Предисловие: from Black Cat Bone, 2011 Шоу с шатром закончилось,
осталась только ржавчина,
солнечный свет как пластырь на траве,
конфеты, битое стекло,
на всякий случай
крик «аллилуйя»
летит сквозь пыль,
где кто-то проходящий мимо
остановился написать полдюжины
полуготовых писем,
которые мы не смогли прочесть
у края ночи,
где стоят повозки;
Царицу Мая не искали
несколько часов,
её мать умоталась после смены,
её отец легенда,
история, что женщина расскажет
далёким летом;
туманный, идеализированный образ,
он бросил её как-то на рассвете
ради дождя санскрита.
Говорят, зайдёшь подальше —
ужасный бог встретит тебя
дорожной тенью;
пройдёшь ещё, и не останется писания:
промокшие поля, пустая улица,
последние дома белы и недописаны,
как у ранних фламандцев,
освещённые закопчённые окна,
яркий канал, конькобежцы спешат
туда, где всё может исчезнуть.
Женщина больше не слышала ни о них,
ни о давно ушедшем муже,
ни об идущей следом дочери;
сидит во тьме и молится о вере,
о силе, нужной ей, чтобы сказать:
мы вместе,
но иногда, во сне, она бредёт
тропой в лесу, проторенной дорогой,
где убиенное тащили и топтали
и спрятали в листве. Его глаза слепы,
и в сломанной руке
оно сжимает что-то
знакомое до боли, клочья чёрного
и серого, стального, как пальто,
что он носил в тот день, когда ушёл.
Её будят траур голубей и синева,
свет солнца на стене, а у двери
невиданная ранее фигура,
не муж и не жена, а что-то вместе —
и тут едва увиденное исчезает:
не вспомнить ничего в тот долгий миг,
когда пришёл обычный день:
невоспетые часы работы, наплыв горя,
мгновенная пауза полного неверия,
свежий яд для любого завоёванного ею мира,
случайная любовь, нестрашные грехи.
2024 (перевод) |
Послесловие: John Burnside. Faith
The tent show had been and gone
and now there was nothing but rust
and sunlight, like a poultice on the grass,
candy and broken glass
and a spare
tatter of hallelujah
blown through the dust
where somebody passing through
had stopped to write
a half-dozen half-formed letters
we couldn't decipher
out where the trailers had stood
at the edge of the night;
and the May Queen was lost for hours
before she was missed,
her mother asleep after back-shift,
her father a rumour,
a story the woman would tell
of a distant summer;
idealised, hazy at best,
he had left her one morning at dawn
for the Sanskrit of rain.
Go far enough, they say,
and some hideous god
will meet you, like a shadow on the road;
go further still, and scripture closes in:
a run of sodden fields, an empty street,
the last few houses white and incomplete
like houses in an early Flemish
painting, lamplit
windows rimmed with soot,
a bright canal and figures skating out
to distances where anything could vanish.
The woman never hears of them again,
the man long gone,
the daughter going after;
she sits up in the dark and prays for faith,
the strength she needs to say
they are together,
but sometimes, when she dreams, she comes upon
a scuffed trail in the woods, a beaten track
where something killed was dragged and trodden down
and hidden in the leaves. Its eyes are blind,
and what it clutches
in its broken hand,
is painfully familiar, shreds of black
and steel-grey, like that overcoat he wore
the day he left.
She wakes to mourning doves, a hint of blue,
thin sunlight on the walls and, at her door,
a figure she has never seen before,
not him, not her, but something of the two
combined — and then the shape she glimpsed is gone:
no memory of either, for a long
still moment, as the usual day begins:
the unhymned hours of work, the swoop of grief,
the moment's pause for utter disbelief,
fresh venom in whatever peace she wins,
the random acts of love, the venial sins. |
