27.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 14. ВНАЧАЛЕ. ГОРЬКИЙ.

свою судьбу. Что делать. Клевета сыграла свою
роль. Общее мнение неусыпно стояло на страже, однозначно отметая по малейшему
подозрению или клевете и меня, ни в чем в этом плане неповинную, особо не ища
истины и так послужило косвенной, но существенной для меня причиной не застрять
в этом городке, но направиться туда, куда было уже пора.

 

Также, я должна была эту
обратную сторону непрошенной вершины и узнать. Однако, вершин разного рода в
моей жизни хватало, ибо судьба давала опробовать изнутри всякими хитрыми
способами свою значимость, которую я начинала видеть в себе находящейся то в
глубоком подполье, то явно, неоспоримо, отчетливо проявляющую себя и
утверждающую и питающую мое вечное чувство избранности, что было не надуманным,
но истиной.

 

 

Все же надо отдать должное
тому, что современное общество, многое себе позволившее, ввергнутое в пучину
греховной деятельности  и тем самым
заслужив славу падшего, однако и приобрело куда большую понимаемость,
прощаемость, разбираемость, допускаемость, тем изживая, навсегда отходя от
мертвого демонического блюдения всеобщей незыблемой нравственности и
несправедливого подчас покарания своих членов. И именно с этой ступени,
видящейся глобальным падением, общество увидело куда больше, стало мыслить
мудрее и завоевывать себе  столь
вожделенную ступень цивилизации.

 

 

Несомненно, все это пути
Бога, и одного человека и целые государства поднимающего через иллюзорные и
истинные падения и этим открывающего глаза и развивающего высшие качества.

 

 

Я уезжала из Черногорска в
печали и недоумении, в надежде и все в той же внутренней глубокой любви ко
всем, все помня достаточно отчетливо, с некоторым внутренним снисхождением и
прощением, по сути,  не придавая особого
значения всем миновавшим и задевшим меня потрясениям, уверенная, что все-равно
люди ко мне относятся хорошо. И это было главное, как бы то ни было.

 

 

Анна Ивановна в час моего
отъезда вдруг неожиданно запричитала и открылась мне любящей меня, не желающей
разлуки, не желающей себе и одиночества. Она примеряла подаренное ей теплое
зимнее пальто, которое ей пришлось впору, ибо было длинным, веским, с добротным
воротником и подходящего ей моего любимого голубого цвета. Также, получив пачку
лотерейных билетов, она тотчас размечталась, что будет делать с машиной,
которую непременно выиграет, была рада и хозяйственной достаточно вместительной
сумке, поскольку свою все время латала и жалела деньги купить другую.

 

Перед отъездом мне пришлось
вновь посетить общежитие, чтобы выписаться. Оно жило своей жизнью, как год
назад, но было для меня уже чужое, хотя и не враждебное. Однако, здесь жить я
бы себе более никогда не пожелала. Сюда все еще приезжали девушки и с чемоданами
ожидали у комендантши  окончательного
оформления документов и вселения. Никто при виде меня не заострил на мне
взгляд, знакомые и незнакомые люди продолжали здесь искать свою судьбу…

 

А моя судьба, решая многое
без моего прямого желания или на то участия, подарила мне возможность, пусть и
иллюзорную, немного собой поуправлять тем, что претворяла задуманное мной хотя
бы в части того, что нигде особо не укореняла, хотя бы потому, что вожделенное
образование без аттестата нигде не было возможным, и по своей задумке я теперь,
почти ровно через год направлялась в Горький, чтобы забрать из университетской
камеры хранения еще один свой небольшой чемоданчик, где самым ценным был,
конечно, этот аттестат, далее… на дне чемодана сохранялся один экземпляр
Новогодней газеты, который я почему-то сохранила, как и некоторые фотографии из
тех, которые мне на память сделал Александр Стенченко.

 

 

Город Горький встретил меня
моросящим дождем, не летней прохладой. Именно аттестат обусловил мой маршрут,
ибо такая подстраховка от самой себя мне была необходима, дабы из Черногорска
не уехать в Абакан или Красноярск и не начать поступать там. К тому же я не
могла ничего поделать с собой, ибо отчетливо поняла для себя, что мое сердце
принадлежит Центральной и Южной России и Сибирь или Дальний Восток, или Урал
мне будут тяжелы, и душа снова начнет метаться, но уже по этому поводу.

 

И один год что-то незримое
все же привнес в меня, сняв с лица юношескую беззаботность, которая и так не
часто посещала меня, дал небольшую усталость, раздвинул горизонты моей мелкой
философии, но никак не поколебал чувства пути, цели, желания идти, как и любовь
к людям вообще, как и патриотизм, как и чувство предназначения, которое во мне
было и жило столь сильным стержнем, что все остальное тотчас блекло и теряло
свою значимость, как только мысль увлекала в этом направлении, ибо чувство
внутри меня было стальное.

 

И все же некий осадок, как
недоразумение, как событие, к которому я никак не причастна, горчил во мне, но
и не мешал. Здесь же, в избранном мной когда-то городе Горьком, приютившем меня
в свое время, мне было легче, отраднее, роднее. Если бы в этот момент мне
встретился хоть кто-то, кто бы мне посоветовал остаться здесь и вновь
штурмовать университет, то,  пожалуй, я
эту мысль приняла бы с воодушевлением. Но это никак не входило в планы судьбы,
Бог не дал ни с кем откровения в этом направлении,  и советы легко миновали меня, ибо такого
поворота мне не предназначалось, и меня надо было еще кое в чем прокрутить,
дабы вожделенный опыт, который я желала себе, как будущему литературному
деятелю, не миновал меня там и так, как это только было возможно.

 

 

Все получилось так, как и
хотелось. Мои опасения, что по какой-то причине вдруг камера хранения не будет
работать, не подтвердились. Судьба не стала строить мне здесь мелких рогаток,
понуждая остаться на день или два по этому вопросу, но благополучно по первому
же запросу выдала мне мой чемоданчик и отправила снова на вокзал, где я
приобрела билеты, поела и на длительное время присела в ожидании своего поезда
на Москву. Теперь я уже окончательно покидала Горький, однако, не утихомиренная
внутри, но со многими смешанными чувствами, покидала этот мудрый и приветливый
город с радостью, надеждой, болью и уже не мысля о том, чтобы сюда вернуться.

 

 

Это был июнь 1974 года,  мне было двадцать лет; я уже была в своих
глазах старушкой, хотя чувство старости меня не покидало с детства, и этот
вожделенный возраст я всегда приближала, как могла, ибо всегда понимала для
себя, что он хранит в себе и освобождение от лица, одежды, взглядов, денег,
ибо, когда до тебя нет никому никакого дела, то можно заняться и собой, своей
целью…

 

 

 Однако, я не могла знать, что для Бога нет
возраста и никакой возраст не освобождает от Божественных Уроков и все той же
зависимости, которая и есть смысл всей жизни и венчает собой каждую судьбу до
конца. Да и Божественная гармония имеет свойство развивать человека ни от чего
не отказываясь, не отбирая его, как личность, от общества, но только через него
обогащая и поднимая, будь то молодой или старец,  святой или грешник. И теперь я сидела на
вокзале, абсолютно уверенная в своей недосягаемости для судьбы и ее уроков, уже
почти что не желала их себе, хоть на время, желала себе удачи и мира, как и
успеха, но сознание мое было все же чуть больным,  чуть рассеянным, а хотелось теперь,
отдалившись от происшедших событий, как-то их рассмотреть, подумать над ними,
что-то извлечь, найти свои ошибки, проработать в себе, а может быть и что-то
попробовать написать в виде рассказа, повести или стихотворения.

 

 

Муза не приходила ко мне, но
откуда-то из глубины ее свет легко струился и обещал не навещать, но быть со
мной неразлучной… Но она отводила себе время на потом, на «чуть позже», и я
понимала, что она никуда не денется, ибо без нее не будет ничего для меня. Но
математика… Это было второе лицо музы… А третье лицо… Я любила людей и общение
с ними. Стоило ко мне обратиться, и все во мне наполнялось, как и теперь, великой
благодарностью за то, что  это произошло,
за то, что снизошел, за то, что дал радость общения. Но не каждое общение
принимало сердце и могло отвергнуть то, что могло унизить, оскорбить, или было
безнравственно.

 

Нравственность я любила
всегда, но еще не умела за нее особо бороться, или в этой борьбе быть
убедительной, или выйти из этой борьбы уважаемой и разделенной… Но мне, живущей,
по сути,  в своем будущем и в своей идее,
Бог иногда  все же давал эту практику
общения реальную, дабы я имела возможность опробовать свои духовные силы, свой
багаж опыта, свою речь, дабы я начинала в себя уверовать, дабы цель моя после
изнурительных событий не мельчала и среди многих не принявших меня я не теряла
свой стержень, как и свою идею предназначения, на самом деле достаточно редкую.


 

 

Однако, вдобавок ко всему
этому, будучи в бесконечном мыслительном процессе, я была все же молода, была
по-прежнему в форме, ибо долгое еще время продолжала тщательно следить за
собой, накрашенная, с укладкой, белокурая, в обтягивающей кофточке и
коротенькой юбке (ибо купить что-то поприличней не было денег), опять же, на
шпильках и вот так шла по судьбе, и даже легкая грусть из прошлого готова была
оставить меня, ибо на мне шапка не горела, никому не было до меня и моих
путешествий и заодно приключений дела, а потому моя философия мне говорила, что
и мне до этого тоже нет дела, чему надо было уйти – ушло, а чему было
предписано остаться, то еще проявит себя и надеялась, что не худшим образом.

 

 

Менее всего я думала, что все
однажды и всем изложу сама, ибо считала все Черногорские  события своей тайной, скрытой от мужа, детей и
всей родни, ибо многое, если они прочитают эту повесть, станет для них
откровением… Видимо,  судьба Волею
Владыки всех чувств не собиралась все упаковывать безвозвратно, ибо не для
этого было и дано, поскольку было отведено и время все достать из своего
рюкзака и обозреть вновь с прежним и новым пониманием и разложить сей товар на
тот случай, что, может быть, хоть на этот раз, найдутся те, кому и пригодится.

 

 

Теперь вокзал служил мне моим
недолгим прибежищем, и можно было хоть в небольшой степени предаться своим
мыслям, нежели глазеть по сторонам, но рассеянность от специфики места не
позволяла уйти в себя глубоко и так начать вновь изнутри медитировать на свою
судьбу и ее результаты, ибо это была моя излюбленная практика во дни моих частых
печалей.

 

 

Я не готова была ни к каким
встречам, разговорам, готова была считать себя невидимой в потоках общего
движения и мелькающих судеб, надеясь,  что теперь я могу спокойно сидеть без историй,
событий, где обо мне уже позаботилась судьба, ограничив меня местом, временем,
пространством однозначно. Нет-нет, но взгляд мой скользил беспристрастно по
лицам, по чужой озабоченности, по чужим мелькающим фигурам, чемоданам, стойкам,
скамейкам, по кассам, справочным, улавливая речи, объявления. Мой внутренний
мир устремлялся из глаз моих во вне, увлекая и меня легким любопытством,
неистощенным ничем, но готовым искать пищу для ума, ибо это тоже было
интересно. Так, обозревая, мой взгляд вдруг остановился прямо перед собой.