О, как я благодарила бога за то, что оказалась в этом месте! Ничего лучшего на тот момент и представить было невозможно! А оказалась я в дивном местечке под Ленинградом под названием Лисий Нос.
Весьма причудливые, неповторимые коттеджи, непохожие друг на друга, острые шпили и башенки которых вкупе с резными ставнями, поразили меня изысканной красотой. Как я потом узнала, среди дачников в своё время в этом месте был и русский художник Иван Шишкин. Он часто признавался в любви Лисьему Носу. А какой живописный вид на Финский залив открывался отсюда! Огромные сосны, ели, хороводы берёз – всё вместе такое колоритное, а в рассветном радужном мареве – просто мираж до замирания сердца…
Перед этим, днём раньше, судьба забросила меня в Красное Село. Я должна была стать одним из инженеров телевизионного завода. Только что отстроились новые корпуса, и руководство нижнего звена радушно принимало меня в свои стройные ряды с одной лишь оговоркой: прописаться в этом селе и побыстрее. Взяв время на обдумывание, я решила навестить дальних родственников и передать им от бабушки подарки.
Сев в электричку на Финляндском вокзале, через полчаса я сошла на скромной станции, именуемой Лисий Нос. Мои дальние родственники были настолько дальними, что я решительно не понимала, кем они мне приходятся. Видела их у тётушки на старой фотографии двадцатилетней давности всего один раз.
Коттедж, где они жили, не был увенчан башенками и украшен резными вензелями. Скорее он напоминал добротное приземистое здание барачного типа, но окультуренное и обжитое надёжными хозяевами.
Благодушно встретила меня красивая супружеская пара - Иван и Нина. Держались они с достоинством и в то же время просто, без излишнего кокетства и напускной снисходительности. Иван был кадровым военным, по роду службы выглядел суровым и сдержанным. Однако, как вскоре оказалось, босоногое предвоенное детство оставило след в его душе, и замашки деревенского балагура не замедлили прорасти после парочки выпитых рюмок.
Нина была красива и внешне и внутренне. Коренная петербурженка, она в свои пятьдесят безо всякого макияжа могла бы дать фору любой модели. В каждом её движении было столько грации, что я, девица двадцати с лишним лет, невольно залюбовалась ей и где-то даже позавидовала изяществу манер жены Ивана.
Вскоре пришла с работы их дочь, молоденькая и хорошенькая Танечка. Белокурая, с бархатными тёмными, почти чёрными, глазами, она была не высокой, как мама, но совершенно очаровательной в своей схожести с миниатюрной куколкой. Не портил Танечку даже несколько неправильный широковатый носик. Будто по задумке художника личико было выполнено именно так, и даже с намёком на некий шарм.
Живая и говорливая, она сразу завладела нашим вниманием. В разговоре часто упоминался Викентий, как я поняла, её жених. Родители не скрывали огромной симпатии к нему, сыну их друзей и сослуживцев.
«Свой, хорошо воспитанный, любящий нашу девочку» – это звучало, как лейтмотив беседы за столом, что вызывало у Танечки, как мне показалось, чувства, далёкие от эйфории, будто оскомина сводила ей скулы.
Наконец, внимание всех было обращено на виновницу стихийно возникшего застолья. Хорошенько порасспросив про бабушку, двоюродных сестёр и братьев, про мои теперешние дела, Иван с Ниной удалились отдыхать к себе. Мы остались болтать в уютной, оттенённой последними лучами предзакатного солнца гостиной с её милым убранством. Белая кружевная скатерть, такие же салфеточки на комоде и этажерках с фарфоровыми слониками и другими статуэтками, ухоженные красавцы фикусы в резных деревянных кадках, сияющие позолотой переплёты собраний сочинений известных писателей за стёклами шкафов из красного дерева – всё это поразило моё воображение. Лишённая домашнего уюта с семнадцати лет, по сути, будучи ещё ребёнком, я мечтала именно о таком семейном гнёздышке. Как будто знала и видела его раньше, во сне.
Приближались сумерки. Последние лучи солнца косо легли тонкими золотистыми линиями на всё это великолепие, нежно касаясь то блестящего листа фикуса, то фигурки мальчика-эскимоса в обнимку с лайкой, то уникальной скатерти на столе из настоящего вологодского кружева.
Сердечко моё сжалось. Что греха таить – на какой-то миг захотелось мне навсегда остаться в этом волшебном месте. Чтобы было у меня всё, как у Танечки: такой же основательный Викентий, Лисий Нос и близость прекрасного Питера. И совсем не хотелось уже работать на заводе, ходить по замасленным цехам, а как Танечка, в белом халатике в институтском медпункте в окружении студентов ловить на себе восхищённые взгляды.
- А, кстати, пошли со мной на институтский вечер сегодня? Там будут студенты из Латинской Америки, арабы, вечер-то, собственно, посвящён дружбе народов, - предложила мне Танечка. Я отказалась, сославшись на усталость, так как валилась с ног от длительной тряски в поезде, нарезания кругов по Питеру, волнующего общения на заводе, и, в завершение, вечера в кругу родных по крови людей, но по сути, незнакомых, где чувствовала себя не совсем в своей тарелке.
В полночь меня разбудила Танечка. Она тормошила меня, падала головой мне на грудь, смеялась, зарывая лицо в одеяло. Я со сна ничего не понимала, таращилась на неё испуганно, пока она не начала свой сбивчивый взволнованный рассказ:
- Представь, я целовалась с арабом! Это было что-то нереальное! Он меня после танца в коридоре прижал к стенке и так поцеловал, что у меня ослабли ноги и подогнулись колени… Это было, словно во сне! Красивый, как персидский принц, пахнущий фантастическим одеколоном, глаза горят, ну а целуется!..
- А как же жених? – вырвалось у меня. - У вас же любовь, ты по идее не должна хотеть даже смотреть в сторону парней!
Танечка картинно закатила глаза и вздохнула:
- Мой Викентий даже близко так не может. Небо и земля… После его поцелуев хочется умыться…
«Приехали, - подумала я, - а ты, балда, завидовала, грешным делом»…
Наутро в семью Танечки нагрянули гости. Первым был Викентий.
Он как почувствовал, что ситуация стала меняться не в его пользу, что-то вытолкнуло его с утра загнать строптивую лошадку снова на круг.
Я, исподволь, с любопытством разглядывала жениха.
Слегка грузноватый, неспортивный, с рыхлым лицом, невыразительными светлыми глазами и негустыми серо-пегими волосами, он, тем не менее, нёс себя, будто имеет и знает такое, что простым смертным недоступно. Одет Викентий был современно, но наметившийся животик и второй подбородок всё портили.
Узнав, что моя профессия конструктор, он хмыкнул и процедил сквозь зубы:
- Собираешься всю жизнь протирать юбки за нищенскую зарплату?
Слегка задохнувшись от такого хамства незнакомого мне парня, я уж было собралась дать отпор зарвавшемуся «Вике», так называла его Танечка, но она осадила меня жестом.
Улучив момент, когда он вышел покурить, я спросила:
- Он что, какой-то босс, зарабатывает здорово?
- Да он водитель, у него «Волга», умеет калымить, но скоро папа пристроит его на тёпленькое местечко.
- А ничего, что он там будет без высшего образования? - возмутилась я.
- Ну ты даёшь, святая простота, со связями его папы всё будет тип-топ.
- Ты его любишь? – в лоб спросила я.
- Не смеши, какая любовь? Все хотят нас поженить, он меня любит, аж трясётся, буду у них, как у Христа за пазухой…
Танечка не успела договорить, как вошёл её Вика, распрощался с ней, смачно расцеловав в обе щеки, и, едва кивнув мне, ретировался, сославшись на неотложное дело.
Через полчаса, когда мы завтракали, нагрянула его мама, троекратно облобызав Нину и Танечку, охая и причитая, как же хороша её будущая невестка Таточка. Так как она еле разлепляла густо накрашенные полные губы, у неё получалось «Тапочка». Она повторяла это слово многократно, что бесило Танечку и ужасно смешило меня. Может, эта мадам Брошкина в шляпке и нитяных перчатках этого не заметила, а, может, увидела краем глаза моё плохо скрываемое веселье, только тотчас переключилась на меня.
«Кто такая, сколько лет? Уже двадцать три, скоро двадцать четыре?! Пора замуж! Нет жениха?! А квартира есть? Ах, нет… бездомная кошечка?! И выглядишь старше, ай-я-яй»…
Я сидела на стуле, а казалось, что на шаткой табуретке: и не упасть, но и опереться не на что….
Настроение перед отъездом было безвозвратно испорчено.
Распрощавшись с радушными дальними родственниками, я вышла на улицу. С Финского залива дул ледяной пронизывающий ветер. Кроны берёз тревожно шумели и гнулись под порывами западного ветра, который пугал нагонной волной, и это было необычно и страшновато, хотелось поскорее сбежать от её близости. Туман висел густой пеленой, покалывая ледяными точками лицо и руки. Натянув перчатки, я ускорила ход и уже почти бежала, мечтая поскорее спрятаться в стенах вокзала.
Сидя в электричке, размышляла, ещё и ещё раз перебирая события последних двух дней.
Что-то расхотелось в Красное Село. Погода испортилась так, будто кто-то гнал меня отсюда, будто события сегодняшнего дня довершили это изгнание.
Съёжившись в холодном вагоне пригородной электрички, вспомнила мой теперешний дом – только что отстроенное комфортное общежитие с просторной комнатой на двоих с подругой, уютной современной мебелью, красивыми обоями и шторами, посиделки с друзьями по субботам. Представила, как встретит меня мой белый солнечный город с платановыми и каштановыми аллеями, уютный и самобытный, где пять месяцев в году – лето, а море, по желанию, каждую неделю.
Где есть интересная работа в светлом от множества окон и белых кульманов зале, не так уж плохо оплачиваемая, если приложить знания и умение.
И вдруг поняла: мне нет необходимости самоутверждаться. И что без любви ни за какие коврижки замуж не выйду! Ведь мне всего двадцать три года, и выгляжу я на двадцать два! Мой поезд катится, никуда он не ушёл, и если выглянуть в окно, в нём и вагон любви, и вагон надежды.
В нём - целая жизнь!
За любовь и надежду!
С теплом, Мария.