О женских слезах, о мужчинах, и не только…

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ мини-ДРАМА


  Сегодня я уже знаю, что как бы плохо мне не было, как бы сильно я не плакала, не рыдала -ты не подойдешь, ты не проронишь  ни слова, ни звука и даже любопытного взгляда не бросишь в мою сторону.
  Потрясающая выдержка.
  Наверное, ты гордишься собой.
  Я успокоюсь сама. И это я теперь тоже уже знаю. Выбросив со слезами все эмоции и переживания, накопившиеся в душе за долгие месяцы, я обязательно найду в себе тот срытый резерв, ту опору, на которую смогу опереться, чтобы жить дальше.
  За последние годы я хорошо научилась анализировать свои чувства и действия. И сегодня я плачу не для тебя. Вот уж точно нет. Сегодня я не пытаюсь неосознанно своими слезами «достучаться», «докричаться» до тебя, как это часто бывает у женщин.  Сегодня я не прячу за ними не сказанные тебе слова. Сегодня на твои раздраженные вопросы я прямо говорю: «мне страшно, мне нужна помощь». Мне, действительно, плохо и невыносимо. И нет сил больше держать это в себе. Слезы льются сами собой, будто от мощного накала эмоций во мне сорвало гигантскую трубу терпения. И сегодня я не жду от тебя жалости и помощи.
  Но ты….
  Я сижу и думаю – почему так? Что заставляет вас, мужчин, быть такими холодными?
  Раньше я списывала все на твою черствость, жестокость, на твое отношение конкретно ко мне.
  А сейчас я сижу и вспоминаю.
  Когда во время операции сквозь наркоз я почувствовала, как у меня потекли слезы из глаз, возможно не столько от боли, сколько от страха,  а может просто сдали нервы,  я услышала насмешливые и жесткие слова анестезиолога – «А это что еще за слезы? Вот удивили! Не надо никаких слез тут разводить». А потом, когда хирург резким движением сдернул пластырь со свежезашитой раны, у меня из глаз опять хлынули слезы (это случилось не произвольно),  хирург так же холодно и жестко заметил: «А что за слезы? Вам, что 16 лет?».  По всей видимости,  после этих слов мне  должно было стать стыдно. Будто в 37 лет уже не может быть ни больно, не страшно.
  И вот, сейчас, когда я сижу в темноте на нашей супружеской кровати рядом с тобой и горько рыдаю, ты, как обычно, в подобных случаях, резко говоришь, что все это не вовремя («и чего ты завелась на ночь глядя?!» Можно подумать, что где-то в твоем графике есть такой пункт; «Жене плохо, надо пожалеть». А сейчас я плачу не по расписанию, как в той детской сказке про «Кошкин дом». Ты отворачиваешься, и всем своим видом  игнорируешь моё отчаянное состояние.  А я, утирая слезы, думаю не о том, какой ты жестокий и черствый. О нет! Это было бы слишком хорошо для тебя. Глядя как по стене пляшут ночные тени, я впервые в жизни думаю, совсем о другом.
  Мне безумно интересно, что ты чувствуешь сейчас? Вот прямо сейчас, когда твоя жена, с которой ты прожил столько лет, и которой ты даже говоришь иногда «люблю», так искренне и одержимо рыдает, когда она говорит прямым текстом «мне страшно, я боюсь», что чувствуешь ты сейчас? Что так старательно скрываешь ты за натянутой безразличной позой, за этим ледяным молчанием и напускным равнодушием?
  Я ни за что не поверю, что плачущий человек, который находится буквально в десятках сантиметров от тебя не вызывает в твоей душе никаких чувств. Не трогает в тебе никаких струн, как и в тех докторах, которые запрещали мне бояться и плакать в больнице. Нет, не верю. Более того, вся твоя застывшая поза  говорит об обратном – там, под стянутыми в комок мышцами, под немой маской молчания ты переживаешь огромную и с трудом контролируемую гамму чувств. Что это за чувства?
  Я сижу к тебе спиной, но ощущаю каждой своей клеткой твое напряжение.  И твое раздражение.
  И я уверена, что за всем этим спряталась не злость, нет. Не черствость. Не жестокость. Наоборот, там, под этим ледяным панцирем ты спрятал самую большую твою слабость - страх. Безумный не осознаваемый панический страх маленького мальчика, который вдруг остался без мамы. Конечно, ты не можешь меня пожалеть.  Как испуганный до смерти беззащитный ребенок может пожалеть кого-то?
  Когда мне плохо, ты остаешься один на одни с этим миром. Как маленький малыш, чья мама вдруг потеряла сознание и упала на пол без чувств, плачет и отчаянно злится на маму, так и ты едва сдерживаешь внутренний крик ужаса и злишься на меня. Господи, как же тебе сейчас страшно! Так страшно, что я перестаю плакать, думая об этом.
   Одна моя пациентка возненавидела умирающего отца, который до этого момента был ее главной опорой и поддержкой в жизни. Все  ее нежные чувства к нему растаяли в один миг, и она оставила его умирать одного в больнице, много лет еще не желая вспоминать о нем  и злясь на него из-за каких-то нелепых мелочей. Понятное дело, что не эти мелочи стали истинной причиной ее злости, а страх, все тот же страх остаться один на один с этим миром. И, конечно, же, подсознательно она винила отца за то, что он так не во время умер, и ей пришлось остаться одной, самой решать свои проблемы и нести ответственность за свою жизнь.
  Известный психотерапевт Ирвин Ялом в одной из своей книг приводит в пример пациентку, которая, когда стало плохо ее матери, перешагнула через нее и ушла в другую комнату не столько за тем, чтобы позвать на помощь, сколько затем, что бы не видеть чужую боль и не думать о собственной смерти.
  Так и ты, и оба эти доктора, про которых я вдруг вспомнила,  раздосадованы, что мне так не вовремя стало плохо. Мои жалобы и слезы для вас – это красная сигнальная лампочка, которая предупреждает – я рискую остаться один, и мне придется как-то справиться с этим, а как?  Вы жестко пресекаете любые мои попытки быть слабой, требуя от меня адекватности и мужества, ведь иначе вы становитесь беззащитны перед этим миром, вы становитесь неразумными испуганными детьми, и главное ваше чувство – это СТРАХ. Моя физическая и душевная боль, и мой страх перед ней напоминают вам о собственном страхе – таком огромном, непознанном и запрятанном глубоко-глубоко в бессознательное  -  о страх собственной смерти.
  Наверное, ты не виноват в этом. Это выше и сильнее тебя. И до тех пор, пока ты не заглянешь внутрь себя и не столкнешься лицом к лицу с этим страхом, пока не назовешь его по имени, пока будешь уверять меня, что ты абсолютно спокоен и тебе все равно плачу я или нет, до этих пор ты ничего не сможешь изменить.
  Наверное, я должна не сердиться, а пожалеть тебя. Спрятать навсегда свои слезы, вспомнить, что мне уже давно не 16 лет, погладить тебя привычным ласковым материнским жестом по голове и сделать все, чтобы  ты больше никогда так сильно не волновался.
  Но что я буду делать завтра?
  Завтра вечером, когда ты обнимешь меня, когда проведешь рукой по моему бедру и всем своим видом покажешь, что ты готов к сексу…  Как я, такая взрослая женщина, смогу заняться сексом с ребенком?