Золотой меч Скилура, глава 6

                                                                               глава 6

      В период наивысшего солнцестояния, когда тень идола становилась самой короткой, и день начинал уходить на убыль, племя роксоланов праздновало День Благодарения.

      В благословенную пору вся живность в кочевье приносила приплод: за тучными стадами коров, смешно балансируя на подгибающихся ножках, едва поспевали, жалобно мыча, несмышленые телята; в табунах горячих степных коней то жались к тёплым бокам, то тыкались мокрыми мордами в животы кобылиц и звонко ржали резвые жеребята; стиснутые лохмами шуб сородичей, блеяли в кошарах каракулевые шапки беспомощных ягнят. Воздух плотно пропитывался миазмами, ощутимо отдавал запахом обильного пота животных, кислой жвачной отрыжкой.

      Заметно подросшее, окрепнувшее ко времени рогато-копытное потомство резвилось, брыкалось, мычало, ржало и блеяло, радуя глаз упитанностью и резвостью, а престарелых родителей его безжалостно «пускали под нож», обеспечивая тем самым сытный праздничный стол и тёплые одежды.

      Праздник всегда был красивым: ярким, красочным и шумным.
      Кочевой народ, большей частью каждодневно теснившийся в кибитках, стекался на просторную площадь перед царским шатром, образовавшуюся, по случаю праздника, расступившимися повозками. Площадь, однако, оказалась мала, и потому тех, кто уже заполнил её, властно теснили и выдавливали в ближайшие подобия улочек, постоянно прибывающие из отдалённых селений, пастбищ, сторожевых стоянок всё новые и новые люди. Теснимые, оттесняли повозки, проворно откатывали их в сторону, освобождая место вновь прибывшим. Создавалась суетливая возня и сутолока. Над площадью стоял ропот и рокот возбуждённой толпы.

      Весть о богоизбранной, отмеченной огненной печатью Перуна Верховной жрице, быстрее царских гонцов облетела сарматские селения, и всем вместе и каждому в отдельности хотелось взглянуть на юную красавицу, облечённую, столь внезапно и решительно, Верховной Духовной Властью.

      Кульминацией праздника стало кровавое жертвоприношение. Его ждали больше, чем состязаний по борьбе, стрельбе из лука, ловкости набрасывания аркана, единоборстве с быком и выпивании хмельного бузата; больше, чем других увлекательных зрелищ, которыми изобиловали дикие сарматские сборища.

      Принося в жертву рабов, кроме умилостивления своего языческого бога, роксоланы вкладывали в жертвоприношение и другие понятия и чувства. Те, чьи близкие пали в боях с врагами, – чувство мести. Кто с мечом добыл победу – гордость и силу. Кто только лишь взял в руки меч – уверенность и смелость в предстоящих битвах.
      Лишь материнские сердца тихо сжимала вкрадчивая боль, ибо и победители, и побеждённые, ставшие рабами, и мёртвые, оставшиеся на полях жесточайших сражений – были для них просто дети.

      Широкий пыльный путь на заклание вёл к подножию холма, к ступенчатой площадке, где зловеще высился больших размеров, круглый с плоской поверхностью, отполированный дождями и ветром жертвенный камень.
      Восемь неглубоких, каменных же, чаш, похожих на цветочные лепестки, окаймляли его овальное тело. Перед жертвоприношением в них разжигали огонь, и он горел, кощунственно приплясывая, пока его не заливала кровь, стекающая из тела жертвы. Тогда он начинал возмущённо шипеть, но захлёбываясь всё прибывающей и прибывающей кровью, тонул в ней и гас.
      На камень не вползали гады, чтобы погреть свои змеиные тела, нежась под солнцем. Над ним не летали и не садились на него небесные птицы, чтобы почесать лапками клювы и покопаться ими в растрёпанных ветром и полётами перьях. Его сторонились даже степные разбойники – волки.
      Он, камень, был настолько пропитан человеческой кровью, предсмертным ужасом, страданиями и агонией жертв, что шедший от него и витающий над ним дурманящий тлетворный дух смерти отвращал и отталкивал всё сущее на земле и в небе.
      И только мерзкие шакалы, роняя клочья облезлой шерсти, аппетитно рвали на куски оставленное на холодном камне тело очередной жертвы, да скандальные вороны, отвоёвывая свою долю трупной трапезы, неосторожно задевали крыльями окровавленные шакальи морды. Те огрызались и продолжали своё отвратительное пиршество.

      …Толпа трусцой двигалась к жертвенному месту, напоминая характером своего движения живую студенистую массу. Над нею сливались в сплошной, пульсирующий в такт движению, качающийся гул, монотонные заклинания, возгласы восторга, ободрения и одобрения предстоящего зрелища.

      Перед тем, как Авесте предстояло провести отвратительный, дикий, по её убеждению, ритуал, она пожелала увидеть раба, приносимого в жертву.
      -Ты вновь нарушаешь священные законы предков. – заметил царь, уступая, в который раз, настойчивой просьбе Авесты.
      Авеста приняла упрёк.
      -Мой повелитель! – она сказала «мой» … – Наших предков нет с нами. Они в ином мире, где нет пастбищ для скота, за которые надо проливать кровь и отдавать жизни своих подданных. И не надо приносить в жертву Перуну пленных рабов, потому что в царстве теней нет ни жестоких воен, ни победителей, ни побеждённых. Законы предков не оставляют нам надежды на лучшее: они лишь для борьбы за выживание. Мы должны идти дальше, создавать новые законы, чтобы жить без страха за свою жизнь, радоваться и быть счастливыми.

      Пленный раб, которого предстояло принести в жертву, стоял перед царём и Авестой, собрав последние душевные силы. Понимая, что его ожидает, он мало ел, плохо спал, иногда плакал подолгу и безутешно. Взгляд его выражал тоску и просил пощады.
      -Посмотри, как он юн, – взмолилась Авеста. – Совсем мальчишка. Почти что ровесник Тазия…
      -Он – воин и вышел с мечом в руках на битву с нами!
      -Но и вы не стояли в стороне. Просто вам повезло больше, и только потому на заклание пойдёт их, а не ваш воин. Но их ли, ваш ли – это лишь понятия. Люди не должны убивать друг друга. Это противно самой природе. Убийства, которые мы совершаем, принося в жертву живых, беззащитных рабов, совершаются на глазах детей, и порождают в них жестокость…
      -Жестокость – такое же наше оружие, как мечи, копья и стрелы. Жестокость порождает страх. Страх парализует волю, способность врага к сопротивлению. Так мы побеждаем!
      -Хорошо! Если так уж необходимо соблюсти ритуал, пусть умрёт вместо этого юноши какой-нибудь злостный конокрад.
      В глазах раба, слышащего эти слова, в самой их глубине, как звездочка в предрассветном небе, вспыхнула робкая искорка надежды…
      -А куда мы денем пленника?
      -Мы великодушно отпустим его.
      -А ты можешь представить, что с ним будет, когда он вернётся из плена один и его спросят, где остальные?
      -Нет, мой повелитель, - она вторично сказала «мой» …

      Властный рёв толпы, тысячеголосно скандирующей:
      -Ра-ба! Ра-ба! На ка-мень! На ка-мень! – окончательно решил судьбу пленного юноши.
     -Умрёт он, – как приговор произнёс царь.

     …Авеста взошла на возвышенность. В ритуальной белой одежде жрицы, сшитой из шуршащего китайского шёлка и блестящей парчовой ткани, доставленной по распоряжению самого царя, Авеста выглядела стройной, строгой и могущественной, и возгласы одобрения и восторга всколыхнули притихшую было, в ожидании её появления, толпу.
     Воины подняли тело юноши. Положили на камень. Арканами затянули на запястьях руки и ноги повыше щиколоток. Привязали верёвки к камню…
     Авеста ещё успела украдкой взглянуть в глаза юноши.
     Но она уже не увидела в них недавней глубины, и вспыхнувшей, как в предрассветном небе, робкой искорки его последней надежды на жизнь. Небо в его глазах погасло.
     Навсегда…


     Смерть юноши потрясла Авесту, глубоко запала ей в душу.
     За свою недолгую жизнь она видела немало смертей рабов, которых убивали на жертвенном камне. Кочуя, его перевозили в специально оборудованной повозке понурые волы, обречённо тащась позади всего кочевья, словно чувствуя: возить какое страшное сооружение выпало на их долю. Как все, Авеста ходила на заклание и видела глаза жертв, которые иногда на неё смотрели… В них было столько нескрываемой боли, несказанной тоски и страха, что они часто являлись ей во сне, и она в ужасе вскрикивала, и просыпалась, и долго потом не могла уснуть.
     Но тогда Авеста, с необъяснимым для подростка чувством сострадания, глядела на жертвоприношения со стороны, пока вид нелепых смертей не стал вызывать у неё чувство отвратительного, тупого равнодушия. Теперь же она, как Верховная жрица была главным виновником смерти пленного юноши. И для неё это было невыносимо.

      Уже в тихих, уютных покоях, под сенью высокого шатра Верховной жрицы, не зная, куда встать, где сесть, куда девать мешающие ей руки:
      -Я – убийца… убийца… – навязчиво повторяла Авеста.
      -Ты – Верховная жрица, Авеста, – царь впервые произнёс её имя, – жертвоприношение – твоя культовая обязанность.
      -Я не хочу обязанностей. Не хочу жертвоприношений! Не хочу никаких культов! – почти кричала она, стараясь смотреть в лицо царю. Но она плохо видела его лицо: слёзы застили ей глаза, заливали щёки. 

      Он понимал её состояние и втайне радовался тому, что нет в ней обычной злости и кровожадности её соплеменниц, которым с самого рождения матери выжигают сосок правой груди, дабы увеличить мышечную силу и мощь руки, в которую женщина-воин должна будет взять разящий меч и крушить им на ратном поле врагов своего племени.
      Но, с другой стороны, природная мягкость, нежность её души и чистота её помыслов никак не соответствуют немилосердным культовым обязанностям Верховной жрицы.
      -Ты – Верховная жрица, Авеста – как говорящий попугай, повторял Гатал, не найдя ничего иного, что могло бы её утешить.
      -Нет! Нет и нет! – истерически закричала Авеста, и начала вдруг, словно отыграв бездарный спектакль, срывать с себя, ставшее ненавистным ритуальное облачение Верховной жрицы, на котором всё ещё продолжала тлеть и жечь её тело кровь убитого юноши.

     Вот уже, сползая с покатых плеч девушки, упал на пол парчовый плащ. Вот взметнулась над головой Авесты рубаха из экзотического китайского шёлка, попутно "нашуршав" обалдевшему царю крамольные мысли.
     А он - царь, видевший не однажды голым весь свой гарем, при виде обнажённой, девственно чистой Авесты, предусмотрительно отвернулся, успев, однако, заметить, что оба соска девической груди, похожей на рассеченный пополам плод лимона, на месте.