Контрольное обрезание

отвращением, будто выплюнул кусок тухлого мяса, который ему, вегетарианцу1, насильно затолкали в рот.
– Нет, что вы! – отмахнулся седовласый, но вида моложавого, по-армейски подтянутого, с небольшим шрамом в виде светлой полоски над левой бровью.
Впрочем, все трое, как успел заметить шеф пропаганды, имели военную выправку, и взгляды их были жесткими, несмотря на старания выглядеть светскими, сугубо штатскими людьми. Это чувствовалось. Военный человек всегда отличит себе подобных среди штатского дерьма.
– ...что вы! Мы не марксисты и уж тем более не коммунисты. Мы... как бы это сказать...
Седовласый покосился на делопроизводителя.
– Вы, кажется, торопились в редакцию? Мы хотели бы поговорить с герром Гитлером приватно.
– Ах, да! – спохватился Шюслер и, взявши портфель, стал набивать его папками с бумагами. – Вот, Адольф, хорошо, что ты пришел... тогда я не буду запирать... Мне надо заглянуть в общество «Туле», потом кое-куда отнести «Протоколы сионских мудрецов». Оттуда заскочу в «Мюнхенер беобахтер». Занесу твою статью...
– Какую статью?
– Ну, эту... «Мировой Татарин и Вечный Жид».
– Разве ты ее еще не отдал?! – Гитлер судорожно сцепил руки и аж подпрыгнул от нетерпения. Все-таки ему было трудно сдерживать свою кипучую натуру. Он искренне не понимал людей, которые в виду ясной цели могут так безответственно лентяйничать и преступно тянуть резину... Это про них поговорка: «Морген, морген, нур нихт хойте, загте аллес фаулер лёйте».
– А где печать? – спросил агитатор.
– Какая печать? – обомлел Шюслер.
– Круглая печать партии!!!
– А-а-а, там, в левом верхнем ящике стола.
– Как – стола? Почему – стола? Ведь я просил держать печать в сейфе, ведь это самое ценное, что у нас есть!
– Я думал, что самое ценное – это люди, – обиделся соратник. – Да что ты с ней носишься?..  Вчера Харрер заходил, увидел печать, смеялся: «Гитлер забюрократился».
– Хорошо смеется тот, кто все делает всерьёз, – мстительно ответил шеф пропаганды.
Гитлер достал печать, с нежностью подышал на нее и запер в несгораемый шкаф, потом закончил разнос нерадивому работнику:
– И, наконец, прошу тебя, будь аккуратен! У нас нет уборщицы. Везде у тебя листы разбросаны. Ведь невозможно же работать в таком свинарнике, меня это сбивает!.. Как можно правильно мыслить, если бумаги валяются поперек и кверху ногами. Тогда ведь и мыслить будешь кверху ногами. Отсюда все наши беды.
– Ты же говорил, что наши беды от засилья евреев, – возразил фронтовой друг.
– Разумеется, они – главный наш враг. Но своим разгильдяйством мы льем воду на мельницу мирового еврейства.
– Прости, совсем замотался, – ответил камрад. – Мне одному везде не успеть. Я и делопроизводитель, я секретарь-машинист, я и курьер, и этот, как его... Хорошо, хорошо, бегу!..
Тут зазвонил телефон – допотопный, чудовищный монстр, на взгляд странной троицы.
– Ну вот, – Шюслер рванулся обратно, придерживая спадающую шинель, схватил трубку: – Але? Да... Он здесь...
Шеф пропаганды подошел, отнял у делопроизводителя трубку, приставил этот уморительный крендель к уху.
– Гитлер у аппарата. Нет. Антона Дрекслера не будет до завтра. В паровозном депо... Да, понимает, он же слесарь-механик.  Я не могу, у меня выступление в другом месте. Обязательно. Что?.. Какой вопрос? – рассеянно внимая голосовым излияниям из трубки, шеф пропаганды движением руки поторопил копушу-сотрудника – давай, давай, мол.
Шюслер умчался, хлопнув дверью и потеряв какую-то бумажку.

– Послушайте, вы занимаетесь ерундой... – на повышенных тонах сказал Гитлер невидимому своему собеседнику, – ерундой вредной и отвлекающей от настоящего дела. Нет, вы все-таки послушайте меня! Судьбы мира решаются не тем, победят ли католики протестантов или протестанты католиков, а тем, сохранится ли арийское человечество на нашей земле или вымрет. Да-да, именно так стоит вопрос... Так и передайте им... Надо мыслить глобально и... футурально. До свидания, мне некогда. У меня народ.

– Так, я вас слушаю, господа, – сказал Гитлер, бросив трубку на рога аппарата и скрестив руки на груди (поза обороны с точки зрения психологии). – Простите, вы так и не назвали своих имен...
– Что ж, пожалуйста, – ответил старший за всех и представил себя и своих коллег:
– Натан Кассель, Эзра Кор-Бейт. Голди Даржан.
Перышки усов Гитлера злобно зашевелились и сами собой поднялись кверху. Он перевел негодующий и вместе с тем торжествующий взгляд с седовласого Натана, на коренастую фигуру Кор-Бейта и задержался на стройном молоденьком Голди. Секунду спустя Гитлер понял, что этот малый вовсе не парень, а переодетая в мужскую одежду женщина. Еврейская Жорж Санд, усмехнулся ариец. Впрочем, они мало походят на писак из газеты, на этих пачкунов, у которых руки испачканы чернилами, как у мясника кровью. Они, даже женщина, больше походят на бойцов, наверное «Спартаковцы», коммуняги... или из «гвардии Эрхарда Ауэра» социал-демократов. Евреи там кишмя кишат...

– Кто вы? – твердо поставил вопрос шеф пропаганды.
– Я имею звание майора израильской армии, – ответил Натан, – а это мои подчиненные: лейтенант (кивок на девушку) и сержант (жест в сторону Кор-Бейта). Мы из Моссада. Из отдела спецопераций.
– Что это за город такой? Никогда о таком не слышал, – сказал Гитлер и язвительно добавил: – Вы уже и армию собираете?.. Мировое еврейство готовится к войне!
– Моссад не город, а секретная служба государства Израиль. А что касается войны...
– Израиль! – воскликнул Гитлер, выпучив глаза так, что казалось, они выпадут из глазниц. – Государство!? Еще одна новость! Где же находится такое... государство? – Долговязый снова будто выплюнул еще один кусок тухлого мяса. – Может быть, в Палестине? Или где-нибудь в Египте? А может быть... – человек с усиками захохотал, – может быть, на Северном полюсе или в Антарктиде?!?
– Вы угадали сразу, – ответил Натан Кассель. – Но это к делу не относится. У нас здесь не урок географии...
– А что? – озлобившись, повысил голос Гитлер. – Что у нас здесь?!
– Урок мести, – ответила девушка за своего начальника и вынула откуда-то пистолет. Тяжелый для девичьей руки, с какой-то длинной трубкой, наверченной на ствол.

У Гитлера похолодела спина. Однако нельзя было сказать, что он сильно испугался. Его дерзкое бесстрашие перед лицом действительности не было лишено признаков маниакальности.
Но он понял, что попал в переплет. Чего-то подобного он ожидал. И со стороны коммунистов-предателей, которых он в прошлом году, после свержения Советской власти в Баварии, выявлял по заданию ликвидационной комиссии второго пехотного полка (да вот не всех выявил). И со стороны ортодоксального еврейства, от какого-нибудь сумасшедшего, типа Гаврилы Принципа, убившего в Сараево эрцгерцога Фердинанда. Слишком открыто, слишком оголтело он, Гитлер, нападал на них, на евреев. Общество к этому еще не привыкло, не готово; надо было работать вкрадчивее, осторожнее, но теперь, может быть, уже поздно. «Эх, жаль, как назло, Шюслера отпустил... И вообще, я слишком был самонадеян... Слишком поверил в свою избранность...»

Его охватила апатия, уныние... но вслед за этим, словно получив откуда-то подзарядку жизненной энергией, он ожил: «Нет, я не «был», я есть, есть! И буду!! Я не могу умереть!!!»
Какое-то шестое чувство явно говорило ему, что его ждет восхитительное будущее, когда  сбудутся все его самые дерзкие мечты и, может быть, со страшным концом, но не сейчас, а как минимум, через четверть века. И за этот срок – блестящие победы в неком фантастически иллюминированном мире. Он уже как будто видел знамена, армии и триумфальные парады – и вот эта пелена, окутывавшая его сны наяву, вдруг грубо и неожиданно была сорвана. Это вызывало ярость.

– В чем меня обвиняют? – спросил Гитлер, едва сдерживаясь, в надежде, что еще как-нибудь выкрутится. В конце концов, с опасностью он встречался не впервой – и на фронте, и во время демонстраций, и во время потасовок с коммунистами на собраниях, да мало ли!.. Как это часто бывало, случится чудо, и рок пощадит его, оставит для выполнения великой миссии.
– Ваша беда в том, что вы мыслите слишком глобально и потому совершите в будущем страшные преступления против человечества, – сказал тот, кого звали Натан Кассель.
– ... и в частности, против еврейского народа, – добавила Голди. – Вам пока незнакомо слово «холокост», а нам оно знакомо слишком... Вот посмотрите, полюбуйтесь на дело рук своих... Эзра, предъяви подсудимому обвинительные материалы.

Здоровяк достал из кармана и развернул веером глянцевые листы, сунул их под нос обвиняемому. Тот отстранился, близоруко сощурился, рассматривая фотографии, на которых были изображены горы наваленных трупов и бульдозеры, сваливавшие человеческое месиво в огромный ров; и что-то там еще было вовсе ужасное...

Для вегетарианского сознания Гитлера было невыносимым видеть такое количество мяса, как, впрочем, и костей. Его замутило.
– Что это? – прохрипел он, отстраняясь еще дальше.
– Концлагеря, газовые камеры, массовые расстрелы, крематории, миллионы жертв...
Голос Голди дрогнул, у нее перехватило горло, слезы покатились по щекам. Она, однако, переборола себя, подняла пистолет, передернула затвор. Ее товарищи тоже достали оружие и привели его в готовность.
– Именем израильского народа... – Объявил Натан Кассель.

Гитлер внезапно ослеп. Шок потряс его организм до основания, и накатила тьма. Будто вернулась болезнь, от которой он, казалось, вылечился навсегда. Глаза защипало как тогда на Ипре, когда в холодную осеннюю ночь с 13 на 14-е октября 1918 года, находясь на холме близ Варвика, он попал под многочасовой беглый обстрел газовыми снарядами, который вели англичане. На секунду пришла спасительная мысль: может быть, его послегоспитальная жизнь всего лишь галлюцинации, мучившие его беспрерывно, когда его глаза превращались в горячие уголья, – и он сейчас очнется на койке лазарета в Пазевальке. Откуда-то из темноты приблизится невидимая рука сестры милосердия и мягким теплом коснется щеки, и нежный голос произнесет: «Капрал* Гитлер, проснитесь, пожалуйте на процедуры». 

[i]*Гитлер имел звание ефрейтора, санитарка