Гадьё

Серая осень распростерлась уже безоглядно в этом и без того дождливом и пасмурном городе. Мелкий, холодный дождик нудил по лужам, переходя порой то в обложной, на целый день, дождь, то временами срываясь в ураганные порывы ливня, скрыться от которых невозможно было ни под каким зонтом – только спицы ломать. Выдавались, правда, и солнечные дни, с теплым еще ветерком, шевелящим золото опавшей листвы под ногами. И тогда Седлову особенно хотелось жить: жить, несмотря ни на какие временные трудности, бешеную дороговизну и страшную безработицу, на только что отгремевший дефолт, от которого вполне можно было бы и сойти с ума, если не отрешаться на ту самую красоты природы и просто созерцать течения простой жизни вокруг, принимая за истину только их вечные законы.


Вот и он, Седлов, ездил этими октябрьскими утрами автобусом, что вез в самый пригород - к заливу, читая «Машеньку» Набокова: через три недели предстояло держать экзамен на рабфак в университете. А ехал он перекладывать кафельную печь в доме у самого залива: слыл в печном деле Седлов большим умельцем, и сейчас, в пору внезапно выдавшейся – будь тот дефолт неладен! - безработицы, это ремесло выручало.


От конечной остановки надо было идти еще минут пятнадцать по проселочным дорогам и тропинкам сквозь великолепный сосновый бор с шишками и опавшими, мягко пружинящими ветками под ногами. А там уж начинались улочки в три дома, что оканчивались у подернутого сизой туманной дымкой залива.


Дом, в одной половине которого и перекладывал заново кафельную печь Седлов, был еще немецким. И кафель, что сохранился от двойной, верно, перекладки наших печников, тоже был немецкого, конца прошлого века, производства. На всю печку его уже не хватало, но, решил Седлов с хозяйкой – снизу, с не лицевой стороны и сзади, они проложат один ряд красным кирпичом.

- Печка скорости не любит, - сразу сказал Седлов пожилой хозяйке – учительнице средней школы. И дочь её – взрослая, красивая и, виделось, сильная женщина тоже была учительницей.


- Династия у нас такая.


- Хорошая династия, - искренне говорил Седлов.


Для учителей он старался особенно. Аккуратнейшим образом разобрав (беспрестанно размачивая разбираемый слой, как положено, водой) старую печь, не поломав при этом ни одного печного кафеля, он вынес все на улицу, рассортировав по стопам кафель и кирпич. Кафель, конечно, замочил в ванне – чтоб полностью очистить от старой глины и раствора.


Дело шло. Моментами, конечно, не так быстро, как хотелось бы мастеру. Но, очень уж кропотливой была работа: чуть не каждый кирпичик надо было, по уму, подработать болгаркой – чтоб лёг он уж точно впритирку. А для того надо было обязательно выйти во двор – не будешь же пылить в комнате. А потом приладить по месту бережно, да кафель в окончание фрагмента водрузить, да скобой закрепить и в кирпичную кладку, и с кафелем соседним – чтоб уж если не века, то десятилетия печь простояла, и грела на совесть! А в завершение каждого ряда полости и пустоты между кафелем и кирпичом жидким глиняно-песчаным раствором залить.


В том-то и было дело: пока тот раствор чуть подсохнет, да схватится!.. И спешить возводить ряд следующий никак нельзя – «поплыть» все разом может.


- Печка скорости не любит, - повторяла слова мастера ему же в утешение хозяйка, приехавшая посреди недели глянуть за ходом работ, ну и вообще – как и чего тут…


Обычно-то, они с дочерью (и частенько с внучкой – живой, симпатичной девочкой – подростком, что писала, себе и матери на потеху, фантастические рассказы в стол), приезжали на выходные.


А Седлов через день (чтоб не терять времени на долгую дорогу) оставался здесь ночевать. И как же пронзительно ярко светили звезды над заливом студеными ясными ночами!.. Нет – уже только ради того, чтоб увидеть то ночное великолепие стоило целыми днями старательно и с душой возводить печь!


На выходные решено было закончить. И в субботу, по приезду уже хозяев, весёлый Седлов выскочил во двор за очередной стопкой кирпичей, и вдруг оказался нос к носу с огромным серым догом.


- Ой – ёй! – благоразумно остановившись, только и смог вякнуть от неожиданности печник.


— Не бойся — иди смело: она теперь даже не лает, - раздался сзади спокойный голос хозяйки – дочери. -  Это соседей собака. В прошлом году сосед — парень молодой, — здесь хозяйка перешла на полушёпот, — повесился…


— Повесился?!


— Он машины ремонтировал. Ну и бандиты наехали. На счётчик, наверно, поставили. Вот он здесь же, у себя в комнате… И вот — он висит, а она — под ним сидит. И с тех пор, видишь, глаза у неё какие?


Исполненные почти человечьей, неизбывной тоски собачьи глаза смотрели на меня. Словно в надежде, что я хоть что-то смогу разъяснить…


— Зачем же он?

                                                               
— Вот, так и получилось… Жена молодая осталась — вдова. Ребёнок — дочка — только родилась… На счётчик, наверное, говорю, поставили. Потому что в день похорон подъехал к дому «мерседес» с лысыми, и они спросили у соседей: правда это — что такой-то повесился? Удостоверились — уехали…


Гадьё!





Седлов сладил печку – с весёлым треском в топке, грела она теперь хозяйскую половину на славу… А на экзаменах (правда, через год с небольшим – на вступительных уже на факультет) ему «Машенька» попалась! Отстрелялся, конечно, на пятёрку. И всю жизнь памятовал и собаку ту потерянную, и жизнь молодую, невинно загубленную – сколько бы мог это парень еще доброго сделать на свете!..


И прощать все то Седлов никаким временам и всяким в них гадам не собирался: пусть и взошли иные за пару десятилетий совсем на другой, недосягаемый простым смертным уровень, и вытрясали последнее из карманов простолюдинов, вгоняя тех в вечную кабалу совершенно узаконенным порядком. Но в петлю лезть никому не стоило – сильно жирно и без того жирующим гадам будет!