ЗАМЕТКИ НЕ УДАВШИХСЯ
ПАРИЖСКИХ РЕКОЛЛЕКЦИЙ1
I
И небо, и земля падут,2
фундамент мировой расшатан,
последний лозунг ткет паук:
Vanitas vanitatum* —
и от балкона до балкона,
в улочке узкой, ночью грозной,
под грузом злого небосклона
последние — паук и лозунг.
Ах, скрыться бы тут в темной сени,
вдали от рынка, где отвратно,
и от прохожих с их смятеньем,
от их вопроса: что же завтра?
С тревогой смотрит в небо карлик,
торгуя нотами над Сеной.
И два лица в толпе мелькают:
то лгун, то грешник отреченный.
II
Плывет по небу мое сердце,
разбрызгалось, о крыши плюхнув,
последний лозунг ткет паук,
амуры на порталах тут
играют Баха «Orgelbüchlein»;**
амурам жаль польского сердца,
плутаю с Сеной по соседству:
rue Saint-Louis-en-l’Ile.***
Сердце мое вон там на небе,
а здесь — луна; обман и небыль,
фальшь, иллюзорный стиль.
I I I
Ах, что за ночь! А бездорожья
средь туч какие! Город хмурый —
как дно зеленой бездны моря,
где вдруг открыты партитуры.
Я на носилках, заморочен,
я брежу: — Месяц! Вон! Вон там он!
Есенин вот такой же ночью
воскликнул: — Помоги мне, мама!
I V
И небо и земля падут,
фундамент мировой расшатан,
последний лозунг ткет паук:
Vanitas vanitatum.
Плугом наш каждый стих запашут,
будет картошка, много водки,
слишком уж долгой жизнь была наша,
искусство — слишком коротким.
А что останется? Ночь,
миф, наивное нечто,
совоокая ночь, зеленоокая ночь.
Ночь вечна.
(С гитарой в руке. С цветком за ушами.
В лунных лучах.
Быть бы мне изумрудом
хоть крошечным самым
в ее серьгах).
V
Париж, И ночь. И Нотр-Дам.
Ветер. Пустая площадь. Там
молюсь один перед Мадонной.
Три звездочки в ночи бездонной
дрожат. Молитва крутит мной,
как вихрь безумный, ветр шальной.
V I
Я молился:
чтобы — в случае окончательной катастрофы — Матерь Божья
меня превратила в маленький барельеф XII века, который
представляет «Даниила во львином рву»;
чтобы я в любое мгновенье мог расстаться с одним абажуром,
на котором изображена бессмысленная рыба;
чтобы я тотчас же пожертвовал мой диван, позолоченный мой
диван, владелице банкротящегося бара, которая жаловалась
мне, что ей попросту не на чем сидеть;
чтобы мой угрюмый коллега понял, что «средневековый» это значит веселый, а четыре Евангелиста (Ангел, Вол, Лев и Орел) —
это веселые парни, как кентерберийские паломники, как четыре
кума на крестинах;
чтобы чиновники из фирмы «Тревога & Желудок» не рассказывали
бы глупые анекдоты, а лучше бы пели в обеденный перерыв псалмы; чтобы — если за моим окном в какую-то ночь сильней заиграет
галилейская флейта — я сумел бы тотчас уйти и оставить свой
дом, жену и ребенка;
чтобы, — конечно, сообразно размерам моего сердца — и я заслужил бы свою миланскую ночь, так же, как святой Августин;
чтобы я избегал как огня: алкоголя, глупых женщин и лени;
чтобы там, где дипломатия приводит к позору, я сумел бы принять
борьбу или мученичество.
* Vanitas vanitatum (лат.) — суета сует (Книга Екклесиаста).
** «Orgelbüchlein» — «Органная тетрадь».
*** Rue Saint-Louis-en-l’Ile — улица Святого Людовика на Острове.
***
«И небо и земля прейдут,
но слово Мое не прейдет»;
кто так сказал? кто так сказал?
Забыл, припомнить не могу.
Легче забыть. Прости мне, Боже:
ветр для волны моей — чрезмерный;
сдержи свой гнев жестокосердный;
стихии укроти построже;
ты ж видишь: слабый я и хворый,
я из Содома и Гоморры;
хромой, проказою снедомый,
я из Гоморры и Содома,
полон «проблем» (тревога, страх),
куча навоза при часах.
Я не могу. Пойми. Так мал я,
в Земном Бюро чиновник малый,
а Ты б хотел, чтобы летал я
и верою сдвигал бы скалы.
Я не могу. Взгляни. Вот дети,
диванчик, коврик, все тут наше,
и лампа с абажуром светит,
а он и звездочкой украшен,
нормальной звездочкой, прелестной —
а Ты уж хочешь — вифлеемской!
На должности я в этой фирме
лжи и железа и бумаги.
Утрачу — кто же меня примет?
Кто даст мне есть? Архангел? Ангел?
А тут я движусь вверх покуда
в фирме «Тревога & Желудок».
Но знаю, он однако грянет,
тот страшный вихрь, и ночи адской
ночью прозрения миланской
ответит Августин в Милане!
Когда же грозы пронесутся,
примешь ли в твои рай труса?
О, сладкий сумрак ночи летней...
Вдали — звук галилейской флейты.
V I I
Рассвет. Зевает Сена. Три
кота мяучат. Дождя струй,
в смешных водосточных трубах плачет вода.
Как ночь вернется, я вновь буду там,
на площади у Нотр-Дам,
и тень потащит за мной по пятам
отчаянья большой чемодан.
Париж, январь 1946
БАЛЛАДА О ДВУХ СЕСТРАХ
Их две сестры было: Ночь и Смерть,
Смерть больше, а Ночь меньше,
и Ночь прекрасна как сон, а Смерть —
прекрасней и кромешней.
Хей нонни но! хай нонни но!
Прекрасней и кромешней.
Те сестры прислуживали в корчме,
в корчме над берегом речки.
И путник вошел: — Налейте-ка мне,
шинкарочки, покрепче!
Хей нонни но! хай нонни но!
Шинкарочки, покрепче!
И тотчас легко подбежала Ночь,
в своей васильковой черни.
И налила. И молвил гость:
— Хорош декокт корчемный.
Хей нонни но! хай нонни но!
Хорош декокт корчемный.
Но тут же вслед подбежала Смерть
еще быстрее и легче,
и путник чмок! бокал его дзень!
То зелье было крепче.
Хей нонни но! хай нонни но!
То зелье было крепче.
И выпил путник бокал до дна
и смолк, приглядевшись к Смерти,
увидев, что носит другая сестра
куда красивее серьги.
Хей нонни но! хай нонни но!
Куда красивее серьги.
Такую балладу в ненастный час
в харчевне «Три короны»
мне в Дублине пел хай! хей! как-то раз
Джон Бёртон,3 лучший из Джонов —
Хей нонни но! хай нонни но!
Джон Бёртон, лучший из Джонов.
А Дублин — сущий клад баллад,
прекрасных баллад и старых.
И те, что я слышал там, я рад
Кракову дать в подарок.
Хей нонни но! хай нонни но!
Кракову дать в подарок.
