Польская поэзия. Мечислав Яструн

Стыд подумать, что бабочка знала о времени
На опушке той рощицы, когда мы, безмятежны,
Запропали в разросшемся, перепутанном клевере
И в лугах колосящихся — и забыли про тот
День планеты, который еще только грядет,
Когда люди грядущие разорят сад надежды,
Муравейники хищные землю сгложут. От нас
Не останется даже былиночки сломанной.
Где любовь была наша, там взлетят насекомые,
Раскачавши во мраке фонари своих глаз.

 1938


Шел снег — сквозь снег сторожевая вышка
Была видна, стена, охраны тени.
Склонилась, чтоб схватить, как только вышла,
Горсть снегу, стала на колени.
Снег на ладони закраснелся кровью,
Как будто стал крылом подбитой птицы.
С младенцем на руках ночной порою
Невесть куда бежала — как в крик птицы.
Уж не была Марией молодою,
Которой ангел, надозерный месяц,
Явился и сказал, встревожив вестью:
Ты будешь воздухом, живой водою...
Лишь матерью, дрожащей поминутно,
Была она, преследуемой тенью,
Беглянкой, ждущей наступленья утра,
Испугана серебряной метелью.
На змея наступила. Брызнул ядом,
От коего часть неба серой стала,
Где было озеро — явились скалы,
Рассвет уж брезжил, близился, был рядом.
Захваченная утром, так осталась
На предрассветных мглах, как будто в раме,
Ручей очнулся, и живое пламя
Цветов навстречу ей располыхалось.
Цветы венцом сверкали. Но она
Уже не видела. С младенцем сонным
Слепцу явилась и была видна
Оленю, что в испуге изумленном
Застыл в лесу, голову в трех коронах
Вздымая к ночи.
 

Ты слышал, как толпа, глумясь, гнала
На смерть влекомых, вслед кричала им.
Ты слышал крики. Ты глядел в глаза.
Пылало небо. Плыл по ветру дым.
И вот к отчизне вновь вернулся ты,
Как к жизни возвращаются. Цветы
В земле родятся тучной, слишком тучной.
И как упреки совести, тот чад
Паленых тел развеялся докучный,
И тени не кричат.
В воздухе запах — предзнаменованье
Новых стеблей и неизвестных слов.
Цветут каштаны, в почвы рыжей ране
Трудятся травы и сшивают ткани,
Клей почек, а в орешнике журчанье
Воды бегущей вновь.
Но для кого весна? явленье силы?
Блаженство? Для кого среди кустов
Бьет соловей, как если б светлокрылый
Фонтан бил в небо, светлый и воздушный?
Страшней, враждебнее и равнодушней
Той массовой, той нелюдской могилы —
Земная красота. А те артисты,
Что упивались красотою слов —
Отвергнет звук их, чистый, слишком чистый
С землею смешанная кровь.
 

Жрут, пьют, навозят землю,
Розы входят в их кровь,
Кровь входит в розы.
Великая арфа кишок играет
Прекрасней, чем арфы венедов.
Сад ятрышников, лилий, органов детородных,
Коллективное тело в кровавом разрезе истории.
Редко трезвые, чаще в блеске короткой славы,
Заработанной в кавалерийских атаках, —
Пенсионеры свободы, спящие на дубовых листьях,
Видя во сне морской маяк
За три дня перед резнею Праги.1
Глотают огонь, заклинают змей,
Время от времени подымают восстанье
И со стеклянными глазами падают наземь.
Умирают с маршальским жезлом в ранце
Или с томом поэзии
На земле всегда лишь обетованной.
А если взглянуть
С неба реактивных самолетов,
Этот край улетает, как листок березы.
 

«Прошу открыть окна»
Говорю
За партами сидит мой класс
Безголовые обугленные торсы
Их руки непригодны для писанья (куда уж открывать им окна)
Говорю год за годом
От полного класса без окон до пустоты не забитой досками
Но я же знаю что некоторые умерли бы и так
Даже без войны геноцида голокауста восстанья
И без того пошла бы моя работа
Босиком по тропе наежившейся острым щебнем
Я потерял на этой тропе без будущего фамилии имена
Лица стерлись губы лбы
Глаза голубые и карие вытекли из орбит
И растеклись в водах текущего времени
Теки теки вода живая
Будь глубже одиночество мое
 


«Историософские медитации позволяют его причислить
к школе поэтов мысли, как были когда-то
поэты озерной школы».
И кто это говорит? Из литовского скансена или из-за океана?
—  Я бы назвал его элегистом. Это дурная традиция в Англии —
Я не принадлежал ни к какой школе философов или поэтов,
я был как прохожий, идущий мимо руин,
кто-то, quidam.*
Мой Эмпедокл давно уж прыгнул в пламя Этны
и дерево мое
росло, быть может, криво —
но отдельно.

 
 —  Или другое. Я не мог понять, почему
люди с лицами тюремных надзирателей,
с револьвером в заднем кармане,
смакуют язык серафимов, читают
Рильке и Гельдерлина, как если бы варвары геты
читали Овидия. Когда-то
на пиру во время чумы или зверской резни
слушали музыку и стихи в салоне,
счастливые тем, что их пригласили к министру,
к президенту или даже к императору Эфиопии,
последнему на свете. Никогда не известно,
в чьих руках окажутся книги поэтов.
 Когда в 1942-м
 я приехал в Варшаву, я содрогнулся, увидев
афишу, извещающую о вечере поэзии
Райнера Марии Рильке. Год спустя
рядом с этой афишей висел плакат,
забрызганный кровью расстрелянных.
 Не убереглись от того, чтобы щекотать
 уши преступников, Бетховен и Вагнер,
 и только изгнанный Шопен среди развалин
 торжествовал. Искусство не облагораживает подлых
 и не спасает благородных от смерти или
 от изгнанья, так что можно и ныне
 встретить в лесу и в бурю на море
 изгнанников, что блуждают,
 как изгнанные принцы Шекспира.
 * Quidam (лат.) — некто.