Трус

растеряется, не то что автослесарь… Перевязать надо, вот! Только чем? Рубашку, рубашку на бинты! Как в кино показывают, в самом великом из искусств! Кто это сказал? Правильно, дедушка Ленин! Он, дедушка, много чего нам наговорил… Павлов, бормоча себе под нос «дедушку Ленина» и обрывая пуговицы на своём расстёгиваемом полушубке, наклонился над старшиной и только тут обратил внимание на чёрную пластмассовую коробочку, закреплённую у старшины на диагоналевом ремне поверх одежды. Портативная рация! Ура! Он боязливо дотронулся до корочки, наугад нажал на клавишу, и рация тотчас же отозвалась сердитым голосом:
- Тридцать пятый! Тридцать пятый! Ответьте «Полюсу»! Ответьте «Полюсу»! Наумов! Чего молчишь?
Похоже, в последний момент старшина всё-таки успел переключить рацию на «выход». Вот только сказать уже ничего не успел…
- Товарищ! Как это… «Полюс»! Это из электрички говорят!
Павлов подумал, что его не слышат, опять нажал на тумблер, снова услышал голос, теперь уже откровенно встревоженный:
- Кто это? Слушаю! Говорите!
Работает, работает! Ура! А что это такое щекотное на щеках? Откуда слёзы? Ах, да это он сам плачет…

- Иди назад, Жиган! Да-да, ты! Никак боишься? А чего ты, значить, боишься-то, чего? Чего вы всю жизнь, падлы, боитесь? Смелей! И не мандражировай, сука! Один уже оттрясся, валяется с пулей в башке! И не мычи, сука, не мычи, припадочный, я слышать твоего мычания не могу, понял? Во, как раз, значить, поехали! Давай, давай! Одна нога здесь, другая там! Я тебя здесь буду ждать, людей караулить, чтобы за тобой не пошли. Иди, Жиганушка, иди, подлюка…

Пистолет. Павлов увидел его, когда зацепившись карманом полушубка за край скамьи, не удержался и упал на пол, рядом с теми чёрными мужскими, с модными латунными мысками сапожками, принадлежащими худому, с окровавленными пальцами и развороченным от выстрела лбом бандиту. «Макарыч» валялся под скамейкой, придавленный правой ногой убитого, и разглядеть его можно было только так, наклонившись к самому полу.
Отодвинув тело (странно, Павлов даже не почувствовал никакого волнения, никакого напряжения. Если только чуть-чуть… Быстро же ты, Мишаня, акклиматизировался, подумал он, усмехнувшись. Как таракан. Он где-то читал: те даже к радиации буквально за считанные часы привыкают. Хотя при чём тут акклиматизация?), Павлов взял в руку пистолет.   Н а п л ы в ш и м   из  памяти движением (студентом, ещё на военных сборах, он два месяца упражнялся в стрельбе именно из «макара», и стрелял неплохо – хотя и не в «десятку», зато   к у ч н о) выщелкнул обойму. С торца тускло блеснули патроны. Есть боеприпас! Заправил обойму назад, взвесил пистолет в руке. Вот и вооружился, усмехнулся про себя. Дурдом! Расскажи кому – не поверят! Мишаня Павлов- российский Джеймс Бонд!
Он сунул пистолет в карман полушубка, вытащил из-за пояса край рубахи только-только собрался его надорвать, как услышал, даже нет, не услышал – обострившимся до невероятности чутьём почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Он резко обернулся и увидел человека с сумасшедшими глазами. Того самого цыгана, с которым боролся старшина…

-Эт ещё что за твою мать? Эт кто палит? Жиган, кто ж ещё…Добивает, значить… Грязно сработали, ох грязно… Наследили напарнички… Не так за собой подметать надо, Жиганушка! Тихо надо, ножичком… Я сам виноват – таких дружков-подельщиков себе, значить, подобрал… Да где ж их других-то возьмёшь? Столько стрельбы – прям кино про войну! Хорошо хоть, что едем… Когда же остановка-то? Сердце чего-то щемит… Старый становлюсь, старый и дряблый… Где же он, паскудник? Чего тянет? Добил, пушку взял -  и назад! Остановка же скоро!

А Жиган так ничего и не успел понять: Павлов (вот уж действительно Джеймс Бонд!), сунув руку в карман и сразу поняв, что вытащить пистолет уже не успеет (бандит в прыжке уже летел к нему), выстрелил прямо через полушубок. Попал ему в правый бок и, уже выдернув «макара» из кармана, нажал на спусковой крючок, чтобы наверняка…  Жиган -  на его смуглом лице застыло выражение крайнего удивления, если звериный оскал крупных покуренных зубов и взметнувшиеся вверх кустистые брови можно назвать удивлением -  рухнул поперёк входа в вагон и, посучив мощными ногами-тумбами, обутыми в стоптанные байковые ботинки, затих… А Павлов опять начало колотить. Волны тошнотворного озноба обручем стягивали затылок, сжимали судорогой лицо, перехватывали дыхание, трепали грудь, спину… И руки опять тряслись, как с сильнейшего бодуна. И он никак не мог оторвать полосу от рубашки, чтобы перевязать старшину. Глаза застилали какие-то мутные, стариковские слёзы, и хотелось только одного-единственного – чтобы весь сегодняшний кошмар, весь этот немыслимый ужас, который он даже и представить себе не мог каких-то полчаса назад, чтобы всё это как можно быстрее кончилось, кончилось, кончилось!

Ну, чего он там возится, козёл вонючий, чего? Эх, глупо, грязно, бестолково всё! Напарнички, мать твою! Один сразу, значить, под пули сунулся, другой – не мычит, не телится, руки себе ломает… Тормозим, что ли? Да, тормозим. Остановочка. Ну, где же он, сука, где? Всё! Хрен с тобой, Жиганушка! Был долбаком – долбаком и помрёшь! Хорошо хоть немой, менты прихватят – не сразу выдашь. Будь здоров, Жиган, не кашляй!
Он глубоко вздохнул, сипло, по-стариковски кашлянул, не спеша шагнул из тамбура на платформу, оглянулся по сторонам, поднял воротник. Тишина, пустота, только метель треплет на ветру оторванный с одного края, жестяной, с грозным предупреждением не шляться без всякой цели по железнодорожным путям, щит… Уходить с платформы он не спешил: нужно было дождаться, когда электричка тронется, когда поплывет мимо   т о т   вагон. Посмотреть, сказать последнее «прощай» Жигану (а в том, что незадачливо напарника уже ждут, он не сомневался: в «линейке» наверняка поняли, что что-то случилось. Или по подозрительно молчащей рации, или машинисты из головного вагона наверняка сообщили, что милицейский наряд подозрительно долго не даёт о себе знать. А это значит – тревога, блокирование станций, опергруппы по всему пути следования электрички. Ну да он-то успеет оторваться… Не впервой с милиционерами в догонялки играть… Так что прощай, Жиганушка – дурья голова, теперь тебе не в надымские болота, не в солнечную Коми, теперь тебе стенка однозначно. Два мёртвых краснопёрых – это судом даже не обсуждается. ).
Так, поехали, поехали… Ещё… Вот он, вагон-то Ну, Жиган, давай прощаться. Тебе прямо, мне - в сторону!
И вдруг какая-то страшная, неимоверная тяжесть упала ему на плечи, безжалостно заломила руки, пригнула голову, и он, ошалевший от такой неожиданности, ещё не успевший  п о н я т ь, каким-то стопятидесятым чувством, каким-то звериным чутьём почувствовал: всё. Это конец. Кто-то быстро-проворно похлопал его по груди и бокам, натренированными движениями прошёлся по животу, спине и бёдрам, выдернул из-за пояса один пистолет, из правого брючного кармана – другой… Всё это происходило молча, он пытался разглядеть лица круживших его людей, таращился по сторонам, но ничего, совершенно ничего не видел, кроме секущего глаза, пульсирующего, заполнившего всё вокруг огненного пятна. «Ну, всё, - сказал кто-то справа. – Руки опустите!». И только почувствовав на запястьях тонкие железные браслеты, он поднял к чёрному небу невидящие глаза и, сморщив своё гладко выбритое, в склеротических жилках лицо, глухо, с пристаныванием, словно подстреленный зверь, завыл…