У Серёжки убили бабушку

великих традициях гражданской поэзии в русской литературе. Вы, конечно же, узнаете эти стихотворения, но, полагаю, теперь они прозвучат по-особому – злободневно и трагично. Впрочем, судить вам. Скажу только, что желающих выступить было в два раза больше, чем позволяет нам отведённое время, поэтому пришлось провести что-то вроде отборочного тура. Жаль, если мы кого-то обидели.
  Он закончил, и в зал ворвалась странная музыка. Возможно, вначале это было что-то мелодичное, но, пролетев по коридорам и лестницам, оно утеряло более слабые ноты, и
                                                                  92
несуразный комок звуков, привлечённый светом и голосами, вкатился в открытую дверь лохматым шумным чудищем.  Организатор прикрыл вход, и без подпитки из актового зала в другом крыле университета комок рассыпался. Однако в течение всего вечера музыка то и дело пыталась прорваться к любителям поэзии, мешая иногда чтению, с очевидным желанием увлечь своими чувствами и заменить вдумчивость и неравнодушие на весёлость и беззаботность.
  К кафедре подошёл мужчина лет пятидесяти пяти, внешне похожий на ведущего, только его седоватые усы были пышнее, а пиджак не коричневым, а клетчатым. Ничего не объявляя, он развёл руками  и сказал удивлённо:
Вот парадный подъезд…
  Малейший шум в зале исчез, и он снова всплеснул руками и повторил – так, будто оказался на Луне:
Вот…парадный…подъезд!
По торжественным дням…
  Серёжка не понимал половины слов, но заворожено слушал, будто руки чтеца ввели его в оцепенение. Когда тот говорил об уставших, грязных мужиках, парень так живо представлял их себе, словно видел прошлым летом на деревенской улице. Когда пошёл рассказ о чиновнике, Серёжка вспомнил усадьбу мэра и баню размером в два их дома. Но вот выступающий дошёл до последней картины и без всякой поэтичности в голосе резко и зло вскрикнул:
И-эх!! Родная земля!!!
  И пошёл рубить каждое слово. Серёжке стало жутко: он перестал улавливать смысл, только понимал, что происходит страшное. Посмотрев на всякий случай на Гершуни и Бориса и увидев их слегка потемневшие и застывшие лица, он догадался, что стихи надо читать именно так, а не как в школе, на литературе, – «лишь бы тройка».
  Выступившему одобрительно похлопали.
  - Слабо тебе запомнить три страницы? – поддел Борис Гершуни.
  - Если задаться целью… - не стал спорить тот.
                                                                93
К кафедре вышла женщина средних лет, сказала что-то тихо, так же еле слышно начала свой стих:
Я почти родился, осталось два дня,
Но не знаю, стоит ли вообще рождаться…
Меня некуда везти: у меня нет жилья,
Мне негде спать, есть, плакать и купаться…
Мой папаня пьёт: у него нет работы,
Мама – рабыня у толстойбизнесменки.
Мама уже два раза делала аборты.
Родители едят только лапшу и гренки…
Серёжка не сразу догадался, от чьего лица идёт рассказ, но дальше, слушая о том, что герою не приходится рассчитывать на детсад, ничего хорошего не даст школа, ничтожны шансы на хорошую специальность, из-за чего светит грошовая работа и скитание по углам вместо квартиры и так – вплоть до похорон, дорогих и жалких, представлял то своих братишек-сестрёнок, то думал о самом себе, то о матери… Восемь последних строчек поэтесса отвела на описание похорон Серёжкиной бабули, будто лично присутствовала на них полгода назад, и парню стало горько-горько оттого, что он так опрометчиво родился на этот свет, в отличие от героя стиха, который решил умереть за несколько часов до рождения.
  Следующие два человека не задели Серёжкиных чувств, в первую очередь потому, что переживал за мёртворождённого ребёнка. Даже Борис, сидевший рядом, прошептал в адрес поэтессы: «Молодец, блин…» Но потом вышел человек, о котором Гершуни сказал: профессор такой-то, одетый с некоторой щеголеватостью, коротко остриженный, и громко заговорил о том, что не может мириться с ценностями, которые навязываются каждый день, что в университете его считают сумасшедшим и пытаются вытолкнуть на пенсию, а он гнёт своё, режет правду-матку, не берёт взяток, и часть студентов его поддерживает, хотя и боится репрессий. И словно он работал доктором волшебных наук, в зал втиснулось до десятка молодых людей. Они заулыбались, кивая своему преподавателю, а он отмахивался: мол, устраивайтесь и не мешайте вдохновению.
                                                                  94
Воротриоты, псевдопатриоты! – сказал он громко и чётко, поглядев в сторону окон.
Любят Отечество, как Разин – купечество!
Кричат нам: «Там – проклятая Америка!»
У самих – виллы на флоридском берегу!
  Стих его был о том, о чём Серёжка с друзьями разговаривал при каждом сборе группы, поэтому парень слушал рассеянно и думал о том, что хорошо бы иметь такого весёлого и талантливого преподавихфазанке.
  Профессор дочитал и сказал в сторону организатора:
  - Ещё одно. Анну Андреевну.
  Тот удивлённо развёл руками, но воспрепятствовать не решился.
Всё расхищено, предано, продано!..
  - Ахматова, - шепнул почему-то Гершуни, но Серёжка не понял, тем более фраза про развалившиеся грязные дома заставила его вспомнить окраинные кварталы вокруг училища с облезлыми трёхэтажками и уродливыми нагромождениями сараев и гаражиков.
  И после второго  стихотворения профессор не покинул сразу главное место.
  - Выходи, выходи! – сказал он слушателям, и с места поднялся парень, по возрасту студент.
  Стараясь быть уверенным, он сменил своего старшего знакомого и, уткнувшись взглядом в пол, дождался полной тишины и заговорил монотонно:
Новое время – новые профессии:
Откатчик, распильщик,
Болтун-депутат на сессии…
Начальник бестолковый –
Придаток к машине шикарной,
                                                                  95
Футбольный фанат – алкоголик пивной,
Завсегдатай барный…
  Серёжке понравилось. И когда Борис сказал: «Всех дармоедов продёрнул», он согласился шёпотом:
  - Так им и надо, уродам. Считают себя приличными людьми, а сами…
  Поэты выходили, читали, возвращались на свои места. Зал охотно аплодировал каждому, иногда прибавляя выкрик «браво». Пока чтец шёл на место, ему благодарно пожимали руки. Часа через полтора музыка из актового зала прекратилась, и ещё студентов тридцать проскользнуло послушать поэзию. Серёжка устал сидеть на голом дереве скамьи, начал ёрзать, но встать стеснялся, хотя они были позади всех. Только двое-трое из последних выступавших захватывали его внимание настолько, что исчезали из ощущений и скамьи, и весь зал вместе с университетом. Это была женщина лет тридцати, которая исполнила под собственный гитарный аккомпанемент две песни, бородач лет пятидесяти в чёрной рубашке и мальчишка их с Борисом и Гершуни возраста. Сверстник террористов прочёл целую поэму, которая очень тронула присутствующих, и это было единственным выступлением за вечер, которое прерывали аплодисментами.
Я хочу любить свою страну!
Я хочу Отечеством гордиться! – начал он так громко и торжественно, что многие заулыбались. Но ненадолго.
Здесь прожить всю жизнь и умереть,
Не мечтая за границу скрыться!
Я хочу, чтоб наш пенсионер
Был одет, обут и ездил в Сочи!
Чтобы в результате мудрых мер
Он имел свет, воду, газ и прочее!..
Чтоб деревня русская жила!
С клубом, школой, почтой и дорогами!
                                                              96
Чтоб плескалась в речке детвора,
И усадьбы не были убогими!
  Молодой поэт обошёл всю Россию, не забыл ни лесов, ни гор, ни населённых пунктов и закончил так:
Я хочу, чтоб мир опять ценил
Нас за справедливость и победы!
Чтобы счастливо в стране жилось
Брату-малышу, и мне, и деду!
  Серёжка, не дожидаясь мнения друзей, громко восхитился чтецом и долго хлопал вместе с залом, а Гершуни рассказал, из какой парнишка школы и чем уже известен в городе. «Лермонтов, Цой… - прибавил Борис. – Такие мало живут…»
  Поэт, которого Серёжка про себя назвал Бородачом,  тоже сначала сделал вступление, как бодрячок-профессор, только совсем в другом тоне. Начал он категоричным заявлением, что они сженой нищие, потом назвал цифры их зарплат и перечислил с десяток стран Африки, где средний доход выше.
  - А теперь стих-эпитафия от голодного и униженного гражданина страны, занимающей первые места в мире по нефти и газу.
  Он стал читать – немного картаво, с большим количеством непонятных простому слушателю слов, но второе, четвёртое, шестое и так далее четверостишья у Бородача были одинаковыми, звучали, как припев песни, и люди стали повторять их вместе с автором, с каждым разом всё громче и чётче:
Оккупировали Россию, оккупировали,
Разграбировали, занаркотировали,
Водкой, бедную, проспиртировали,
Азиатами заполонировали.
  Когда он остановился и зал прошумел хлопанием и одобрительными криками, Гершуни
                                                                    97
сказал друзьям с воодушевлением:
  - Какие хорошие люди! С такими можно и восстание поднять!
  А Бородач поднял руку и заговорил вновь – глухо и зловеще: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный…»
  В середине его чтения у Гершуни зазвонил телефон, он отвернулся, заговорил с кем-то, потом повернул к друзьям побледневшее лицо: «Пацаны, у Викиного отца был второй инфаркт… Он умер». И стиснул зубы, чтобы не выпускать подкатившие к краям глаз слёзы.
  …Первого апреля (это был чёрный юмор Бориса) джип главврача Иванцова должен был сгореть прямо на его личной стоянке у поликлиники. Однако тридцать первого марта, во второй половине дня, его угнали. В тот же день вечером бесследно исчезли дорогие автомобили одного из заместителей мэра и ректора Юридического университета. Третьего апреля сгорел подпольный водочный цех, а четвёртого – склад со швейной продукцией, изготовленной нелегалами-вьетнамцами, с которого имели процент едва ли не все легальные и нелегальные хозяева города. Пятого утром мэр позвонил местному смотрящему. Разговора не получилось, и через пару минут, назвав друг друга отморозками, высокие переговаривающиеся стороны отключились от связи. В тот же день, после полудня, Серёжке позвонила Вика и предложила встретиться. Теряясь в догадках, он поехал в город: после похорон, где присутствовала вся группа, девушка не имела никаких контактов ни с Борисом, ни с Гершуни.
  Они встретились на лавочке в центральном сквере, возле нерабочего, замусоренного в зиму фонтана. Вика была в той же коричневой курточке с капюшоном, в тех же джинсах, в которых Серёжка впервые увидел её, зато он сам блестел новой одеждой и, подходя ближе, с трудом подавил глупую улыбку самодовольства. «Привет», «привет», - поздоровались они. Серёжка присел.
  - Только никакого сочувствия, никакой жалости, - торопливо заговорила девушка. – Я папу очень люб… любила, но не хочу о нём говорить с кем бы то ни было. Даже с матерью.
  Парень промолчал.
98
  - Давай сразу о деле. Я понимаю, что совершать такие акции бесплатно, по убеждению, никто, кроме нас, в этом городе не станет. Поэтому не осуждаю тебя за то, что твоя команда работает за деньги.
  Серёжка оторопел и даже не возразил. Вика продолжила:
  - Нашим не говори. Они никогда с этим не