11.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 5(2). ВСТУПЛЕНИЕ. МОЕ ДЕТСТВО.

осмысление многие мои поступки, что называется тотчас, не
отходя. Но иногда нечастая ложь была и спасительной, и Бог меня ею оберегал, но
и об этом в свое время.

 

 

После этого события я снова
сникла в себе, ибо не видела для себя ни одной двери и,  куда ни ступи, все неизменно упиралось в мои
маленькие страдания и абсолютное ко мне безразличие и безучастие. И уже жила,
как живется, ибо никак не могла исправить ситуацию там, где нужны были деньги и
понимание, как и помощь. Дедушка же после этого инцидента вскорости засобирался
в дорогу и, не смотря ни на какие уговоры мамы, уехал навсегда, и более мы о
нем не имели ни единой весточки.

 

 

Это был не первый порыв его
уехать, но мама ехала на вокзал, находила его и возвращала. Теперь же он был
неумолим, сказав, что помирать хочет на родине. Он так и остался в моей памяти
крепким, среднего роста стариком с длинной седой бородой, с розоватыми всегда
щеками, без видимых морщин, с тихим голосом и почему-то все же с добрыми
приветливыми глазами. Он нисколько внешне не походил на моего отца и всегда
напоминал мне деда мороза, но с сумой за плечом, с которой он не расставался,
ибо пристрастился просить милостыню по людям.

 

 

Так день за днем и подошли
ноябрьские праздники. Маму к этому времени перевели из санитарок на должность
сестры-хозяйки, и, таким образом,  скоро
у нас появились горы новой посуды, а также стопки  нового проштампованного пастельного белья,
поскольку мама ухитрялась обменивать на свою старую посуду или белье или
списывать. Об этом я узнала случайно из разговора мамы с тетей Броней и была не
удивлена, но покороблена этим фактом, как и не по-детски опечалена. Мой
внутренний протест остался при мне, ибо поучать маму я бы никогда не решилась,
для этого нужно было, чтобы прошли многие и многие годы, когда я сама уже
поседела.

 

 

На праздники мама наготовила
много еды. Вечером, седьмого ноября у нас были тетя Броня и Алик. Ничего не
убирая со столов по окончании застолья, мы легли спать. Ночью неожиданный стук
в дверь разбудил меня. Мое сердце буквально заходило ходуном, я бросилась к
маме. На вопрос  «Кто там?!» мы услышали
голос отца: «Открывай, свои!». Так из тюрьмы вернулся отец. Он вошел в дом
исхудавший, несколько сдержанный, с небольшим чемоданчиком, свой и чужой
одновременно. Встреча произошла все более на уровне вопросов. Вдруг, как-будто
что-то вспомнив, отец начал шарить по карманам, наконец,  вытащил шоколадку и протянул мне. Мама тотчас
разогрела еду и обновила стол, выставляя нетронутую тарелку холодца, горячее
жаркое и прочую закуску.

 

 

Отец же быстро освоился,
грубовато потянул к себе маму, обнял, говоря: «Ничего, Надюша, теперь мы
заживем…», и далее стал рассказывать маме о своем примерном поведении, об
амнистии, немного расслабился, разговорился, стал расспрашивать об отце,  о маминой работе, соседях, о городе и прочем  и высказал желание сначала искупаться. Я же
ушла в свою комнату, чуть взгрустнувшая, ибо приезд отца ничего хорошего мне не
сулил.

 

 

 

На самом деле, приезд отца
должен был внести в нашу жизнь новые перемены. Своим характером он ограничивал
все мои даже мнимые свободы, это были столь жесткие и неумолимые тиски, имеющие
какие-то свои искаженные понимания нравственности, которые требовалось
принимать, что я вновь ощутила себя зверьком в клетке. Но этот зверек уже
подрос и вырабатывал изнутри стойкое и не провозглашаемое сопротивление.

 

 

И действительно, отцовская
рука взялась  за меня основательно (и не
только за меня), но уже не со стороны учебы, ибо отец в первые же дни по своему
возвращению сказал мне: «Я больше не буду заглядывать в дневник. Ты учишься для
себя».  То, что я учусь для себя, мне
было крайне безразлично, ибо я не вникала в смысл этих слов, но то, что он не
будет лазить в портфель, меня крайне усомнило. Однако, я еще не могла знать, с
какой стороны отец начнет подбираться ко мне. А такой стороной оказался его
неусыпный контроль за моей едой. Но все по порядку.

 

 

Очень скоро отец устроился на
Алюминиевый завод токарем, жизнь входила в свое русло, однако неуемный
отцовский характер все чаще и чаще начинал себя проявлять. Наша прошлая
одесская жизнь, но в расширенном варианте дублироваться начинала и здесь в
полном наборе и более того. Главным актером всех действ, зачинателем всех
событий, также неизменным режиссером и постановщиком в одном лице был конечно
отец, воспитывающий нас с мамой по своему образу и подобию непрерывно, над
каждым трудясь по своей программе с упорством маньяка, провозглашающим в семье
свою погоду непрерывно, где шторма и грозовые тучи мгновенно менялись на
проблески света и наоборот.

 

Подложиться к его характеру,
предвидеть или предсказать, как-то заранее угодить, подстроиться было
невероятно. Но в целом создавалась картина мощного, ведущего и влекущего вперед,
не смотря ни на что, горного потока, проводящего через скалы и ущелья и в этом
пути очищающего от пят до кончиков волос на голове. И сейчас думаю, как легко в
этом мире стать просто обывателем, ничего не понимающим, если нет такого
мощного движения, таких толчков ежедневно, не позволяющих усыпить свое сознание
или  наслаждаться жизнью, вынося из этого
свое убогое понимание.

 

 

Несомненно, руками не ведающего
и греховного в своей сути отца Бог будил мое сознание средствами мало приятными
и на многие греховные ошибки указывал и маме, как и всех направлял от иллюзий
жизни к реалиям. Пройдя такие перипетии, невозможно не понять другого,  изнутри не проникнуться пониманием многих.
Этот учебник жизни, насильно изученный мною, мне кажется, был много дороже всех
школьных наук, хотя и им всегда следует отдавать должное, ибо и они от Бога и
вершат со своей стороны. По ходу повествования я конкретизирую мною сказанное
выше.

 

 

Квартира отцу теперь
определенно нравилась, как и нравились природные условия, дающие неограниченные
возможности вылазки на природу, в горы, 
на озера, здешние степи с многочисленными змеиными норами… Ему нравилась
ванная, простор, балконы, о чем мы и не смели раньше мечтать. Однако, с
приходом отца из тюрьмы, я все более сидела в своей комнате, разве что иногда
выходила в залу смотреть телевизор. Тогда была одна единственная программа,
которая транслировалась из Баку, где наполовину звучала русская и
азербайджанская речь, но более всего привлекала заставка : «Бядый филм», т.е.
Художественный фильм,  но уж на русском
или азербайджанском языке – это как повезет. Скоро родители купили большой
черно-белый телевизор, а старый, к тому времени поломавшийся, вместе с
этажеркой выставили в мою комнату.

 

 

Никогда не помню, чтобы
родители покупали новую мебель, как-то стремились создать уют, все было
настолько простенько, что, приходя к нам домой, 
редко кому, кроме азербайджанцев, приходило в голову снять обувь. Однако
знакомые азербайджанцы это делали непременно, ибо это была их культура и
уважение изначальные ко всем, как и непременное требование в своей личной
семье.

 

 

Отец страстно любил подвижный
образ жизни и как мог его среди нас пропагандировал, однако, я уже уходила из
первой части моего детства, мне шел двенадцатый год и более лазать, где попало,
не устремлялась, поскольку к этому ослабевал интерес, да и не те были условия.
Кировабад все-таки азербайджанский город, где на улицах я чуть-чуть чувствовала
себя не так уютно и уверенно, были и неприятные инциденты в отношении меня,
отчего я боялась уединения, как это было на территории Одесского строительного
института. Для примера расскажу. Как-то я поехала летом с мамой на Мингичаурское
море. Пока я плавала, ко мне подплыл взрослый мужчина и в воде запустил руки в
мои трусы и посмеявшись надо мной отплыл. Людей было немало, но кто мог видеть   движения его рук под водой. Я же была очень
сильно потрясена.

 

 

С мамой у меня не было
доверительных отношений. Я просто это запомнила, как факт, как необходимость
беречься. Но как беречься, когда и поход в магазин за хлебом был как-то для
меня тоже печальным событием. А дело в том, что 
продавцы в магазинах преимущественно мужчины. Попросив лаваш, я не досчиталась
сдачи. На мой вопрос продавец перегнулся через прилавок и пятерней ухватил меня
за грудь, сказав: «А это тебе сдачи» - и захохотал…  Окрики, освисты, всякие предложения, как и оскорбления,  уши мои слышали ни раз, почти ежедневно, хотя
я была все-таки ребенком. Дурными качествами людей я и была хранима, ибо
начинала через них понимать то, от чего детский ум огорожен до времени, что для
меня более благоприятно. А благоприятно было сидеть дома или гулять в светлое
время суток и с подругами. Это была простая и долгая арифметика, делающая меня постепенно
домоседкой, хотя натура моя как могла этому сопротивлялась.

 

Пока отец работал на заводе,
я всегда точно знала, что до пяти вечера его дома не будет. Я приходила со
школы домой и садилась на кухню за стол обедать и неизменно ставила перед собой
книгу. Здешняя библиотека была в минутах десяти ходьбы от дома. Я часами выбирала
книги, с трудом делая предпочтения и уносила с собой до десяти книг, предвкушая
наслаждение и отводя ему время всегда по возвращении со школы. Я буквально
зачитывалась, читая Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Чехова, Зощенко, почитывала
рекомендуемые мамой пьесы Бомарше, читала Эмиль Золя, Диккенса и многих других
авторов,  забывая о еде, едва поглядывая
на часы, но они неумолимо устремлялись вперед. Так, что уже без пятнадцати пять
я вскакивала и за пятнадцать минут  к
приходу отца быстро прибиралась, успевая помыть посуду, подмести, вытереть пыль
и, все прибрав по местам,   уходила в свою комнату, разложив учебники, как
будто я давно и старательно делаю уроки. Однако, чтение было делом не
запретным, но беспорядок отец не любил, а потому я, чтобы не навлечь на себя
лишний раз неприятности, как могла совмещала одно с другим, все более тяготея к
книгам.

 

В минуты хорошего настроения
отец давал мне свои советы. Чтобы прочитанное не забывалось, поскольку я часто
не могла рассказать толком, о чем я читаю; он рекомендовал завести тетрадь и
записывать в нее все прочитанное, начиная с автора, названия книги и краткого
изложения содержания прочитанного. Так у меня появлялись исписанные тетради и
память начинала все более и более удерживать многое из того, что я читала.
Страх общения постепенно начал уходить, и появлялось просто чувство нежелания
говорить на темы пустяковые, и я уже начинала отмалчиваться более от ума,
нежели от глупости, чувствуя, что мне есть, что сказать, на что сослаться, ибо
личное мнение становилось не интуитивным, но поддерживаемым авторитетом
прочитанных повестей, рассказов, стихов.

 

 

Так постепенно я начинала
чувствовать, что могу говорить, могу пытаться убеждать, пусть едва-едва, но
что-то во мне как щелкнуло… И пусть мир вокруг меня оставался прежним и не
очень ко мне благосклонным, но я его уже начинала понимать через призму чужих
судеб, где неизменно находила хоть самый малый отклик, но схожий с