преображался, отогревая мое сердце. В городе было тепло, уютно, по-прежнему на
весь двор играла из динамиков ПТУ зурна, еще не иссякли на базаре фрукты, в
родительском доме был заметный достаток, в комнатах еще не лютовал холод, и сердце замирало от все нарастающей
благодарности судьбе, крову, добрым родным словам, где весь мой путь принимался
ни как необходимость и возможная непредвиденность, но как злостная и намеренная ошибка, которую нужно
хотя бы сейчас промолчать… Но ужас перед родительским домом, мешавшим вернуться
сюда, не был детской памятью или несправедливой надуманной фантазией, но имел
реальное, очень увесистое основание, и я
знала, что реально здесь еще может меня ожидать.
Но мысль не желала сюда смотреть, убаюкивая себя тем, что есть.
А там, как говорится, что Бог даст. А в ванной уже набиралась вода. Отец все
бегал и смотрел, чтобы она не перелилась. И вот уже скоро я вылезла со стола,
взяла чистое полотенце, ароматное, благоухающее свежестью, и направилась в ванную, предвкушая
непередаваемое наслаждение. Я чувствовала, как вода тотчас прильнула ко мне, и горячая ее ласковость вдруг подняла наверх
такую боль, такое откровенное страдание от всего пережитого, что слезы градом
полились по щекам, и рыдание стало вырываться
из меня непредвиденно, неаккуратно, с содроганием, с болью и стоном. Включив
воду в раковину на полный напор, оглушив
ею себя, я позволила себе реветь в надежде, что слез моих никто не слышит, что
они никому не нужны и зная, что они не последние, ибо и в этом доме
без слез никому не жилось, никто не застаивался, ибо руками отца судьба чистила
всех грандиозно, непередаваемо, почти непрерывно, как бы приучая к слезам и
этим приучая не чувствовать уже и саму боль, отрешаясь от нее,
подобно йогу, и снова напоминая, что слезы, плачущий человек и я – не одно и то
же, ибо я все это наблюдала только со стороны, отмечая и чувствуя, даже в рыдании,
что мне все это все-равно. Но сначала надо было многие годы переплакать, мне,
маме…
Наплакавшись,
расслабившись, отдав себя, свое тело и душу полностью этой щадящей
среде, я ушла в глубокую задумчивость, замечая, что вода имеет свойство
смягчать, утешать и отдавать свою нежность так, что она уже начинала проникать
во все уголки души и утихомиривать ее… Мои слезы… Вода… Раздумья… Все вместе
была лишь малая запятая в моих событиях,
но как эта запятая была кстати. Жизнь обещала продолжаться и готова была снова
что-то обещать, но моя суть, намытарившись, прикрывала ей рот и
просила помолчать. Только одно я очень хорошо понимала: я была слишком упряма в
своем устремлении, чтобы не попытаться вырваться вновь…
Дни потекли, но другие. Надежда на время укатилась за горизонт,
и ближайшее будущее уже не сулило юные грезы, хотя и они отнюдь не были связаны
с любовью, но с достаточно серьезными вещами. Боль от несоизмеримости себя и
всего остального стала, становилась нормальным моим состоянием. Жизнь в доме не
многим изменилась. Мама уже не работала в больнице, но на заводе, на складе.
Зимы в Кировабаде были не морозными, и иногда выдавались достаточно теплые дни,
и отец, устроившись официально, работал
силуэтистом на площади Ленина, что для такого небольшого, далеко не курортного
городка было и своего рода событием, которое, однако, мало кого воодушевляло и
скоро и к нему привыкли. Поэтому он часто уходил на работу, чтобы заработать
хоть какую-нибудь десятку и тем поддерживал бюджет семьи, как мог, а по вечерам
снова корпел над своим проектом, да подготавливал бумагу, ибо ранней весной
устремлялся на заработки в Сочи.
Роман ко мне вообще не являлся,
ибо Москва своим путем отбила всякую охоту мыслить обо мне в плане
женитьбы, а беспокойный ум его многое надумал из того, чего не было, так,
что расползались от его матери то там,
то здесь слухи о проституции, о том, что я курю, пью и вообще в тихом
озере… Слухи тем хороши, что они имеют
свойство витать где-то там, что в них можно не верить, что всегда есть надежда,
что не верят другие, что они могут даже не касаться и никак не влиять на привычный или возможный образ жизни. Слухи
меня сторонились. Никто в глаза мне ни о чем не говорил. А время потихоньку
прибирало их к своим рукам и, указывая на меня, говорило: «Что-то не похоже…». Это считывалось
в отношении ко мне, ибо была я неприметна, почти домоседка, одевалась проще
простого, ни на что внешне не претендовала и никак не подпитывала своим
поведением тех, кому хотелось обо мне думать иначе.
Виктор и Лена единогласно меня осудили, не принимая и малейшие мои доводы, и тем печалили меня,
ибо упорно не хотели признавать, что не все так просто, и не все зависит от
человека. Виктор сокрушался по поводу моего ума и характера, выдавшего столько
другим беспокойств, и никак не мог
принять, как я могла столь неожиданным образом
перечеркнуть все, что было в меня вложено. А потому, видя
непрошибаемость и неискушенность, как и
не мудрость и не милосердие близких, я уходила от этой темы, как могла, ибо
есть вещи недоказуемые, ну, разве что на собственном опыте… В новой своей
старой жизни я оказалась в ситуации непривычной, томительной, выжидающей.
Моя комната, моя великая ценность, моя обитель детства и юности,
становилась местом бессмысленным. Я не познавала теперь здесь науки, я не решала задачи, не писала
сочинения. Все это осталось позади, и такое безделие было не по мне, не по моей
внутренней сути. Как это так – ничего не делать в плане внутреннего развития, в
плане познаний, в плане достижения… Но, с другой стороны, здесь я уединялась,
мыслила и подумывала, на долго ли это затишье и когда же грянет первый
гром. А чтобы отдалить этот гром,
чтобы не рождать гнев, чтобы отдых не был затянувшимся, я начинала
подумывать и о работе, спустя, примерно, месяц.
Надо мной давлел все тот же камень преткновения – не было
трудовой книжки, но справка. Искать мне работу устремились все члены моей
маленькой семьи, и сама я исхаживала все, что только было обозримо. Найти
работу в Кировабаде было делом отнюдь не простым, почти невероятным. Но, будучи
прядильщицей, я направилась на текстильную фабрику, где была принята сразу
ученицей-прядильщицей, хотя работу уже знала, но начальник цеха брать сразу
прядильщицей отказался по своим непонятным соображениям.
Текстильная фабрика в Кировабаде имела дурную славу. Если
женщина говорила, что она работает на текстильной фабрике, она тотчас теряла к
себе всякое уважение, клеймо проститутки
тотчас ставилось на нее, и отмыться было
невероятно. Однако, здесь работало очень много людей, также и мусульманки, и изнутри все было, виделось значительно
легче, чем можно было предположить.
Работа прядильщицей была мне хорошо знакома, машины были
исправны и вот уже килограммы наработанной пряжи начинали сулить мне хоть
какой-то заработок, да не тут-то было. Килограммы переписывались на молодую азербайджанку, мне же доставались
гроши в пределах сорока-пятидесяти рублей, хотя она к станкам почти что не
подходила, а смотрела еще несколько станков. Снова судьба проявила ко мне
несправедливость, а начальник цеха, плохо говоривший по-русски, лишь разводил
руками, дескать, ученице полагаются ученические…
Отец несколько месяцев это терпел, а потом начались скандалы,
где я была названа последней дурой, которую дурят все, кому не лень и требовал разобраться.
Если не считать эту долгую неприятность, превратившей дни зарплаты в муку, то все остальное было терпимо.
Вообще, я бы сказала, что
работать с мусульманками значительно легче в плане общения. Это совсем
другой мир, мир теплый, доброжелательный, светлый. Здесь никогда меня не
поджидала грубость, мат или неуважение. Они достаточно миролюбивы, хоть и
характерны. Они по своей природе мягки и немногословны, как и трудолюбивы.
Никогда не видела, чтобы туалеты в цехе
были прокурены или там высиживали в рабочее время, переливая из пустого
в порожнее. Общение с мусульманками никогда не задевает чувство собственного
достоинства, они очень просты, даже будучи увешанными золотом с головы до ног,
как и хлебосольны, как и могут
отстаивать себя. Может быть поэтому,
благодаря атмосфере на фабрике, я шла на работу
с некоторым воодушевлением ни только потому, что любила работу
прядильщицы, но и потому, что здесь как-то согревалась от общения с людьми.
В ночную смену азербайджанки готовили очень вкусные супы и
наливали полную до краев тарелку. Еда ночью раздавалась бесплатно. Первое
время, входя в столовую, я робела, ибо здесь было много незнакомых мужчин, а по
национальным обычаям женщины с мужчинами в одном помещении не ели. Но на
фабрике это было нормально, понятно и без проблем. Однако, судьба начинала
разнообразить мою жизнь путем
классическим, доставив мне и восторг, и
дав испытать великолепие других чувств.
Однажды направляясь в ЦУМ, расположенный ни так далеко от
фабрики, я буквально столкнулась на ступеньках с молодым парнем,
азербайджанцем. Едва бросив на него взгляд, я продолжила свой путь, однако,
лицо его, едва мелькнув, мне запомнилось. Это было великолепное, чуть смуглое
лицо с черными, угольными, но очень проникновенными и добрыми глазами. Овал
лица чуть заострялся к низу. Не кудрявые, но густые, чуть волнистые черные
волосы буквально блестели ухоженностью. Он был мужественно красив, но
грустный и долгий взгляд я посчитала не
адресованным ко мне и тотчас забыла, поскольку встречаться или как-то обращать
внимание на азербайджанца стояло во мне запретом, ибо это было мнение отца,
Лены, Виктора. Для мамы на этот счет никаких табу не существовало, ибо она сама
была влюбчива и могла увлечься черными глазами, красивой речью и
великолепными поступками, культурой и щедростью азербайджанских мужчин в пору
их ухаживания.
Однажды, выйдя в третью
смену, а была уже весна и вечера становились мягкими и достаточно теплыми, я с несколькими прядильщицами
вышла во двор фабрики где-то часов в одиннадцать, когда был двадцатиминутный перерыв. В этот момент к нам подошел парень. Мягкий с
легким акцентом голос, очень юный, привлек мое внимание. Я обернулась. Я еще не
поняла ничего. Но взгляд его сначала
вопросительно, потом радостно устремился ко мне, как будто мы были старые
знакомые. Всех оставив, он тотчас
подошел ко мне и задал удивительный и странный вопрос: «Хотите, я принесу вам
сейчас цветы?. Только вы не уходите, вы дождитесь меня, я скоро!» И эти слова я готова была проигнорировать,
ибо сразу в себе отвела им незначительную роль. Едва подумалось другое: «Где в
это позднее время можно достать цветы?». Дело шло к ночи. Нигде не было и не
могло быть ларьков с цветами, никто и не продавал их просто на улице. Но как
велико было мое удивление, когда через минут пятнадцать он появился с огромным букетом алых роз. Это
было крайне нежелательно. Цветы вручались мне, те цветы, которые впору дарить
на очень торжественных мероприятиях. Это было шикарное и незаслуженное
подношение. Это начиналась сказка о принце, сказка
