Трус

где надо навели – годится! Вот они и пошли, заказы-то, потекла денежка. Лови момент, Мишаня, куй железо, не отходя от кассы!
Из кабины машиниста открылась дверь, оттуда вышли два милиционера. Вот тоже служба собачья, подумал Павлов. Полночь – заполночь, ходи – смотри… Михаил сунул руку в карман, заметил как тут же напряглись-насторожились эти двое. Да, милицейская выучка… Он вслепую пошарил рукой в кармане. Так и есть – забыл зажигалку в гараже…
- А я, наивный, думал, что наша геройская милиция по ночам геройские сны смотрит, - не удержался он от привычного ёрничества. – Товарищ старшина, огоньком не богаты?
Наумов усмехнулся.
- Денег много? Давно не штрафовали?
- Да ладно, старшой! – отмахнулся Павлов. – Напридумывали правил дурацких – там не кури, здесь не положено… Уже и в тамбуре подымить нельзя! А это, между прочим, нарушение прав человека!
Он продолжал говорить и заглядывать им в глаза, и хотелось говорить ещё и ещё, и лишь бы не уходили эти двое, не оставляли его одного в этом тёмном, тоскливом тамбуре…
- Ладно, уговорил! – не выдержал, засмеялся второй милиционер – небольшого роста, худенький, похожий на подростка, с  сержантскими погонами на покатых плечах -  и протянул коробок.
Наумов неодобрительно глянул на напарника, но ничего не сказал (действительно, подумаешь какое правонарушение! Чего ты, Николай, корчишь из себя такого уж заплесневелого сухаря!), раздвинул двери вагона, шагнул вперёд…

- Готовьтесь, орёлики! Краснопёрых вижу, наконец, появились! Они, как и думал я, в кабине, значить, машинисткой отсиживались, а теперь - в последнем вагоне! Чегой-то там в тамбуре задержались…Высматривают, что ли, чего? Всё, идут! Первый, здоровенный такой, кажись – старшина. Эт, значить, твой, Жиган! Не трясися, Гнилой, не трясися, сука поганая! Загрызу!

В тамбуре было всё-таки ветрено и холодно. Павлов прошёл в середину пустого вагона (милиционеры к тому времени уже прошли дальше), привалился к стылому вагонному окну, закрыл глаза. Ну ничего, ещё недельку -  и привет семье! Расплатится за дачу, ещё и заначка останется! Ох, и оторвётся он тогда! На полную катушку, с бимбером и свистом! Таньку с пацанами – в деревню, к бабке, у них как раз каникулы, а Танька пусть берёт в своей конторе отпуск за свой счёт. Один хрен – не платят, чего там задаром-то сидеть... А уж накапать ей на мозги, что у него, Мишани, дел по горло и надо ему съездить кое-куда – это сейчас  труда уже не представляло. С тех самых пор как он стал именно что зарабатывать, приносить в семью именно  н а с т о я щ и е   деньги, а не те смехотворные семечки-подачки, которые давали на их орденоносном государственном предприятии (зарабатывал?  Такие деньги, которые он получал на заводе не зарабатывают! Такие заработки годны лишь для одного: чтобы окончательно унизить человека!), с тех пор жена изменилась, во всяком случае, верить-доверять ему стала гораздо больше… Да, спровадить ей с пацанами в Карасёво, а самому со Светочкой, со сладенькой – на дачу. Старая любовь, она не забывается. Она как коньяк, со временем только крепче становится.
Михаил вздрогнул. Широко распахнул глаза, лоб мгновенно покрылся липкой противной испариной. Выстрел! Он только что слышал выстрел! Да, из соседнего вагона! И тут же – второй! Павлов почувствовал, как холодеют и отнимаются ноги. Ещё один, заглушаемый перестуком колёс хлопок, и тут же – короткий сдавленный вскрик…
« Мать моя, - пронеслось в мозгу, - во влетел! Стреляют! Рядом! Чего там случилось? Чего… Если до стрельбы дошло, то значит серьёзно…И, главное, в вагоне один-одинёшенек! Задавился бы он, этот калым, эта шабашка! Запросто грохнут вот так в электричке -  и всё! И никаких тебе, Мишаня, дач, никаких машин и никаких сладеньких светок-пипеток! Кого же это там менты так прихватили, что даже стрелять начали?  А, может, наоборот- сами напоролись? И ничего мудрёного: сколько шушеры-то уголовной по вагонам шатается…А, может всё это мне только послышалось? Заспал-закимарил, а?». И словно в опровержение этой спасительно-обманной мысли, там, в соседнем вагоне, отчётливо-знакомо громыхнуло ещё раз…

Павлову стало плохо. Да-да, очень! И душевно, и физически! И ноги стали ватными, и в голове нехорошо зашумело, и к горлу подкатил противный, скользкий, непроглатываемый ком. Такое состояние было у него позапрошлым летом, когда, оторвавшись, наконец, от семьи, он поехал с братьями Васюковичами, тем ещё забубёнными гуляками, на «блат-хату» к одной их знакомой и так лихо там повеселился, что наутро всей компанией его оттирали нашатырём и отпаивали лошадиной дозой минералки. Но глупо сравнивать «тогда» и «сейчас», глупо, глупо, глупо! Та дурь случилась по его собственной инициативе, как говорится, намытился-натосковался -  и вот дорвался. А сейчас он сидел абсолютно трезвый (да его бы сейчас и никакая водка не взяла!) и медленно, но верно умирал от страха. Время – второй час ночи, а он один, в пустом вагоне, и что буквально добивало – спрятаться некуда, воткнуться некуда, прикрыться нечем! И некому, совсем некому защитить его, бывшего простого-рядового инженера - нынешнего непростого, «блатного» автослесаря, имеющего жену, сыновей, тёщу-стерву и любовницу-стерву, и вообще – нормального мужика, не жмота, не урода, не предателя, не лизоблюда (если только так, чуть-чуть…). Правда, трусоватого, это да, это есть - но разве это большой порок? Нет, никакой это не порок! Это всего-навсего отсутствие никому не нужного геройства. Какой же это порок, особенно при сегодняшней жизни, когда эта самая жизнь ни копейки не стоит, а сейчас, здесь, в этой вот грёбаной электричке, и вообще в полных минусах, хоть сам за неё плати!
Но нет, зацепенелость, схватившая сначала мёртвой хваткой, всё-таки хоть медленно, но отпускала. Да и выстрелов больше слышно не было. Пойти посмотреть, что ли, мелькнула в голове вдруг совершенно сумасшедшая мысль, и от одной этой мысли (только мысли! не действия!) его тут же бросило в жар, а сердце заколотилось бешеными рывками. А он, Миша Павлов, всегда здоровый, всегда весёлый, всегда явно легкомысленно относившийся к своему родному организму, раньше его, сердца, никогда и не чувствовал…

Из тамбурного окошка много не разглядишь, но и увиденного было вполне достаточно, чтобы зажмуриться до сиреневых кругов в глазах и больше никогда в жизни глаза не открывать: молодой милиционер, тот что дал прикурить, неподвижно лежал в сквозном вагонном проходе между лавками, неловко вывернув правую руку. Рядом с его белобрысой, потемневшей у правого же виска головой (да кровь  это, кровь! Получил заряд прямо в голову!) торчали чьи-то ноги в чёрных сапожках, а старшина, схватившись со здоровенным, цыганистого вида детиной, время от времени судорожно вздрагивал всем своим литым кряжистым телом и в такт этим его вздрагиваниям на спине у него  расцветали очень нехорошие, тёмно-красные пятна…В спину стреляют, из ближнего ко мне угла, понял Павлов и удивился, что не слышит выстрелов. Это нервное, понял он. Словно уши заложило, совсем плохой… Чего делать-то? Ведь там - у б и в а ю т! Уже убили! Во я попал! Ну, попал!
Стоп-кран. Не понимая для чего он это делает (но ведь что-то нужно же делать!), Павлов отчаянно рванул красную ручку на себя. Противно заскрипели тормоза. Его бросило грудью вперёд, не удержавшись на ватных ногах, он упал на грязный пол, больно ударился лбом о какую-то железку…

-Жиган, уходим! Быстро! Вставай, вставай, чего разлёгся! Ещё быстрее! Не понимаешь? Какая-то сука, значить, стоп-кран сорвала. Чего тут понимать! Чего? Рука? Ну-ка… Это ты, похоже, сломал руку-то. Это тебе, похоже, мент удружил. Ничего, не скули, мы эт, значить, поправим. Вот выберемся отсюда -  и поправим! У меня знакомый костоправ есть, он тебя мигом отремонтирует. А чего Гнилой? Говорил же я ему -  не мандражируй! А он, значить, как беременная школьница, всё места себе не находил. Вот и допрыгался! Да смотрел я, смотрел –вчистую готов. Этот вот, молоденький, его с перьвого выстрела и положил. Не-не, волыну не трогай, пусть с им лежить. Пусть как будто один он был, без нас, значить. Хоть мёртвый след уведёт… Всё, уходим! Ты пушку-то милицейскую, значить, поглубже в карман убери… Эк тебя с рукой-то угораздило! Ну прощевай, Гнилуша, прощевай, дорогой ты наш товарищ! Как был ты дураком, таким и успокоился…

« Уходят… Двое уходят. Этот вот, коренастый, в тулупчике, он, получается, и стрелял старшине в спину… Ушли… Ну и славненько… Ну и спокойненько…»
Павлов судорожными толчками, глубоко вздохнул, но воздуха всё равно не хватало, и он трясущимися, прыгающими пальцами начал расстёгивать на груди полушубок. Да, расстегнул и вроде бы стало полегче. Полегче чего? Трус, подумал он про себя. Какой же ты, Мишаня, оказывается, трус. Трус? – тут же насмешливо спросил его другой голос. Это почему же? А чего ты мог сделать-то? Заорать «ура» и влететь в тот вагон? Отбивать от злодейских бандитов геройских милиционеров? Не свисти, Мишаня! Тоже мне – придумал! Очень умно. Просто замечательно! Лежал бы сейчас рядом с этими милиционерами с пулей в башке и не дёргался… А, может, они живые ещё? Хоть один-то а? И эти… ушли. Давай, Мишаня, иди, посмотри! Ну же! Мужик ты, в конце-то концов, или тряпка? Иди! Иди! Но ноги по-прежнему отказывались слушаться…

- Нет, Жиганчик, как началось всё через ж…, так и продолжилось. Ну-ка, подсоби! Хотя какой теперь из тебя, значить, подсобляла… Ногой давай, ногой! Руки скользят, обмёрзла дверь… Ещё чуть-чуть… Ы-ы-ы, никак! Надо открыть, Жиганушка, надо! Обязательно! Тут до опушки пройти всего ничего, а там – дорога, там, значить, далеко уйдём! Ну, ещё попробуем! Взяли! Ы-ы-ы! Нет, перекосило заразу, теперь танком не сдвинешь…. Ну, чего смотришь? Чего бельмы свои поганые выпятил? Больно? А кто просил тебя, значить, менту руку подставлять? И не скули, не скули, падаль! Сдохни, тебе говорю! Давай в следующий вагон!

«Ну, соберись, Мишаня, соберись! Иди! Ушли бандиты-то! Может, живы ещё менты-то… Что ты трясешься, как… ».
Как кто, Павлов додумать не успел, потому что, стиснув зубы, схватился за дверную ручку, и потянул на себя тамбурную дверь. Не открывается, зараза! «В сторону, в сторону её откати, чудила! Совсем мозги переклинило!». Его неожиданно замутило и тут же, прямо  в тамбуре, мощно вырвало. Вот и хорошо, вот сразу и полегчало. Давно бы так… И этот бешеный колотун как-то сразу успокоился, только по-прежнему течёт между лопаток противный холодный пот…

- Дальше, Жиганушка, дальше! Вперёд! Попалась бы мне сейчас эта падла, которая стоп-кран сорвала! Уж я бы ей… Что? И здесь дверь не открывается? Давай, значить, в следующий вагон! Чего? Люди? Много? И военные? Нет, много нам не надо. А военных тем более… Ладно, будем здесь остановку ждать. Ты, Жиганушка, вторую-то пушку мне отдай. Ни к чему она тебе… Что? Что? Да ты… Ну, сучара немая! Ты её должен был взять, ты! Да я тебя за такую подлянку…

Павлов осторожно перевернул старшину на спину. Лицо у Наумова было, на удивление, торжественно-спокойным, только очень бледным.,  в о с к о в ы м. Он приложился ухом к его груди. Дышит? Да какое там дышит, если вся спина как друшлаг… Нет, дышит! Точно дышит! Живой!
Да, дышит-то он дышит, а вот что теперь делать? Тут, пожалуй, и врач-то