* * *
Не жди, что мир перевернётся,
до основанья потрясён
твоею прытью иноходца, –
и не такое видел он!
Согласно давнему закону,
всё будет так, как быть должно,
зачислят белую ворону
в штат чёрно-белого кино,
и даже предоставят слово,
чтоб прокричать своё «долой!»,
но и под солнцем, милый мой,
и под луной ничто не ново.
И дай-то бог, чтоб шар земной
хранился прежней стариной…
* * *
От скудной местности, которую презрев,
мы оставляем, покидая и родные
пределы, и наскучивший рельеф,
по юной глупости стремясь в края иные,
до возвращения к истокам и корням
в круговороте памяти сердечной,
с томленьем по далёким светлым дням,
до отрешённости, до остановки вечной –
так и проходят годы и года,
и вот уже о красоте земли негромкой
стихи лепечешь в направлении стыда,
когда изрежет душу совесть острой кромкой,
дабы хоть позднею, чем вовсе никакой
любовью вымолить прощенье и покой.
* * *
Измучен повтореньем постоянным,
ко лбу измятый подношу платок,
и сокращает мышцы нервный ток –
я сжался, растревоженный бадьяном.
И чтó теперь мне пушкинские строки?
Держа звездообразные плоды,
я ощущаю аромат глубокий
и детства полустёртые следы.
И боль игольчатая колет левый бок,
и где-то под лопаткою таится.
Оставь мне, Шамаханская царица,
меж двух листов засушенный цветок!
Прошу, не торопись меня казнить,
и дай мне чашу до конца испить!
* * *
Меня коснулась бабочка крылом –
крапивный мотылёк к исходу лета.
Тебе ли, Чжуаньцзы, не ведать это?
А я слагал сонеты за столом,
записывал, и радостно мне было,
как невесомой спутнице моей.
Я счастлив был в один из летних дней.
Шалунья всё парила легкокрыло…
Воздушная, блажная, прочь лети!
Зачем со мной мгновения теряешь?
Ты, ветреница глупая, не знаешь,
как коротки вечерние пути,
как мало времени тебе отведено.
Лети, пока распахнуто окно.
* * *
Когда неизменная осень приходит
в мои непокинутые города,
где был я, где жил я, где тень моя бродит,
к возврату никак не отыщет следа;
когда без остатка листва облетела
с деревьев, и почва седеет с утра;
когда настоящее начато дело,
и тянутся пальцы к очину пера...
пардон, замечтался! – к компьютерной мышке!
когда собираешь словечки, мыслишки,
и пестуешь их, и взрослеют они,
и крепнут... – в такие серьёзные дни
(неважно, какая снаружи эпоха),
ты – в лучшее веришь! И это неплохо.
* * *
Боже мой!
Восклицание
О Боже, Боже, до чего ж Ты – мой!..
Пока не смолк аккорд фортепианный,
пока блестит прощальною кормой
кораблик серокрылый, и туманной
не лондонской, но русскою зимой
калеченый солдатик оловянный
плывёт к себе домой, навек – домой,
покуда глобус не разбит стеклянный,
и ни тюрьмой, ни скудною сумой
не обозначен путь непостоянный,
и целый мир, отнюдь не окаянный,
а нечто среднее меж хиной и хурмой,
ещё лежит на спинах трёх китов забвенья, –
как человечьи к Богу льнут местоименья!
* * *
«Мне жизнь как память дорогá!» –
так я скажу, когда возникнут
передо мною берега,
откуда, увидав, окликнут
те, кто уже перебрались
в места известные и, в общем,
небезнадёжные, но близ
которых, мы, однако, ропщем.
«Плыви! – с той стороны кричат. –
Харон – искусный чичероне!»
«Э-э, нет! – отвечу. – Я бы рад,
да пуст карман в моём хитоне!
Я – не спешу на берег тот.
Пусть лодочник меня не ждёт».
|
Далее у меня планировалось выражение своего восторга, но я опять не смогла найти точные слова...