Золотой меч Скилура, глава 7

                                                                               глава 7

      Авесту лихорадило.
      Не успев пережить один стресс, юная жрица готовилась к другому: выступлению в царском Совете.
      Рок событий стремительно вынес её, простую сарматскую девушку, на вершину Духовной Власти, как избранницу молниеносного Перуна, представил самому царю, объявил Верховной жрицей.
      Могло ли быть иначе?
      Могло: одно слово царя, даже один его жест, и она пошла бы на костёр, как колдунья. И никто бы не узнал, кто она, и прав ли царь, отправивший её на костёр.
      Но царь – не Бог: сжигая её на костре, он поставил бы себя над Богом. Ведь сам Перун не сжёг её, а лишь коснулся своим огнём – как животворящим дыханием. Царь это понял. И поняли остальные. Поняли все: она – Божья избранница!

      Авеста начала успокаиваться. Она знала, что сказать членам Совета. Но вопрос не в том, что она им скажет, а в том, как они отнесутся к сказанному.

      Дикие нравы её племени, его бесконечные скитания по бескрайним степным просторам в холод, в зной, в распутицу… Неумолкающий скрип колёс, выматывающий душу. Постоянная нехватка воды. Немытые тела, покрытые коркой, вызывающей нестерпимый зуд, и расчёсываемые до крови. Беспросветня нужда. Унылое тупое прозябание. Безрадостные дни и тревожные ночи…

      Она скажет об этом. Обо всём. Скажет, что жить так дальше просто невыносимо, глупо и бессмысленно, что нужны перемены.
      Царь опасается, что слова её вызовут нежелательный отклик. И, может, он прав: всегда проще жить по-старому, по пресловутым законам предков. Их нет. На них можно сослаться, но с них не спросишь…

      Но где, же царь? Он задерживается? Он не войдёт к ней? Если нет – она не выйдет из шатра. Никакого тебе Совета. Без него она шагу не ступит… До того, как встать перед Советом, она должна будет взять его руку (царя?!) в свою, и сказать ему… нет, спросить его… нет, ничего не говорить и не спрашивать, а только…
      -Ты готова, богоизбранная?
      -Да, повелитель.
      -Тебе будет непросто.
      -Знаю.
      -Будет трудно.
      -Знаю.
      -Ты вступаешь на путь, который должна будешь пройти до конца.
      -Да, повелитель.
      -Ты видишь конец этого пути?
      -Да, мой повелитель. Он на жертвенном камне…
      Царь как можно пристальнее посмотрел ей в глаза. Она не стала прятать их, как делала это раньше. И он увидел, как в глазах её, в самой их глубине, словно звёздочка в предрассветном небе, загорелась яркая искорка надежды…

      Царский Совет.
      Дочь пастуха – Верховная жрица.
      Верховная жрица – дочь пастуха!
      Так или этак. Или и так, и этак. Или ни этак, ни так: никак не укладывается в умах придворной сарматской знати случившееся. Не укладывается, и всё тут. Головы царских советников, военачальников, оракулов и жрецов, и без того не отягощённые обилием разумных мыслей, заняты теперь одной: как это пережить. Что предпринять, дабы не мучило их сознание того, что собиравшая ещё вчера на пастбище коровьи лепёшки девица, – Верховная жрица.

      На Авесту смотрят двадцать пар глаз, спрятанных за насупленными бровями. Кустистые брови прячутся за пушистым мехом, окаймляющим блестящие кожаные шлемы, остроконечные вершины которых кокетливо венчают хвостики степных зверушек. Шлемы прочно сидят на волосатых лицах, посаженных на широкоплечие панцири, из-под которых до пола висят просторные шаровары, заканчивающиеся короткими сапожками с загнутыми кверху острыми носиками – сапожками-остроносиками…

      Авесту держит оторопь. Взгляд её скользит по громоздким фигурам членов Царского Совета: ни задержаться, ни приглядеться. Один, пожалуй, не как все: бойцовская фигура, лёгкие стремительные движения, цепкий взгляд притягивает к себе и держит, не отпуская. Отводишь с трудом. Распараган – Главный советник царя. Ра-спа-ра-ган… Надо запомнить.

      Молчание затянулось. Фигуры зашевелились. Авеста поняла – пора начинать.
      Как обратиться? Умнейшие? Добрейшие? Милейшие? Как? Царь не сказал. Она не спросила. А он сидит прямо перед нею и намеренно улыбается. Удивительно, но это-то и придаёт ей силу.

      -Достойнейшие! Коснувшись своим животворным огнём, Перун открыл мне новое видение нашей привычной жизни, в которой многое можно и нужно изменить. Земля огромна. Мир, её населяющий, безграничен и многолик. Мы – лишь частица этого мира. Наша вотчина – степь. Она простирается дальше того места, где прячет свой лик, согревающее нас небесное Светило. Мы движемся по ней, отыскивая травы и воды, ища пристанища нашим шатрам и повозкам. Но степь не бескрайна, и навстречу нам идут другие, иногда чуждые нам племена, которым тоже нужно кормить и поить скот, и ставить свои шатры и кибитки. Возникающий спор, зачастую, решают мечи, копья и стрелы. Слёзы, горе и смерть собирают дань с поля битвы, поля, засеянного проклятиями и орошаемого кровью. Победитель получает всё, но и цена победы бывает слишком велика, и платим её мы слишком часто.
      Наши братья сираки построили город Успа. Они живут за высокими крепостными стенами с башнями и бойницами, которые защищают их от жестоких степных ветров, от набегов диких варваров. Их женщины спокойно берут себе мужей, живут с ними в мире и согласии, рожают, растят и воспитывают своих детей.
      Наши женщины обречены кормить своих малышей одной грудью, дабы сила второй укрепила руку, которая должна держать меч. Наши девушки не могут взять себе мужей, пока в одном из сражений не убьют врага, если он не убьёт их. Однако и это, по-моему, не хуже, чем не найдя в себе силы убить – хоть и врага, хоть и в сражении – до конца своих дней оставаться девственницами. Но и взяв себе мужа, сарматская жена должна утвердить своё главенство в семье, в военном состязании с ним, проиграв которое, она навсегда останется в униженном положении, а выиграв – унизит своего мужа.
      Наши воины считают для себя наивысшим благом – принять смерть в сражении, а чужих воинов, сделав рабами, мы постыдно убиваем на жертвенном камне, лишая их наивысшего блага для любого воина – умереть в бою...

      Выслушав Верховную Жрицу, Царский Совет остался непроницаем. Настороженное молчание было ответом на её пылкую речь. Все шлемы повернулись в сторону царя и замерли.
      «Неплохо! – подумал мудрый царь. – Красноречие юной жрицы в лучших традициях греческой риторики. Речь, похожая на камень, брошенный в стоячую воду: началось волнение, пошли по воде круги. Однако поздно или рано волнение уляжется, и вода снова станет гладкой. И будет протухать. Но – дело сделано: камень брошен и круги пошли…»
      Царь сказал: "С давних времён главным оружием сарматов были острые мечи и быстрые кони. Огнём и мечом мы прокладывали себе путь к новым землям, к сытым пастбищам. Мы, сарматы, – скитальцы степей. Но время не стоит на месте: день сменяет ночь, зима – лето. Идут годы. Мы живём, стареем и умираем, скитаясь по миру. В том наша судьба. Но кто-то должен, наконец, её изменить, чтобы скитальцами не стали наши дети и наши будущие поколения".

      Царь был не промах: когда его вассалы, после удачных набегов, предавались плотским утехам и оттачивали мечи для совершения новых набегов, он постигал сущность окружающего мира. Он хотел знать, чем и как живёт окружающий его мир. И он знал это. Но откуда такие знания были у девчушки, которая за свой, более чем короткий век, не бывала дальше того места, где, как она выразилась, «прячет свой лик, согревающее нас небесное Светило»? Красиво-то как, а-а? Откуда ей известно, что где-то есть город Успа с крепостными стенами, башнями и бойницами? А ведь есть! Не дал ли Перун, «коснувшись своим животворным огнём» своей духовной избраннице это знание, это видение мира? Ей, никогда его не видевшей. Вверх по спине царя поползли мурашки… Провидица? Колдунья?..

      Давно задумал он существенно изменить уклад жизни своего племени. Каждый раз гонцы, торговцы и просто путники приносили ему сведения о том, как живёт мир вокруг; как уютны и красивы дома в белокаменных городах; как просторны в них площади, зелены сады; как быстры и говорливы прозрачные арыки; как разноголосо шумят их пестрыё, богатые товарами базары. Иногда эти рассказы слушали его военачальники, советники и жрецы. Но.… Первые тут же хватались за рукояти мечей и призывали к грабительской войне. Вторые снимали островерхие шапки и долго морщили невысокие лбы. Третьи предлагали побольше брать в плен вражеских воинов, чтобы обращать их в рабов и приносить в жертву Перуну. Постоянное, глухое неприятие и яростное сопротивление со стороны его окружения любой попытке перемен связывало ему руки, заставляло откладывать осуществление задуманного.

      Только теперь, когда во власть пришла его юная соплеменница, он почувствовал – час настал. Обладающая острым умом и неуёмной страстью к действию, будучи его единомышленником, она стала как бы внезапным толчком, сдвинувшим с места тяжёлый груз его мыслей, планов, надежд и устремлений. И если для Перуна она была избранницей, которой коснулась его божественная длань – для него, сарматского царя Гатала, Верховная жрица Авеста становилась перстом провидения.