о стихоповести Валерия Митрохина
«ВЕЛИКИЙ ПОСТ»…
Поделиться прочитанным – наиболее естественная реакция благодарного читателя. Но анонсировать истинное поэтическое произведение, тем более такого многомысленного поэта как Валерий Митрохин, так же трудно, как понимать его множественные открытые и неочевидные смыслы. А когда речь идёт о большой книге в стихах, такое намерение и вовсе кажется неисполнимым… Но впечатления от этой книги такого свойства, что о них невозможно умалчивать…
Зная об особенностях художественного стиля Валерия Митрохина и имея в виду большой объём этой поэтической книги, можно предположить, что в ней представлен какой-то очень веский и значимый авторский опыт. И нужно понимать, что многоголосие этой книги можно расслышать лишь в непосредственном чтении, соприкасаясь – через каждую главу и строфу – с поэтической мыслью автора произведения. Мы же здесь лишь попытаемся разыскать читательскую тропинку к пониманию, какой силой в наше рассеянное время на поэта может снизойти такое поразительное творческое сосредоточение, грандиозным итогом которой и стала стихоповесть «ВЕЛИКИЙ ПОСТ». И ясно, что без освещения наших интуитивных поисков наиболее волнующими вспышками поэтической мысли автора, не обойтись…
Чтобы взять правильный читательский настрой и курс, попытаемся сначала понять, о чём это произведение. На первый взгляд, вроде бы ясно о чём, ведь уже в названии своего творения автор намечает его религиозную тематику в идейном русле Великого Поста. И в таком выборе никто, пожалуй, не увидит чего-то необычного: не однажды русские поэты в пафосе Великого Поста искали энергию для своего духовного восхождения. Самый известный случай – из творческой биографии Пушкина, когда в поэтическом переложении молитвы Св.Ефрема Сирина впервые зазвучали ноты смиренного исповедания поэта:
…Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
1836
Однако Валерий Митрохин, в целом следуя традиции, поставил себе невиданную по сложности творческую задачу: свой духовный опыт представить в историко-православном контексте Христианства, что стало возможным лишь в произведении эпического масштаба. Прислушавшись к краткому авторскому предисловию, предупреждающему, что это произведение – не богословское, узнаём об особенности его религиозного звучания: в нём представлено «сугубо авторское понимание Христианства». Важно заметить и ремарку к названию – «стихоповесть», которой поэт обозначил не только эпический статус, но и жанровую специфику произведения, как бы говоря: повесть в стихах – особенная повесть. И, действительно: хотя всей целостностью этой книги – глава за главой, строфа за строфой – поэт щедро открывает сияющий мир Православия, но с первых же строк каждый внимающий попадает и в стремительный поток мощной лирической энергии автора, направляемой его всеведущей и глубокой поэтической мыслью. Сердце читателя непременно отзовётся этой энергии – и пристальным вниманием, и со-чувствием авторскому повествованию, дышащему свежо, тепло и естественно, без ухищрений и мистики…
Мощь эпической составляющей этой стихоповести обеспечивается воистину грандиозным просветительским замыслом автора: конкретно и детально осветить историческую и метафизическую почву православия. Но это освещение, как и было обещано предисловием, ведётся так, что в представляемых событиях и лицах читатель видит духовные опоры, которыми крепчает личное религиозное чувство автора. Для начала, прислушаемся к авторским высказываниям своего понимания важнейших православных субстанций – христианского креста и храма:
• Орудие казни Христа
неспроста
мы носим на теле.
Крестом открывается Дверь,
за которую Зверь
не в силах проникнуть
теперь.
На храмовом куполе крест.
Под ним в безопасности
паства.
Взыскуючи Божьего Царства,
куда христианин стремится,
о чём и приходит молиться.
<…>
Кресты – в то же время и сходни.
По ним к нам приходят Господни
защиты и благословения –
буквально через мгновение.
• Я знаю, с этого порога
ведёт кратчайшая дорога
к престолу Бога.
Я знаю, на пороге Храма
сердечная стихает драма,
душевная крепчает брама.
Обратим также внимание, как по-особенному поэт обращается к светлым обликам православных святых и проповедников. Они представляются ему «конденсаторами» Божественной энергии, излучаемой Словом – божественным замыслом мира, как, например, Григорий Палама:
Нетварный свет он видел на Фаворе –
Его энергиями душу напитал
и сам стал светочем,
как свет Его очей.
В Константинополе он говорил о том,
что Космос движим Божьим Импульсатором
энергии.
Но, думается, наибольший читательский отклик вызовет художническое усердие поэта выразительно обозначить отзвучия в своей душе нравственной вести святоотеческих посланий. Так, в «священном опыте» Иоанна Лествичника поэт, в проекции на доступные пониманию нравственные ценности, усматривает и художественно утверждает архетип кодекса чести человека:
• Священный опыт Иоанна
по всей земле зерном рассеян.
Не зря же Новым Моисеем
(что и теперь кому-то странно)
пророки звали Иоанна.
• Священный слог его был прост.
Доступен, как Великий Пост,
для тех, кто верит в эти смыслы,
и тех, кто не страшится мысли:
«По каждой нашей добродетели
найдутся честные свидетели.
Поэтому, творя добро,
не ставь печать или тавро.
Крестясь на храмов семиглавие,
старайся избегать тщеславия.
Молясь и облачаясь ризами,
не побеждайся любочестием,
не величайся благовестием,
не обставляй талант сюрпризами,
намеренно не мелочись,
благотвореньем не кичись.
Избегни горделивой позы,
скрывай уколы и занозы
от праздных глаз.
И никогда ты
не выставляй их, как стигматы…»
Книга читается как эпос ещё и потому, что картины бытия постоянно искрятся глубоким авторским осознанием его гармонии и противоречивости. Острым чутьём к социальным противоречиям Валерий Митрохин выделялся ещё в годы своей журналистской деятельности, но в сём умудрённом жизненным опытом сказании горечь осознаний противоречивости мира умиряется глубоким философским пониманием её вышней заданности:
• Как почерк гения, мир не каллиграфичен –
в нём каждый росчерк от иных отличен;
нет никакого постоянства в нём,
мы в нём стабильность ищем днём с огнём,
пока, заблудшие, случайно не поймём:
мир целен тем, что он, живясь и рвясь,
и есть Наш Свет и смертная агония,
что он и есть та самая Гармония –
та самая целительная грязь.
• Миром правят мошенники и обормоты –
в их руках загребущих все льготы и квоты,
в их руках наши души и плоть…
<…>
Бог жалеет меня и тебя одинаково,
и бандита, и вора, и всякого якого,
дав нам право самим разбираться,
в чём сермяжная истина братства.
Кульминациями эпического слоя поэмы понимаются страстные авторские осознания могущества Бога на всех уровнях жизни:
Никто не в силах облучить
изношенные оболочки,
переместить все эти строчки,
сместить все буквы в палиндроме;
дать место на ангелодроме…
Лишь Он, рождённый на соломе,
лишь Он, страдающий о нас, –
Бессмертный Спас.
Превращению художественного повествования автора в эпос немало способствует и его геопоэтическая укоренённость. Судите сами. Автор стихоповести «Великий пост» никакими учреждающими метками не указал на место её происхождения, но как не заметить крымский экзистенциальный исток этого дивного поэтического изъяснения: поэт, чья плоть и дух, рождением и жизнью, связаны с Крымом, – каждой клеткой сознания чувствует крымскую природу русского православия. И мы свидетели, как авторская мысль кружит вокруг этой исторической данности.
Вот поэтическое переложение народной памяти о событиях, учреждающих крымское происхождение православия как освятительного и охранительного явления судьбы Отечества:
После того, как состоялась месса
вокруг купельной чаши Херсонеса,
безбожники языческого мира
низвергли деревянного кумира,
влачили, подожгли и утопили…
и Господа всем сердцем возлюбили…
Там Ангелы построили Собор.
Там Ангелы витают до сих пор;
бессмертные, несут они дозор.
А вот многозначные упоминания поэта о спасительных обителях православия в Крыму:
• Свято-Успенский монастырь
мы называем Крымской лаврой.
Когда-то здесь зиял пустырь,
зло контролируемый лярвой.
<…>
Один монах преклонных лет –
затворник безысходной кельи –
узрел мерцающий в ущелье,
Божественно-нетварный свет.
<…>
А на краю над самой бездной
свеча горела, и в сиянии
была видна на расстоянии
Икона Матери Небесной.
С тех пор, как был основан скит
и прозвучала литургия,
Господня Матерь – Панагия
нас в православии хранит.
• От веры Христовой силы
черпали иконофилы.
Оттуда идёт Православие
И Крестное восьмероглавие.
<…>
Те, кто стерпели конкариды,
нашли спасение и схрон
в пещерных городах Тавриды,
и для себя, и для икон.
Столь недвусмысленные высказывания дают уверенность, что именно из восчувствий православных знаков крымского пространства родился порыв души поэта поведать о них людям. Впрочем, внимательно читая, и в тексте находим отнюдь не иносказательное откровение самого автора, пришедшее в его душу излучениями бахчисарайского предместья:
…там, где беженцы-монахи
строили за годом год
день и ночь в говейном страхе
Православия оплот,
там душой своей голодной
рукотворный взгляд Господний
я увидел сквозь века…
И сронил слезу причастья
в междустрочье кондака.
И немыслимое счастье,
и невиданная власть
овладели мной бессрочно,
и впервые беспорочно
жизнь поэмы зачалась.
Точкой слияния просветительского и лирического импульсов произведения понимается неотразимое в своей поэтической силе ключевое признание лирического героя повести – о великой направляющей роли православной веры в его жизни:
Окутан бездуховным рубищем,
обыкновенный имярек,
и ненавидящим, и любящим
свой долгий проживаю век.
Несчётно раз прибегнув к зелью,
я был готов покинуть землю,
забыться и легко уйти
от обязательных забот.
Меня хотели сбить с пути
гипнотизирующий бот
и сладострастные химеры…
Я жил, не думая о том,
что встану пред Его Судом.
Но спас меня мой древний род
неистребимой силой Веры,
и предков доблестных примеры,
какими славен мой народ.
После этого признания, в органичном переплетении с рассказом о православии, разворачивается и история духовной жизни героя. Так – эпос удваивается. Читателю щедро предоставляется возможность впитать те живительные краски, которыми озарилась жизнь героя с момента обретения духовного взгляда на мир, момента, когда смыслы начинают звучать просодией молитвы за всех:
Печаль моя светла.
Пусть озарит и вас,
бессмертная зола,
что начертала след
на небосводе глаз.
Пусть осияет вас
звезды бесследный свет,
которая сейчас безропотно
