие вещи я всегда
контролировала и отменяла силой воли и 
необходимостью или Волей Бога в себе. Все и теперь улеглось во мне,
разве что память запомнила этот вкус. Так 
мы расстались. Но и это было не все. Через несколько дней ко мне подошел
Эдик, друг Ромы. Он мне сказал, что у меня есть еще возможность передумать.
Иначе, свадьба состоится с той, которую Роман обручил. Я еще раз повторила, что
желаю им счастья, желаю им любви, желаю им мира и детей. И так потекли дни.
Мама уехала к отцу в Сочи, я оставалась одна. Иногда ко мне с ночевкой
приходила  Лена с детьми. Однажды ранним
утром, в субботу, когда Лена была у меня, я,  едва встав, подошла к балконному окну. И
вдруг… Я вскрикнула с такой болью, неожиданно для себя, что Лена тотчас
подбежала  ко мне… Роман ставил шатер…
Все стало понятно. Свадьба. Такой реакции я от себя не ожидала. Лена,
испуганная, взволнованная стала успокаивать меня самыми лучшими словами, как могла.
Но глаза мои были сухи. Пораженное сознание ничего не могло понять. Я даже не
брала себя в руки. Я оставалась прежней. Но… Почему я вскрикнула… Он так вошел
в сердце. И теперь остался там моим криком. Душа моя  его так приняла и лучше меня знала, какое
место он теперь займет в моем сердце.

 

Никак не могло быть зависти, никак не могло быть сожаления… Я
вышла на балкон второго этажа, где до воздвигаемого шатра было подать рукой, и
с видимым беспристрастием и с легкими комментариями Лене  проследила всю церемонию свадьбы от начала до
конца и видела тот момент, когда он взял ее на руки и понес в подъезд, знала,
что пронесет мимо нашей двери по тем ступенькам, по которым радостно сбегал ко
мне, останавливался и робко стучал… По тем ступенькам, по которым надеясь и
сомневаясь поднимался на мой этаж, чтобы неуверенно, как бы заучено, в первый
раз сказать: «Наташа, в кинотеатре идет неплохой фильм. Может быть,  пойдем?». Но теперь это чужая судьба, чужая
жизнь, чужое счастье.

 

Однако, и это было не все. Молодая жена Ромы, видя во мне
соперницу, торжествовала свою победу. Над моим балконом запестрело все ее  великолепное нижнее белье с немыслимыми
кружевами, которое, видимо, она стирала каждый день. Оно упрямо вывешивалось
вновь и вновь, каждый день, как символ счастья, торжество победы, как женское
тщеславие, как указание на свое превосходство и избранность…  Рома становился добропорядочным семьянином и
теперь прогуливался со своей женой почти каждый день в том направлении, куда мы
выходили, как только встречались. Боясь лишних разговоров, почти беспричинно он
перестал со мной здороваться, даже если мы встречались в упор  и в этом 
мне виделась уже недалекость его, как и непоследовательность, ибо.. Ну, кто
же посягал на его счастье… Но здороваться… Это естественно и как-то по-людски.
Однако, Рома  и далее начинал вести себя
неподобающе.  Почти каждый день на всю
катушку он включал, крутил на своем балконе две красноречивые песни, которыми
скорее всего желал угодить своей молодой жене и как бы  сделать мне больно,  под эгидой утешения меня в том не
нуждающуюся. А как иначе я могла воспринять, если уши уже глохли от слов: «Не
надо печалиться, вся жизнь впереди… надейся и жди…»,  и песней о смуглянке-молдованке; он как бы
хотел сообщить, что не ошибся в своем решении. Очень прозрачный намек звучал
все лето. Однажды встретив их, я все же поздоровалась, спросила, как дела и тем
заставила их с собой здороваться и далее. Пожалуй, на этой ноте и закончилась
ее ко мне неприязнь, и в свое время она дала мне еще и подержать свою малютку.
Это уже было незадолго до моего отъезда. Я дала ей понять, что никак не
соперница, не завидую, отпускаю и пусть живут и растят детей. И все же… Рому в
своем сердце я увезла навсегда…

 

Вот такое странное дело. Так, любила ли я его? Если бы я не была
столь стара, я бы сказала, что да. Но возраст не очень позволяет делать такие
признания даже себе, ибо есть в этом 
что-то неуловимо неправильное. Все должно называться своим именем
вовремя. А если не названо… Да и поезд давно ушел, да и не мой поезд. Поди,
разберись. Произошел вот такой отсев событий, и теперь, полностью расставшись с
Романом, я была введена в одну колею – это работа и дом.  

 

 

Всегда, когда приходит наслаждение, первым долгом с печалью
думается, что и оно скоро закончится, ибо все имеет свойство когда-нибудь, да
заканчиваться. Для меня таким наслаждением было лето. Лето мне уготовило
еще  немного радости, ибо и общение с
Романом было радостью, как и с его женою, как и осознание своей
непривязанности, независимости от людей, чувств отягчающих и неуправляемых. Все
же наслаждение внутри себя, которые я черпала в себе безмерно и в минуты
страданий, было Божественным, ибо все скрашивалось до плюса, даже самые
отвратительные минусы.

 

 

Моим долгим направлением мысли была также моя мама. У меня к
маме всегда был внутренний вопрос, вопрос нравственный, непреодолимый. Это в
моем положении невозможно было обсудить, она не шла на контакт всей своей
внешностью и какой-то непостижимой поверхностностью. Она эту тему не желала
поднимать, отнекивалась от нее, искажала суть вопроса… И когда вопрос все же
прозвучал, я уже была вся седая, в свои сорок с лишним лет уже состарившаяся
так, что не меня, а ее называли моей дочерью.

 

Мама, не смотря ни на что,  была человеком праздника, и отец был ей не
авторитет и не убедителен, но тот, кого надо было терпеть. Она гнула свою политику
с завидным упорством всю жизнь, стойко перенося  такие плоды этих праздников,  как вечный мордобой и скандал. Застолья,
вкусная еда, уют, чистейшее, выглаженное, подсиненное, накрахмаленное белье,
было ее законом, ее личным стержнем, ее неутомимой целью и смыслом жизни.
Красные дни календаря были для нее 
путеводителями, ибо в этом она видела свое предназначение, так хранила
никому не нужный чрезмерный уют, увы, меньше всего вникая в суть души своей и
других, вообще и не подозревая, что душа есть и ей иной раз требуется
духовность и внутреннее тепло, и внутренний уют и понимание. Хотя, радея о
теле, она все же и согревала душу,  ибо и
такой путь у Бога предусмотрен, путь автоматический, без внутреннего
напряжения, но через физические усилия.

 

Однако, мама никогда не работала молча. Затевая стирку или
глажку, она начинала ругаться. Недовольство переходило в гнев и оскорбления,
наконец, она кричала на весь дом, этим вовлекая меня в работу, совестя, упрекая,
и я молча поднималась и начинала ей помогать. Активность на этом поприще
никогда не исходила из меня первой. Я могла помыть посуду, подмести, протереть
полы, постирать что-то свое личное. Быть полноправной хозяйкой у меня не
получалось, поскольку и не была ею. Со мной всегда можно было договориться или
попросить. Я безропотно ходила в магазины, с удовольствием могла поехать на
базар, ибо любила любое передвижение, любой выход из дома, находя в том
прелесть уединения и радость от внешнего мира, который обозревала с какой-то
внутренней радостностью, да и могла зайти в книжный магазин, где уже точно
оседала на книжных полках на несколько часов, пристрастная ко всему, что несет
мир наук, чужого опыта, знаний. Эти врата судьба никогда плотно не закрывала,
обещая именно отсюда мне наслаждения великие, на кои я смотрю и теперь с
неиссякаемым вожделением и никак не могу удовлетворить свои бездонные желания,
не втискивающиеся в жизненные возможности, ибо Бог считает, что опыт личный и
так приобретенные знания надежней, целей, целесообразней, хотя и тяжелей во
сто, тысячу крат. Так мама своей вечной руганью и оскорблениями научила меня
уже в своей семье свою работу делать молча, никого не виня, не попрекая, никого
не подтягивая до своего уровня, не деля работу, не давая никому его
обязанности, по сути, не воспитывая трудом. И чудо, каждый сам находил свое
дело, каждый сам устраивал свой детский уголок и берег его, будучи
предоставленный не жесткому контролю, а себе и Богу в себе. Дети  не могут упрекнуть меня ни наказаниями, ни
работой, ни оскорблениями. Не дай Бог. Я хранила их детство, ибо на своем
примере я знала, что надо хранить и как. Это – только любовь. Не кнут и пряник,
но только пряник и очень добрая беседа, никогда и ни за что не упрекающая, не
давящая, не унижающая, но охраняющая. Чего не было дано мне, то сполна я
отдавала своим дочерям и не ошиблась. Так что, когда Бог ведет, и плохие вещи
оборачиваются знаниями и опытом и характером, и любовью.

 

Порою мама пыталась сделать из меня подружку. И мы ходили в
парк, и ездили в город, чтобы зайти в кафетерий или поесть мороженное, ходили
вместе в парикмахерскую. Это было великолепное времяпрепровождения, мое сердце
таяло и устремлялось к маме, ибо мои годы для меня не существовали. Мама – это
была вечная моя любовь, моя боль, моя жалость, мое откровение. И когда меня
мама предавала – это чувствовалось глубоко, и все во мне сникало. Предавала
мама просто: утром, в выходной день,  выходя со мной гулять и проводя со мной время,
а в обед или к вечеру  без особой причины
крича и  оскорбляя меня из-за мелочей,
где можно было сказать, предупредить, попросить. Снисходить до просьбы мама
как-то и не умела, ибо она была человеком еще и гордым, властным в себе и
далеко не гибким. Потом она вновь смягчалась, несла в мою комнату, как в
детстве, горячие